Кошки и собаки (гет)

Ее нож всегда был в отличном состоянии — наточен и готов к работе. Еще бы, чтобы выделывать кожу так хорошо, как выделывала она, он должен был быть острым, как меткое слово. Эльфы в эльфинаже редко брались за такую грязную работу. Они предпочитали собирать травы, цветы, торговать посудой и кружевами, тонкими, словно паутинка. С большим удовольствием шли на работу к господам — от них часто перепадали милости вроде остатков трапезы или уже ненужных им, но все еще годных вещей. Работа скорняка была грязной, но она ее не боялась. По крайней мере, не приходилось унижаться, как другим бедолагам, боящимся ослушаться хозяйского приказа. А она, скорнячка, была сама себе хозяйка. Даже в этом маленьком закрытом мирке ей удавалось найти глоток свободы.

Ни от кого не зависеть было приятно. У бойни она по дешевке скупала свежие шкуры, после обрабатывала их, и весьма аккуратно. Никогда не перебарщивала, растягивая кожу, чтобы получить больше материала, как это делали жадные люди в верхней части города, промасливала ее лучшим конским салом и резала филигранно ровно. Рано утром вывешивая товар над своим прилавком, она отходила на несколько шагов назад и любовалась тем, как красиво пласты кожи поблескивали в рассветных лучах. Отбою от покупателей не было.

Она чувствовала свою маленькую свободу, и это ее вполне удовлетворяло.

Скорнячка отчетливо помнила день, когда все потеряла.

От молодого аристократа и его прихвостней-дружков крепко несло духами и бренди. Даже ее ноздри, привыкшие к запахам крови, жира и дерьма, морщились, стремясь убежать от этой вони.

Они явились вечером. Пьяные, смеющиеся. В руках одного из них плясала бутылка, в руках других — оружие. Люди с оружием в эльфинаже были всегда плохим признаком. Автоматически ее рука сжалась на шершавой рукояти своего ножа. Она почти успела собрать свой прилавок.

Кто-то из пришельцев окликнул эльфенка, помогавшего матери нести вязанку хвороста. Ему, наверное, и семнадцати не было.

Скорнячка помнила смутно, как аристократ, забавляясь, бросил ему один из мечей и предложил честную дуэль. "Если победишь — получишь золотой, проиграешь — мать уйдет с нами. Отказ? Не принимается".

Меч был большим, он едва удерживал его в слабых руках, но отступиться не мог. Ему удалось царапнуть дворянина раз, прежде чем тот рассвирепел и сбил мальчишку на землю.

Скорнячка оглядывалась — в маленьких окошках виднелись узкие лица, испуганные глаза. Все жители эльфинажа смотрели на безобразие, но никто не собирался вмешиваться. Их были десятки, а врагов — всего трое, но эти трое для них были страшнее демонов. А у нее был острый нож.

Горло первого вскрылось, как посылка в мягкой бумаге. Второй был сильнее, но не сильнее ее. Руки скорнячки от выделки кож огрубели, а крепкие мышцы вместе с природной ловкостью давали ей большое преимущество. Тело третьего, мягкое и белое, отвратительное, будто назревший гнойник, расползлось внутренностями, как мешок с навозом.

Только отдышавшись, она поняла, что сделала. Пыл битвы, застлавший взор, спал. Земля под ее ногами багровела, и сколько бы они ни отступала, ей казалось, алое пятно ползет за ней.

Она вновь оглядывалась и вновь видела узкие лица, испуганные глаза. Никто бы не вступился за нее, когда явилась бы стража. Даже мальчишка-эльф и его мать, которых она защитила от неминуемой расправы. Наоборот, вопросом времени было, кто из них первым побежал бы жаловаться, чтобы получить свою плюшку. Она не винила их — они росли в страхе перед людьми, и она не могла ничего изменить. Но боль от того, что все они нерешительные трусы, боявшиеся дать отпор, все равно захлестывала. Только и могли, что цветы собирать, да кружева плести. Она не могла тут оставаться.

Сидя в кабаке за несколько десятков миль от дома, скорнячка анализирует предыдущую жизнь. Когда-то она казалась удовлетворительной. Именно это слово. Ее было достаточно. Теперь же она вспоминалась как жалкое прозябание. Вечная работа в попытке выручить денег, а ведь ей все равно платили меньше, намного меньше, чем людям-скорнякам, которые могли громко расписать свой товар, куда худший по качеству. Она молчала. Впредь она не собирается этого делать.

Кто-то из уже захмелевших гостей щиплет подавальщицу за худые бедра. Скорнячка ясно представляет, какие синяки потом проступят на светлой коже, и собственная краснеет от гнева, вскипающего внутри.

И ведь все вокруг, все эти люди, сидят точно так же, как и ее соотечественники там, в эльфинаже. Смотрят и считают, что это нормально. И никто не собирается вступиться за свою женщину.

Скорнячка несправедливость ненавидит.

Она упирается обеими руками в столешницу, чтобы подняться и отвесить наглецу крепкую пощечину, но ладонь ложится на ее плечо сзади. Точнее, сначала она думает, что это нога или что-то еще, очень уж она большая и тяжелая.

— Мы несколько вечеров следили за этим упырем, — говорят сзади. — Давай мы закончим свою работу, а потом ты уже сможешь выбить из него дерьмо.

Ее рот приоткрывается, когда она оборачивается. Кунари, ну да. Она о них слышала, но никогда не видела. Большой, мощный — его плечо толще ее талии, и ее это беспокоит. Но он улыбается, и его единственный глаз добро щурится. Она не помнит, чтобы кто-то так на нее смотрел. Люди смотрят на нее или с презрением, или с вожделением, что одинаково мерзко. Эльфы ее побаиваются. А огромный кунари, который крупнее нее раз в пять, смотрит на нее… как на равную?

Она сбрасывает его руку с себя и щурится в ответ.

Скорнячка думает, что он лукавит. Возможно, наглеца ему — или этим загадочным «им» — заказали, и ей уже не из чего будет выбивать дерьмо. Но так оно и лучше. Не придется лишний раз пачкать руки.

Покидая утром кабак, она идет вдоль городской площади и не может не обратить внимание на скопление людей у столба для объявлений. Гогот и хохот прокатываются по толпе волной. И это на самом деле смешно, потому что к столбу привязан наглец, совсем обнаженный, а на его шее болтается какая-то надпись. Порой стыд наказание получше физической расправы. Скорнячка хохочет вместе с остальными над его убогими тощими ногами и навесом живота над сморщившимся маленьким членом. А потом уходит.

От жаркого луга пахнет жженной травой и летом. Она находит укрытие в виде тени деревьев чуть поодаль от дороги. В ее сумке несколько кусков хлеба, сала и яблок, хватит до следующего города. Но вот воды мало. Потом придется искать ручей, где можно пополнить запасы. А пока можно попировать.

Она усаживается у самых корней и делает себе бутерброд. Подтаивая, жир впитывается в хлеб, и она невольно вспоминает о работе, которой занималась. Мыслей не особенно много.

— Я задаюсь вопросом, путешествуешь ли ты, маленький эльф, или бежишь откуда-то.

Она и не надеялась вновь встретить кунари. Но теперь он не один, а со своей свитой, этими таинственными «мы», о которых он говорил в первый раз.

— Это не твое дело, большая голова, — огрызается она.

— Наверное, бежишь. У тебя не слишком удобные сапоги для путешествий.

Скорнячка рассматривает свои ноги в стареньких потрепанных сапожках. Его правда. По улочкам эльфинажа, выложенных ровным камнем, в них ходить нормально, но в вязнущей земле и пыли дорог они доставляют больше неудобств. Она бы купила новые, если бы у нее были на это деньги, но те скудные средства, что у нее остались после побега, разумнее потратить на еду и кров, пока она не найдет пристанище.

Морщась, она смотрит на то, как грузно кунари опускается рядом.

— Городские эльфы редко куда-то бегут, — замечает знакомец. — Вот долийцы вечно в пути.

— Я иду по делам, — ей не нравятся его предположения, она хочет скорее расставить все точки над Й. В идеале — сделать так, чтобы он отвалил.

— С севера, значит? — уточняет он. — Мы там были. В городке. Ну и шуму там понаделала одна эльфийка. В одиночку разобралась с тремя крепкими парнями. И смылась.

Щеки скорнячки заливает краской. Она отворачивается и пытается сделать вид, что очень занята едой.

— Полагаю, это не ты, — продолжает говорить кунари.

— Нет, — быстро кивает она. Чересчур быстро, но он благородно пропускает это мимо.

— У меня есть кое-какая работка, если твои дела не слишком важные, — размеренно произносит он.

— Я выгляжу так, как будто мне нужна кое-какая работка? — процеживает она.

— Всем нужна. Тебе, наверное, особенно.

— Почему это?

— Ужасные сапоги.

Она закатывает глаза и смотрит на него искоса. Он знает ее тайну, но не похоже, что собирается выдать ее. И еще предлагает работу. А эльфам мало кто предлагает работу. К тому же он и его ребята знатно подшутили над вчерашним нахалом.

— Меня зовут Бык, — он протягивает ей руку.

Пожимая ее с опаской, она тихо называет свое имя. Но род деятельности его интересует больше.

— Приятно познакомиться, Скорнячка.

…

Его люди. Быки. Среди них нет двух похожих. Они меньше всего смахивают на отряд наемников, как она себе его представляла.

Например, Глыба. Смешливый и добродушный, как и большинство гномов, которых она встречала, он проводит эксперименты над всем, что видит. Его усы и брови часто подпалены, а лицо покрылось несмываемым сажевым загаром. Над ним иногда подтрунивают за его страсть к открытиям, но он только улыбается и говорит, что однажды изобретет нечто.

Долийка, эльфийская девица с голосом, от которого у Скорнячки дергается глаз. Несмотря на то, что она считает, будто прошлое важнее будущего, с чем с ней в основном никто не соглашается, иногда говорит и по делу. Тренироваться со всеми она не любит, заявляет, что бережет тайны своего мастерства лучника. Что-то с ней не так.

Стежка — профессионал в своем деле. С какого бы похмелья он ни был, рано утром он идет собирать травы, эффективность от применения которых в другое время суток много ниже. Он толчет их, измельчая в кашу, а самокрутка, торчащая из уголка его рта, придает ему еще более расслабленный вид.

Конечно, и Крем не из тех, кого она привыкла видеть каждый день. Странное и неправильное в нем заставляет ее задавать ему про себя много вопросов. Он не похож на других мужчин, поэтому ей с ним легче.

А вот Хмурик наоборот. Высокий, статный. Светлые кожа и волосы выдают в нем что-то дворянское. Что-то, что она ненавидит. Ей бы многое хотелось ему сказать, но она ни разу не замечала, чтобы он открывал рот. Разговаривать самой с собой, притворяясь, что обращается к нему, ей не очень хочется. Самое обидное — к нему не в чем придраться. Он не бродит, задрав нос, не изрекает речей о превосходстве одних над другими, даже не смотрит на нее так, чтобы ей это не понравилось. Всегда вскользь, всегда мимо.

В общем, они все неправильные, не только Крем или Долийка. Не такие, какие можно предположить. Глыба не вздыхает, сетуя на существование неба, как гномы из Орзаммара. Долийка не бросается на людей в память о прошлом, как дикие эльфы. Стежка не носит мантий, защищающих кожу, и не строит из себя знатока сути природы, как мастера трав. Крем не замыкается в себе, как мог бы это сделать кто-то, подобный ему. И Хмурик. Молчаливый, спокойный. Скорнячка не может сказать что-то определенное.

Они все так забавно сосуществуют и дополняют друг друга, что ей кажется странным оказываться в этом круге. Но против воли она, эльфийка, не по-эльфийски смелая и дерзкая, вливается и оказывается частью их всех. Таких, какие они есть. Какая она сама. Покинутая, одинокая, с сожженными мостами, но не потерявшая дух. У них есть ради чего жить, для кого-то это кружка ледяного эля вечером в таверне после трудного жаркого дня, для кого-то надежда когда-нибудь вернуться домой, доказав, что ты лучше, чем о тебе думают.

А еще у них есть он, Бык. Он ставит перед ними цели, защищает, когда нужно, и подбадривает, если больше нет сил. Он становится тем клеем, который держит вокруг себя разношерстную толпу отщепенцев. Скорнячка смеется, когда в первый раз мысленно считает себя частью этой толпы. Но это так. И она ему благодарна за то, что наткнулся на нее. Спас от дороги, у которой нет конца. Жизни, в которой так мало смысла.

Хмурик ее раздражает. Его слишком много кругом. Когда она ест, устраивается на ночлег, когда в битве разворачивается, слыша звуки за спиной и видит, как его меч перерубает шею врагу, вздумавшему подкрасться сзади. Словно собака, неотрывно следующая за хозяином. Она едко интересуется, уж не надеется ли он на порцию эльфийского пирога, но тот не понимает эвфемизм и ничего не отвечает.

С людьми Скорнячку связывает мало хорошего, больше печального. У большинства эльфов, особенно эльфиек, человеческое тело не вызывает приятных ассоциаций. Она еще помнит загребущие руки, начавшие ее хватать, стоило ей подрасти и стать похожей на женщину своего вида. Сальные улыбочки и взгляды, щупающие скорее ее, нежели шкуры, которые она продавала. И самое неприятное — плечи, неестественно широкие и нескладные для небольших голов. Она видела только их в тот первый раз, когда ее принудили к близости. Было больно, и эту боль она несла вместе с воспоминаниями о людях. Абстрагироваться было… сложно.

Но руки Хмурика не загребущие. И хотя они большие и грубые, они держат ее за лодыжку, накладывая повязку, мягко.

Да и про глаза она не может сказать ничего плохого. Он все так же редко на нее смотрит, но теперь ей кажется, что он не хочет волновать ее.

И плечи.

Следуя вечером за ним к озеру, Скорнячка дивится своей наглости. Она уверена, что это не ее решение, а какого-то спинного мозга — прятаться в кустах. И она, такая дерзкая и смелая, краснеет от того, в какое смущение ее приводит его тело. Оно не кажется нелепым. Только не плечи. Они мощные, и за ними вполне можно спрятаться. А его грудь такая же широкая, как ее лежанка. Она закрывает лицо листьями и жмурится, когда с его бедер спадают штаны. Ну ладно, не сразу жмурится. А потом, немного подумав, вновь открывает глаза.

Но это только он. Остальные шемлены по-прежнему Скорнячке отвратительны, в чем она убеждается раз за разом, с особым удовольствием разбираясь с негодяями, если они принадлежат человеческому роду. И, конечно, со скепсисом она относится к тому, что они встают под флаги Инквизиции, организации в руках человека. Она с презрением фыркает, когда бледнолицый Инквизитор пытается с ней говорить, хотя в целом в нем нет ничего плохого. Но тем не менее он все равно из тех человечишек, которые в детстве питались белым хлебом, а, будучи подростками, приставали к служанкам-эльфийкам.

Хмурик в ответ на это решение Быка только пожимает плечами, мол, поживем — увидим. А вот сам шеф воодушевлен. Платит Инквизиция прилично, хотя и задания выдает не из легких. Не то что разобраться с какой-то дворянской шелупонью и подменить на кухне, на которой готовятся к важному приему, сахар на соль. Да, ей и такое попадалось.

Штормовой Берег меняет что-то в ней. В них. Пожалуй, слишком многое, чтобы она могла это с чистым сердцем признать. Они и раньше оказывались в ситуациях, близких к провалу, но всегда подворачивалось что-нибудь, что вытаскивало их за мгновения до сумрачного финала. В этот раз мгновения перед финалом чересчур длинные. Она успевает выбиться из сил, потерять с глаз Долийку, рухнувшую без чувств на камни. Прежде чем возвращается Инквизиция, Скорнячка получает глубокую рану. К собственному недоумению и гневу она может думать только о том, не случилось ли чего-нибудь с Хмуриком. Она не замечала его с того момента, как он оттеснил врагов от нее после получения ранения. И, видя его целого, эльфийка выдыхает с облегчением. Таким, какого не испытывала никогда. Ни тогда, когда разобралась с мразями в эльфинаже, ни тогда, когда сбросила оковы старой жизни и двинулась в новую.

И это пугает ее.

После они пьют в таверне так, будто завтрашний день не наступит. Они выжили все. Никого не потеряли. И это всегда радостно, и особенно сейчас.

Она уговаривает Хмурика пройтись по свежему воздуху, убеждая в том, что ее мутит. И ее мутит. Но вряд ли от выпитого. А он соглашается так быстро, что она снова теряется. Желая сказать ему что-нибудь ободряющее, похвалить за то, как блестяще он провел бой, хоть что-нибудь, Скорнячка теряется в своих новых мыслях. Она никогда не думала, что ей придется первой что-то говорить. Но он не из тех, кто говорит.

Они бредут к конюшням, где наверняка вновь ошивается Крем — что позволит ей чувствовать себя не такой одинокой, а слова во рту застревают, как чересчур большой кусок пирога. Не в силах ни выплюнуть, ни проглотить и забыть.

Большие звери фыркают в своих стойлах, переговариваясь перед ночным сном. Дневные насекомые больше не беспокоят их, и они почти довольны.

Скорнячка открывает рот, чтобы наконец хоть что-нибудь сказать, но Хмурик призывает ее к молчанию, прижимая палец к губам. Она оглядывается и видит картину, наиболее странную из тех, что она видела в своей жизни.

Опустив голову и шаркая ногой по полу, Инквизитор произносит длинную пространную речь, а Бык, не дожидаясь конца, обхватывает его за плечи и целует. И — что ее и удивляет — человек не протестует, только изредка болтает ногой, чтобы носком дотянуться до земли и хоть на что-нибудь опереться.

Скорнячка со смехом закрывает рот рукой. Кто бы мог подумать, что их неуклюжий шеф очарует кого-нибудь вроде этого бледнолицего.

В ее смехе все меньше веселья, и она замолкает, думая о том, что ей недоступно в силу своей или чужой нерешительности. Своего или чужого происхождения. Своего или чужого положения.

Она поворачивается и впервые видит, как Хмурик улыбается. Пытается улыбаться. Это на самом деле ужасно, но она не успевает озвучить свои наблюдения, потому что и он целует ее. Крушит ее сопротивление и обходит защиту. Его губы гораздо лучше целуются, чем разговаривают. И вот оно. Конюшни. Запах лошадей, соломы и навоза. В голове больше алкоголя, чем мыслей.

Скорнячка теряется на мгновения, часы или вечность, но разум все еще с ней. Она упирается в него руками и отталкивает. Как получается так, что момент, о котором она думала и даже желала, заполняется неловкостью. Она не улавливает, как это происходит. Но это не то… не то, что нужно.

Хмурик смотрит ей, убегающей, вслед и щурится.

…

Хмурик смотрит ей, убегающей, вслед и щурится.

Она вновь ускользает, как и каждый раз, когда он пытается дать ей понять о своей симпатии. Такая уж она. Дикая. Колкая. Как пламя, которое нельзя приручить. Чуждая до ласки и с оторопью относящаяся к прикосновениям, как недоверчивая кошка. Такая, которую он полюбил.

С самого первого мгновения, когда увидел ее. Свободную, независимую. Сердитую. Она вязала грязные волосы в хвост и вытирала рот рукой, и он не мог заставить себя перестать смотреть. А потом отводил глаза, притворяясь, что рассматривает что-то вдали.

Грубая и колючая, как кустарник в заброшенном саду, она фыркает каждый раз, когда он пытается ей помочь, не зная, как принимать заботу. Но он не перестает это делать. Просто делает менее заметно. Она не особенно улавливает связь между ним и тем, что ее прохудившиеся сапоги к утру оказываются починены. А ему просто нравится это делать.

Скорнячка. Он даже имени ее не знает. Наверное, у нее красивое длинное имя. Вроде Лормиэль или Шариани. Впрочем, он не против, даже если ее зовут Дук. Имя это что-то такое, в чем нет правды. Люди меняют их, начиная жизнь заново, и не то чтобы это им очень помогает.

Стежка посмеивается над ним, видя, как он избегает общества раскованных женщин, которыми полнятся таверны. У них у всех распущены волосы, а прочные корсеты подчеркивают узость талий и округлость бедер и грудей. Они сидят где-нибудь у входа или у бара, готовые за монету или две исполнить все твои мечты. Мечты Стежки вполне определенные, с ними справится любая из них. Но в мечтах Хмурика давно поселилась одна единственная женщина. Эльфийка. Скорнячка.

У нее сводящий с ума запах волос и шеи, а кожа на запястьях такая мягкая и нежная, что хочется просто водить по ней пальцами круглые сутки. А ее вечно недовольный угловатый из-за акцента голос он может слушать вечно.

Хмурик влюблен, и Хмурику плевать на посмеивания, на женщин. На все.

Он думает, что, пожалуй, хотел бы сказать ей что-нибудь. Что-нибудь приятное, что-нибудь, что настроило бы ее на нужный лад и заставило бы перестать быть такой холодной. Но он с детства не дружит со словами, а его действия остаются без внимания.

Когда он решается поцеловать ее тогда у конюшен… о, чего ему дается это решение. Но это одно из тех решений, когда думаешь: «сейчас или никогда». Ночь, сверчки, фырканье лошадей. В нескольких футах от них тоже происходит кое-что романтическое. Хмурику кажется, все располагает к тому, чтобы… что-нибудь сделать.

Но она сбегает. И он не может понять, то ли он все делал неправильно. То ли она в принципе не заинтересована в нем. То ли… он просто не знает, что творится в ее остроухой голове.

…

Переход по Свистящим Пустошам дается большими усилиями. Дует горячий ветер, вздымая столпы песка с барханов. Его облака заволакивают собой все пространство, отчего становится почти не видно, куда они идут.

Верховые животные, привычные к такому климату, только фыркают, преодолевая милю за милей, и щурят толстые веки, защищающие глаза от сора.

Жара настолько невыносима, что ребята остаются в минимуме одежды. Закатывая рукава рубахи, Хмурик убеждает себя, что не завидует Быку, путешествующему в одних брюках. Кожа его блестит от пота, и от игр света на ней она кажется сверкающей.

До входа в пещеры, которые им поручено исследовать, еще полтора дня.

А ночи в Пустошах ледяные. Ветер исчезает, словно нет его, песок укладывается на место. Холод разгуливает по равнинам, сопровождаемый лишь койотами, чей вой слышен отовсюду.

Глыба быстро разводит костер, совершив никому не понятные действия с порошками из двух наременных мешочков. Он шевелит бровями, глядя, как пламя охватывает сухие ветки, и кричит Стежке, чтобы тот тащил котел.

Хмурик сглатывает ком в горле. Суп Стежки на вкус чуть лучше, чем помои, что несколько омрачает долгожданный отдых. Судя по выражению лица Скорнячки, которое он мельком оценивает, пока она укладывает свои вещи, ее посещает та же мысль. Он умилен.

Она пересчитывает сумки, надежно скрепленные ремнями, убеждается в том, что достаточно воды. Такая деловая и в то же время… игнорирующая.

После конюшен она ни разу не заговорила с ним, и он разочарован, уверенный, что испортил все сам. Да и кто, конечно, еще мог все разрушить? Эльфийка не подавала ему повода усомниться в своих дружеских намерениях, в то время как он воспользовался ситуацией.

Хмурик сжимает кулаки, отворачиваясь. Делает вид, что откашливает песок, залетевший в горло.

— Ну так что, шеф, а? — Крем протирает потную шею грязной тряпкой. — Вы там это, то самое?

— Что? — кунари приподнимает бровь.

То ли он действительно не понимает, то ли прикидывается. Хмурик бы поставил на то, что не понимает. Он и сам не в курсе, к чему ведет их товарищ.

— Ты и Инквизитор, чего непонятного.

— А, ну да.

— И как оно?

— Здорово.

Крем приподнимает бровь. В его руках пустая плошка, по которой он нетерпеливо постукивает пальцами. Явно ожидая услышать что-нибудь еще. Хмурик и сам этого ждет. Их шеф — не тот, кто привык что-то скрывать. Даже то, что неплохо было бы скрыть. Его немалочисленные встречи с дамами становились достоянием общественности уже на следующий день. Хмурик слушал и изо всех сил изображал, что ему и впрямь интересно, у кого какой формы груди на самом деле, и кто говорит смешные вещи под властью похоти. Но теперь Бык молчит, и ему действительно есть дело, так уж ли сильно изменили его отношения.

— Отвали.

То, с каким недовольством и небрежностью кунари бросает последние слова, заставляет его обернуться и еще раз внимательно осмотреть его. А потом Скорнячку. Интересно, изменилась бы она, если бы что-нибудь чувствовала к нему? Если бы они были вместе? Хмурик мотает головой. Он бы не хотел ее менять. Потому что… да, полюбил ее такой.

— А что у вас, голубки?

Хмурик не сразу понимает, что Крем обращается к нему. Парень смотрит то на него, то на Скорнячку, и вид у него такой, как будто он знает все на свете.

— Я уже заметил, что конюшни вдохновляющее место, но не до такой же степени.

Эльфийка на мгновения теряет лицо, и от ее уязвимости и доступности у него перехватывает дыхание.

— Да ладно, они еще не вместе? — изумляется Стежка, проходя мимо.

— Нет! — возмущенно выпаливает Скорнячка, благополучно пропуская «еще» мимо своих длинных ушей.

В ее ответе слышится гнев и недоумение, но это не то, что замечает Хмурик. Он замечает другое. Она смущена. Она взволнована. Ей не все равно.

Так спокойно, как той ночью, он не спал.

…

— Как ты считаешь?

Хмурик оборачивается, не веря, что она сама заговорила с ним. Обычно Скорнячка старается молчать в его присутствии, очевидно, веря в то, что он вообще не умеет говорить. Ну, он действительно нечасто открывал рот при ней. Да и вообще.

— Как ты считаешь, почему они про нас так думают? — повторяет она.

Он качает головой, раздумывая, с чего она решила об этом говорить сейчас. Наверное, потому, что все возможные свидетели, мастера додумок, уже разошлись.

— Это все из-за конюшни? — она прислоняется к стене, бросая взгляд на хозяйку таверны. — Крем — трепло.

Скорнячка проводит рукой по волосам и пожимает плечом. Будто ведет диалог сама с собой.

— Или они просто почему-то… так думают. И я не могу понять, — она нервно улыбается какой-то своей мысли. — Или мы такая хорошая пара.

Он смотрит на нее, стараясь не моргнуть. Ему кажется, его взгляд куда более говорящий, чем любые слова, но Скорнячка не обращает на него никакого внимания.

— Это все глупости, — говорит она строго. — Я… я не думаю, что эти вещи вообще для меня.

Его внутренности до боли стискивает невидимая холодная рука.

— Хотя… — продолжает бормотать она. — Я и про шефа не думала, что он в кого-нибудь втрескается.

И этот огонек надежды, только мелькнув светом…

— Но мы слишком разные.

… потухает.

И он задумывается, имеет ли она в виду Быка и себя. Или… его и себя. И это очевидно. Конечно, они разные. Она шипит, словно кошка, и идет куда-то сама по себе. Он молчит, словно пес, который все понимает, но ничего не может сказать.

Но может… может, так и должно быть?

— Откуда ты знаешь?

Глаза Скорнячки коричневые и огромные, когда она пялится на него. Так удивленно, словно с ней заговорил стул или эль. Второе она бы сочла даже нормой.

— Просто знаю.

Фразу она выдавливает почти нехотя. Словно боясь разрушить чудо — говорящего его. Она стоит минуту или около того, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но ему сказать нечего.

Эльфийка следит за ним, как за каким-нибудь волшебством, а потом хмурится, мол, показалось. Качнув головой, она отступает от стены, готовая уйти. И ее глаза, коричневые и огромные, становятся еще больше, стоит ему взять ее за руку. Жилистые запястья напрягаются, а пальцы дрожат, как осинки. Избегая прикосновения и найдя его, она не знает, что делать. И он — слабо понимает.

— Я хочу защитить тебя, — бормочет Хмурик, удивляясь, насколько сильно язык не желает его слушаться.

— С чего ты взял, что мне нужна защита? — каждое слово Скорнячка будто выдавливает из себя, продолжая таращиться на их руки.

И действительно. С чего он взял.

— Тогда ты.

— Что?

— Тогда ты защити меня.

— От чего?

— От одиночества.

Ее губы приоткрываются, потому что он целует тыльную сторону ее ладони. И, должно быть, она никогда не ощущала ничего подобного. Она молчит. И вздыхает тихо-тихо.

…

Хмурику нравится, когда Скорнячка смотрит на него. Думает о нем. И что они… наверное, теперь они… вместе?

Бык улыбается ему как-то, кивая на нее, и моргает с одобрением. Наверное, он тоже, как и все они, все увидел раньше. Что было, что должно было быть.

Она мирится с ним. А он с ней.

Он не любит говорить, и она делает это за двоих. Она не любит прикосновения, и он старается не трогать ее кожу лишний раз.

Они оба странные, и эта странность тянет их друг к другу. Разбавляется странностью второго и перерастает во что-то новое.

Он спрашивает ее, как дела. Она в ответ гладит его.

Хмурик иногда думает, стал ли бы он таким ради кого-нибудь еще. И стала бы Скорнячка. Она смеется и говорит, что нет, а потом подсаживается к нему ближе и кладет голову на его плечо. И он, пытаясь совладать с фразами, говорит, что рад этому.

Они смотрят на небо, в котором так много звезд и ответов. И это просто хорошо. Быть рядом. Даже молча и даже не прикасаясь. И это что-то значит. А остальное… приходит.

…

Скорнячка садится в постели, сбросив ноги на пол, и потягивается, распластывая мышцы спины. Петухи давно пропели, но их так никто и не разбудил. Выходные. Наконец идти никуда не нужно. Она пришла.

Ее волосы еще немного влажные со сна, и затылок липкий на ощупь, да и пахнет она не так, как ей бы хотелось. В основном телом и потом, своим и его. Эта мысль радует, и она оборачивается.

Хмурик еще спит. Лежит, закинув правую руку за голову, и дышит так тихо, будто боится проронить звук и во сне. Она разглядывает его плечи, грудь и живот. Его пах прикрыт простыней, но она все равно облизывает губы, думая о том, как он выглядит там. Скорнячка пытается вспомнить, чего же она боялась. Прикосновений? Близости? Или того, чтобы ее любили? Мысли кажутся туманом утренней дремы, стоит ему открыть глаза.

Она делает вид, что протестует, когда он притягивает ее обратно в постель и зарывается губами в ее сырую макушку, но потом расслабляется. Чувствует его всем телом. Чувствует покой.

— Доброе утро, — говорит он.

И она счастливо улыбается. Пришла.