Сказ о двух птицах (джен)

Все еще шелестела листва, движимая ночным ветром, когда Радомир завершил свой рассказ. В берлоге стало так тихо, что слышно было, как в дальнем углу посапывает Яромир.

— Так выпустишь меня? — наконец сказал калика.

— Может, останешься? Ночь темна — мало ли какие по лесу страхи бродят, — и, будто в подтверждение его слов, где-то недалеко протяжно прокричала сова.

Но Радомир не обратил на это внимания.

— За те года, что я живу слепцом, кое-что важное стало мне ведомо — ночь не так страшна, как люди. Солнце взойдет и растворит все полуночные кошмары, а вот сумеет ли оно прогнать зло из человека?

И Терн молча отступил, пропуская калику к выходу — ему нечем было возразить. Ночь и правда темна, и в ней таилось море ужасов, но травников тысячи лет учили, что мрак — это плащ, защита от ненастья и лишнего внимания. К счастью ли, к беде ли, но этой премудрости Терн так и не усвоил.

Снаружи стал доноситься уверенный голос, приглушенный толстыми стенами берлоги:

— "Дороги ведут к одному, -

Сказали когда-то мне, -

К предательствам и вранью,

К ножам холодным в спине.

И миром не боги правят, а месть -

Кто думал иное — дурак.

Кто выбрал себе оружием лесть,

Тот в жизни большой мастак".

Прислонившись спиной к пахнущей сыростью земляной стене, Терн прикрыл глаза и вслушался. Ставши невольным свидетелем то ли исповеди, то ли прощания обреченного человека с жизнью, — а в том, что Радомир вскорости умрет, сомневаться не приходилось — Терн почувствовал себя случайным прохожим, заставшим горькое расставание сына с матерью, где третий неизбежно становился лишним.

— Я верил сначала, я слову внимал

Людей, что мудрее меня.

И только мой сокол меня сберегал

От жала лихого вранья.

Я честно по правде стремился их жить,

Но сердце иным рождено:

Оно не терпело, ведь радость творить -

С рожденья мое ремесло.

В дальнем углу Яромир перевернулся набок, потянулся, причмокнул во сне губами — как лошадь, честное слово! — но не проснулся.

— Я правду свою и хранил, и берег,

И счастье нес людям сквозь тьму.

Меня ж тот народ на скитанья обрек -

За что, до сих пор не пойму.

И вот для меня каждый день теперь — ночь,

Я более уж не купец.

Торги с жизнью стало вести мне не в мочь -

Страданьям грядет конец.

* * *

Посеребренный месяц взошел над Священной Дубравой, расплескав свой холодный свет по всей земле. Голубоватое свечение проникло и сквозь резные ставни, и на полу в горнице Лады выступил рисунок, созданный всевозможными трещинками в деревянных половицах.

Сама Лада, накрывшись пуховым одеялом так, что один нос выглядывал, смотрела на лунный свет и пылинки, кружащиеся в воздухе. Под кроватью вдруг зашуршало, а потом из-под нее высунулась острая мордочка.

— Тоже не спится? — спуская руку с кровати, чтобы погладить лисенка, сонно спросила Лада. — Ну, тогда иди сюда.

Лисенок в мгновение ока вскарабкался на кровать — даром, что лесной зверек — и забрался под пуховое одеяло. Оказавшись в тепле, он распушил хвост и, прижавшись к человеческому боку, свернулся клубочком.

Лада только улыбнулась:

— Хитрый ты. Я-то думала, полежишь со мной, а тебе лишь бы в тепло — тут же захрапишь!

Лисенок уже дремал, и ему было не до людских разговоров.

Осторожно, чтобы его не разбудить, Лада поднялась с кровати — деревянные ножки протяжно скрипнули — и подошла к окну. Быстро расправившись с крючком, она распахнула ставни: видно было, как выплыл из-за деревьев серп месяца, а кудрявые облака расступились, давая звездам показать себя и посверкать в эту дивную ночь — тоже Купальскую. Вот сейчас соберутся парни и девки, пойдут рыскать по всем дальним закоулочкам, заглянут под каждый кустик, лишь бы найти волшебный цветок папоротника.

Говорят, что он укажет клад, а если очень сильно захотеть, исполнит любое желание, хоть самое невозможное. Оттого и прячут его лесные духи, чтобы злой человек не набрел да не пустил все кувырком одним глупым желанием. Каждый год бродят молодые витязи по лесу, но никто не признается, нашел он цветок али нет.

Долго думала Лада, прежде чем начать одеваться: на синий сарафан сверху накинула теплый пуховый платок, на ноги натянула сафьяновые сапожки, а потом уж было шагнула к двери, но остановилась у сундука. Как зачарованная, глядела она на бивший из-под крышки голубоватый свет, прежде неведомый.

Тогда подняла она крышку, но свечение шло откуда-то из глубины — пришлось перерыть половину сундука, прежде чем нашлось волшебное зеркальце, завернутое в тряпицу. Впервые Лада видала, чтоб зеркальце это так светилось. Осторожно сняв ткань, она поглядела на ровную зеркальную поверхность — ничего — но все же не положила зеркало на место — авось пригодится. Потому что твердо намеревалась Лада отыскать волшебный цветок.

* * *

"Ночь темна и таит в себе темных богов, рыскающих в поисках светлой души. Опутают, словно кокон, отвратят навек от всего светлого, что есть в жизни: от семьи, любви, дружбы, да поселят внутри недобрые помыслы. И позабудет тогда разум самое главное, что человека человеком делает, и не во власти светлых богов повернуть уж все вспять. Остерегайся бродить ночами по чужим лесам, где духи предков не в силах сберечь тебя".

Так вечерами говаривала кухарка, когда Яромир, в тайне от родителей, вместе с другими ребятишками приходил послушать ее сказки. Тогда нечего было бояться: жар печи надежно хранил от злых духов, не смевших коснуться священного огня. Но сейчас, когда костер у берлоги затушили, а среди ельника завывал ветер, косматые лапы ночных страхов протягивались все ближе и ближе.

И Яромир никогда бы не подумал, что в нем живет настолько трусливая душа — сердце скатилось куда-то вниз, стоило только пронзительному волчьему вою разрезать темноту. Так зверь возвешает всему лесу, что выходит на охоту, и не поздоровится тому, кто попадется ему на пути. Но было в этом что-то злое и темное, непохожее на обычного зверя.

Солома вдруг ни с того ни с сего стала колоть бока сквозь рубаху, и даже подстеленный плащ не помог. Не вытерпев этой медленной пытки, Яромир приподнялся, оперевшись на руки, и огляделся. Хоть в берлоге было темно, ему все же удалось различить силуэт чуть поодаль, и это его насторожило — ведь кроме него здесь должны спать еще двое.

Встать в полный рост в берлоге не удавалось, поэтому Яромир пополз в сторону, пока спящий человек не оказался прямо под носом. Только прищурившись получилось определить, кто это: Терн или Радомир. Но если первый мирно сопел, закинув руку за голову, то второго нигде не оказалось. На первый взгляд волноваться было нечего — мало ли на сколько и по какой нужде калика покинул берлогу — но в ушах у Яромира все еще гудел, множась, но не приглушаясь, волчий вой.

И снова зашумел лес, закачались папоротники над берлогой, а потом все стихло, пока напряженую, словно натянутый над пропастью канат, тишину не разрезал человеческий крик, душераздирающий, отчаянный. От него Терн проснулся и, проводя по лицу ладонями чтобы смахнуть дрему, нечетко пробормотал:

— Выпи здесь очень уж громкие, — и он снова собрался завалиться спать, но Яромир резко рванул его за руки вперед, "усаживая".

— Сколько тут верст до ближнего болота? Человек это, — покачал головой Яромир.

Крик вдруг повторился, но звук отдалялся и становился тише.

Как в тумане Яромир одним рывком поставил Терна на ноги — травник покачнулся и больно стукнулся лбом о земляной потолок — и бросился вон из берлоги. Оказавшись снаружи, он, ни минуты не раздумывая, бросился в лес, откуда продолжали доносится странные звуки. Может, будь он сейчас один, повернул бы назад, спрятался бы в берлоге, как трусливый заяц, но за спиной раздавались шаги Терна, отчего-то придающие уверенности.

Сучки цеплялись за одежду, а рубахи, словно решето воду, пропускали через себя холодный ночной воздух — кожа мигом покрылась мурашками, но еще и от леденящего кровь ужаса. Потому что в нескольких десятках шагов от дерева, у которого они остановились, стоял озаренный лунным сиянием волк, опираясь лапами на поваленное дерево.

Крупнее зверя Яромир в жизни никогда не видел — в этом он готов был поклясться на чем угодно. Волк примерно с небольшую корову — да за такой трофей многие месяцами бы бродили по лесу!

Но не размеры зверя страшили и леденили душу, а то, что лежало перед ним: белели грязные человеческие одежды, а алые пятна крови, разлившейся по траве, казались нереальными. Волк чуть отодвинулся, и луна осветила лежащее на поваленном дереве тело — в том месте, где кончается лесенка ребер и начинается брюшина, плоть насквозь пробила толстая ветка. Обломанные сучки валялись на груди несчастного, и волк, осторожно слизывающий с раны кровь, не касался их.

— Радомир... — пораженно пробормотал Терн, и от этого шепота, коснувшегося уха, Яромира замутило. От осознания того, что в волчьи лапы попался их недавний знакомый, становилось дурно.

А волк, будто почуяв присутствие чужаков, медленно повернулся: глаза его, сверкнувшие в ночном свете, плохо были видны издалека, но все равно стало ясно — зверь их заметил.

"Вот, сейчас бросится, — чувствуя, как заходится сердце, твердил сам себе Яромир. — Нужно бежать, или лезть на дерево, или..." Но двигаться он был уже не способен.

Когда волк сделал в их сторону несколько шагов, Терн потянул Яромира за рукав и с нажимом прошипел:

— На дерево лезь!

Но кровь застыла у Яромира в жилах, и тело все будто превратилось в сплошную кость. На мгновение ему почудилось, что волк совсем близко, и его почти человечьи глаза с интересом глядят на него.

Но дурман рассеялся, а зверь, к радости и удивлению Терна с Яромиром, в последний раз провыл на луну и медленно побрел прочь от людей и поваленного дерева.

* * *

Где-то поодаль перекрикивались меж собой девки, отправившиеся на поиски волшебного цветка, и Лада изо всех сил старалась идти как можно тише, чтобы ее не заметили. Тьма легла на лесную чащу шерстяным платком, мохнатым и теплым, так что звезд было почти не видать — только одна самая яркая пробивалась меж листвы. Голоса становились тише, значит, те, кто тоже отправился искать исполнения желаний, повернули и пошли в другую сторону, с каждым шагом отдаляясь от Лады все дальше и дальше.

Сама она точно знала, куда стоит наведаться в первую очередь — прямо у озера, где на днях ворон унес в когтях маки, густые заросли папоротника протянулись вдоль берега. Уж если не там спрятался волшебный цветок, то где еще ему быть?

В траве кузнечики стрекотали, как маленькие барабаны, а журчание ручья где-то среди кочек походило на жалейку, и эта музыка была частью волшебства, рожденного купальской ночью. В такое время кажется, будто весь мир вокруг — огромный музыкальный инструмент, способный издавать самые разные звуки, стоит только пожелать.

Сафьяновые сапожки с шуршанием раздвигали душистые травы, и Лада уже подумывала их снять, но земля была холодной для хождения босиком.

Тропинка свернула, и Лада оказалась перед озером, в лунном свете похожем на огромное зеркало в оправе из деревьев и кустов. Осторожно, чтобы ненароком не сорваться в воду, она подошла к самому краю берега и внимательно поглядела на свое отражение — будто изменилось в ней что-то. Глаза, казалось, впали, и нездоровый блеск поселился в них, а еще... Но от собственного лица ее отвлекло вдруг появившееся свечение, исходящее от подвешенного к поясу волшебного зеркальца.

Стеклянная гладь сияла голубым, пока Лада не взяла зеркальце в руки — тогда оно отразило вспышку красного цвета, а потом... Потом среди алого вырисовались линии, складывающиеся в лепестки, и вот вместо рахлива всевозможных оттенков зеркальце показывало цветок, словно бы сделанный из пламени.

Волшебный цветок вдруг пропал — вместо него показалась тропинка, которая потом сменилась валежником. Рядом с поваленным деревом объятый колдовским сиянием куст папоротника служил периной для чудесного цветка. Он походил на лилию, только лепестки его были алого цвета с желтыми вкраплениями, будто кто-то брызнул на раскаленный металл расплавленное золото.

Зеркальное стекло помутнело, а Лада уже знала, куда ей идти. Там, где бортники [2. бортник занимается добычей меда диких пчел] облюбовали несколько высоких сосен, поваленное дерево лежало на месте лет десять, если не больше. Дорога к тем соснам никогда не была далекой, а сейчас, когда душа у Лады пела от одной мысли, что можно исполнить хоть одно желание. Как верно загадать то, что лежит на сердце, она пока не знала, но уж главное — найти цветок, а там слова сами найдутся.

Вот показались вершинки сосен, потом и сама рощица: золотое свечение разлилось среди мхов и папоротников. У поваленного дерева в самом деле на одном из кустов, словно на подушках, красовался дивный цветок.

Лада, как завороженная, медленными шагами подбиралась к нему все ближе: а вдруг цветок этот пугливый, как птичка-пичужка — увидит человека да расстает во тьме. Но, несмотря на сокращающееся расстояние алый свет не гас.

Руки потянулись к шелковым лепесткам, но не решились коснуться — глядишь, еще обожешься.

"Опасен колдовской цветок. Покоряется он только ведунам и кудесникам да к чистым душам добр. Загадаешь желание злое али алчное — все вмиг против тебя обернется, кувырком пойдет да еще и пропадет в одно мгновенье, будто не бывало никогда. И не всегда слышит он слова — больше сердцу внимает. Пожелать соберешься одно, а помыслишь пред цветком что-то иное — он мысли и исполнит".

Так говаривала добрая кухарка, когда приходили к ней за сказками дети и просили рассказать о том, как отыскать цветок папоротника.

Мысли путались, и Лада никак не могла придумать, что ей сказать. Как выразить то, что на сердце лежит, одним желанием? Наконец, придумала, потянулась сорвать цветок. И только коснулись пальцы стебля, в голове вдруг мысль мелькнула: "Вот бы счастье мое само ко мне пришло".

И мир вдруг завертелся-закружился, как тележное колесо — Лада и пикнуть не успела.

Среди сосен больше не было ни алого свечения, ни человека.

* * *

Пламя погребального костра лизнуло рассветное небо, рассыпало искры — воздух впитал в себя запах жженых тряпиц и человеческой плоти.

Терн украдкой глянул на стоящего рядом Яромира: тот, подняв глаза к небу, вполголоса бормотал молитвы, чтобы душе покойного легче было перейти Калинов мост. Вместе с дымом возносился в поднебесье и дух Радомира, вольного как птица, и громадными шагами устремлялся к краю земли, где начинается иной мир.

Терн тоже мог бы сейчас попросить богов о легком пути для Радомира, о попутном ветре, подгоняющем его дух, но травники чтили лишь Мару-смерть, которой, к слову, боялись как огня. Богиня для них была всемогущим тираном, который вызывает уважение и благоговейный страх среди подданных.

Уж несколько часов полыхал костер, разведенный еще до рассвета, но только на теле мертвеца сейчас обнажились кости. Не решаясь перевести взгляд на то, что осталось от вчера еще живого человека, Терн снова посмотрел на Яромира — тот был спокоен. Нет, все-таки витязи совсем по-другому встречают смерть. Для них она не конец жизни, а начало новой, совсем не похожей на прежнюю, хотя намеренно желать перейти Калинов мост никто не станет, ибо негоже человеку отказываться от дарованного богами.

* * *

Солнце находилось в зените, когда костер наконец догорел и, закопав пепел, Яромир с Терном отправились дальше. Тропа все так же круто поднималась по пригорку, а потом скатывалась к оврагам, каким здесь было великое множество.

— Дома уж купальские ночи празднуют, — на ходу сказал, словно самому себе, Яромир, перешагивая через подвернувшегося под ноги ежа. Ежик, фыркнув, засеменил подальше от людей. — Хороводы водят, через костры скачут.

— Ну, уж мы-то на костры насмотрелись, — проворчал Терн, стараясь смотреть под ноги. — Да и без хороводов хорошо.

— Не скажи, — глаза у Яромира загорелись шальной искоркой. — Веселее Купала праздника еще не придумали.

Лесное перешептывание вдруг разрезало конское ржание, казавшееся в этом месте чужеродным. И Яромир, и Терн замолчали, прислушиваясь. За одним звуком последовал другой — теперь, пока лошадь давала своему хозяину понять, что чем-то недовольна, человек пытался ее успокоить. Плеть засвистела, с визгом рассекая воздух.

Наконец на тропу вышли виновники шума: высокий человек вел в поводу крапчатую лошадь, не переставая ругать ее последними словами. Для жителя какой-нибудь отдаленной деревеньки эта пара стала бы сродни скоморохам, редко забредающим в такие края: и кобыла, и ее хозяин вместе составляли увлекательное зрелище.

Одет человек был и не как местный, и не как чужеземец: в тонкой кольчуге, сверху прикрываемой плащом, но в обыкновенной шапке необыкновенного пурпурного цвета. Главным его достоинством можно было назвать густые усы на манер тех, что так часто встречались у стрельцов. Он хромал на одну ногу, но видно было, что такое состояние ему непривычно.

Лошадь казалась чудной не только из-за своего необычного окраса, но и из-за поклажи, которую ей взвалили на спину: медные кувшины с вытянутыми носиками, котомки, из которых видны были края разноцветных шелковых платков, привязанные к седлу заячьи шкурки.

Незнакомец, завидев Терна с Яромиром, резко замолк и остановился, но только на мгновение. Уже через минуту он, дружелюбно улыбаясь, зашагал им навстречу.

— Мир тебе по дороге, — поприветствовал его Яромир, не дожидаясь, пока незнакомец подойдет к ним вплотную.

— И вам не хворать, — голос у путника оказался хриплым и низким, словно он еще не оправился после зимней простуды. — Кто такие и куда путь держите?

По спине у Терна пробежали мурашки: от слов, от голоса, их произносившего, от человека, чей язык их сказал. Незнакомец излучал грубую силу, простую, но отнюдь не бесхитростную, а травники никогда не любили тех, от кого не знаешь, что ждать.

— Мы... из Змеиных горок в Калинов град идем, к родне погостить, — неуверенно ответил Яромир, оглядываясь на Терна — верно, мол, говорю?

Незнакомец ухмыльнулся, обнажив заостренные, словно клыки, зубы, и тягуче сказал:

— Если с именами да прозваньями не соврете, глядишь, я вам и поверю. А с остальным — пускай тайной останется. Ну, так как? — заметив, что Терн с Яромиром переглядываются, добавил незнакомец. — Будем знакомы?

Вздохнув так, как обычно вздыхает поверженный воевода, слушая рассказ о битве, в которой он потерпел поражение, Яромир назвал их имена:

— Я Яромир, — дальше последовал взмах рукой в нужном направлении, — а это Терн.

— А ты-то кем будешь? — не вытерпел Терн, которого уж несколько минут подмывало узнать, кто таков этот незнакомец.

Лошадь в этот момент взбрыкнула, и незнакомец, не глядя натянув поводу, ответил:

— Я-то кем буду? — снова сверкнули белоснежные зубы. — Я Дивий, наемником с купцом Забавом здесь проходил, да кобыла понесла, с дороги сбился.

Он провел пальцами по усам, густым, с сединой, хотя на вид ему было не больше четырех десятков зим, и сдвинул шапку на затылок.

— Ну, раз уж мы с вами встретились, дальше вместе пойдем — на то воля богов.

Возражения, судя по всему, не принимались.

Когда Дивий, наклонив голову, поправлял стремя на седле, Терн заметил у него на шее выглядывающую из-под воротника полосу серых волос, густую как шерсть. Где-то в животе скрутился узел, и Терну стало не по себе. Но Яромир уже смирился с навязанным попутчиком и теперь вел с ним размеренную беседу, так что все подозрения были проглочены, правда, только на время...

* * *

Мир кружился, как на ярмарочной карусели, и, когда земля и небо наконец застыли на своих местах, Лада едва не упала от такой резкой остановки. Она стояла посреди хвойного леса, спиной касаясь мохнатой еловой ветви, и никак не могла сообразить, где очутилась.

Последнее из воспоминаний, в котором она была уверена — цветок папоротника. Потом, пока все вокруг вертелось и отказывалось стоять на месте, ей чудились странные картины — наверняка просто игра разума: Терн с Яромиром, наперегонки скачущие на ретивых конях, наряженная к празднику ладья, плывущая по Выси — реке, протекающей посреди Калинова града — и девушка, светловолосая, вся будто сотканная из рассветных туманов.

Что-то сбоку от нее зашуршало, и, обернувшись, Лада увидела ту самую девицу из круговорота. Только теперь она, прячась за еловой ветвью, робко выглядывала из-за дерева.

— Ты зачем здесь? — спросила девица, не покидая своего укрытия.

— Если честно признаться — не знаю, — Лада растерянно развела руками. — Я просто подошла к цветку, даже загадать ничего не успела, а оно раз! — и я тут.

Девица, все еще опасаясь, отошла от дерева, наконец представая перед Ладой в полный рост. Она была почти одного с Ладой роста, но волосы куда темнее, с бронзовым отливом — или это только так казалось из-за лунного света? Одетая в простую белую рубаху, на талии затянутую вышитым пояском, она казалась бестелесным призраком в сиянии луны... совсем как в видении.

— Ты про папоротниковый цвет? — спросила девица. — Он иногда исполняет то, о чем мы не говорим. Ты не хотела оказаться в каком-нибудь другом месте, когда подошла к цветку?

Лада покачала головой.

— Я только подумала, что славно было бы... — она стушевалась на мгновение, а потом воодушевленно закончила, — если бы мое счастье само ко мне пришло.

Закачались еловые ветви, потревоженные ночным ветром, просвистевшем в ближайшей роще. Девица подошла ближе к Ладе, протянула руку:

— Меня Мстиславой звать. Я тут с дедушкой у реки живу.

Ладонь у Мстиславы оказалась мягкой, но не безвольной — одно удовольствие за такую держаться.

Лада хотела уж было представиться, но Мстислава махнула рукой — потом! — и повела ее к холмам, казавшимся синими в лунном свете.

— Дома у меня поговорим, — взбираясь по пригорку, объяснила она. — Неспеша, обстоятельно, все чин по чину. Тут недалече: вот взберемся сейчас на пригорок, а там за кривой елкой наша с дедушкой избушка. Ты уж не серчай.

Она говорила что-то еще, но Лада ничего не могла разобрать. Разум ее парил далеко-далеко, где-то над озером в лесу у Священной Дубравы — там, где зацвел папоротник.