Раздвоение (джен)

Память.

Важная и одновременно чертовски надоедливая вещь. Изумительный парадокс. Саката Гинтоки никогда не обладал хорошей памятью. Даже в школе он был плох во всем кроме меча, потому что не мог как следует зазубрить уроки. И сейчас он все время что-то забывал: платить по долгам, чистить зубы, убираться в доме. Забывал, где лежат вещи, и забывал слова людей. Гинтоки в принципе не считал нужным пытаться запомнить что-то, пусть даже кажущееся другим невероятно важным.

Но одну вещь он помнил отлично. Помнил, хотя не хотел помнить.

Бесконечные, изрытые взрывами поля. Дым, огонь, вечную тяжесть стального клинка в руках, который снова и снова пронзал плоть врага, а затем вырывался из тела с налипшими на него, будто пластилиновыми, каплями крови.

Его, бывало, спрашивали о тех временах Кагура или Шимпачи. Им, юным сердцам, маленьким воинам, жаждущим приключений, хотелось знать подробности. Хотелось прикоснуться к чему-то великому и интересному. Им казалось, что это как посмотреть фильм. Гинтоки их не винил. Дети еще. Он рассказывал им о полной ерунде: о том, как они с отрядом отмечали очередную победу, и одному из них пришлось из-за проигрыша в карты шпионить за подходом к базе голышом. Рассказывал о вещах совсем не военных: о редких моментах веселья, нелепых попаданиях в неприятности. О том же самом, что с ним происходит здесь, спустя десять лет, в более-менее мирном Эдо.

Но память его при любом упоминании о войне услужливо подбрасывала совсем другое. Полностью противоположное. В разуме Гинтоки расцветали самые мельчайшие подробности. Он мог вспомнить любой момент от начала и до конца. Он помнил лица всех павших товарищей. Помнил, как клинок пронзал тело врага — все время по-разному, попадая то в живот, то в грудь, то рубя голову с такой же легкостью, с какой люди отрезают кусок хлеба. Бесконечные поля сражений — многим они показались бы одинаковыми, но Гинтоки знал, что это не так. Он помнил, где возвышались горы, из-за которых атаковали Аманто, помнил тонкий ручеек под тенью покрытых пылью деревьев, ставший полностью красным. Помнил каждую придуманную и воплощенную в жизнь стратегию. В его памяти протекала грязная, источающая вонь река с тысячами трупов, плывущих по ней. Лучше всего Гинтоки помнил воздух. Холодный с брызгами горячего, когда палило очередное орудие. Заполненный пылью, пеплом и огнем, безумным вихрем скрывающими небо. Тот воздух пропитывал Гинтоки всего, от кончиков волос и до самого сердца. Он покрывал коростой кожу и поначалу, когда Гинтоки еще был ребенком, не давал нормально дышать, пачкая и облепляя легкие мертвецкой сажей. Но с каждым месяцем, проведенным на поле боя, легкие раскрывались все больше и больше, пока, наконец, Саката не понял, что дышать ему отныне легко и никакой другой воздух не сможет его насытить.

Он дышал смертью, видел смерть, сеял смерть, слышал смерть. Секунды, свободные от воплей раненных и умирающих, заставляли его тело томиться в напряженном ожидании.

Гинтоки отлично помнил, кем он был на войне. Помнил, что дрался с врагом вовсе не как самурай. А как бешеная собака, мечтающая лишь выгрызать чужие глотки.

Как демон.

Он безумно желал уйти с той войны. Тогда, когда кровь покрыла его полностью, не оставив чистого участка кожи и одежды. Тогда ему хотелось сбежать. Война закончилась, и он побрел куда глаза глядят. Но чувствовал душой: Широяша крепко вцепился ему в спину. И он не отпустит.

Гинтоки мог пить по неделе не просыхая, тратить все деньги на проституток, азартные игры и сладости. Он много раз вывалился из дверей казино в одних трусах на пару с Хасегавой под презрительные взгляды толпы. Мог целыми днями не выходить из дома, проводя время за чтением джампа, как какой-нибудь хиккикомори. Гинтоки спал на улицах, за мусорными баками, и даже собаки старались обходить его стороной, чтобы справить нужду.

Он больше половины своего времени жил так, словно давно растерял всю честь самурая.

Но когда он приходил домой под утро, мучимый похмельем, испачканный собственной блевотиной, когда прополаскивал рот водой и смотрел помятым лицом в зеркало, то все равно видел в отражении Белого Демона. И тот говорил ему в очередной раз: «Не вытравишь. Ни алкоголем, ни блудом, ни ленью, ничем. Никогда не избавишься от меня».

Гинтоки кривил губы и махал на демона рукой, словно на непослушного щенка.

— Достал, — и отворачивался.

В его случае гнать внутренних демонов было бесполезно.

Широяша никогда не даст ему забыть. Еще на войне он отгрыз часть самого Гинтоки и оставил посреди полей сражений. Вот Саката и не смог уйти. Другие смогли. Кацура как пришел на войну придурком, так и ушел. Сакамото, легко стряхнув с плеч пепел, вылетел с планеты, будто его под зад пнули.

А Гинтоки остался на том же самом месте, где они похоронили голову учителя. Вместе с Такасуги за спиной, с ненавистью смотрящим на него пустой глазницей.