Кукла (гет)

Она начинает раздеваться, как только открывает дверь. Куртка летит на диван, рубашка в одну сторону, джинсы в другую. Ей хочется поскорее содрать с себя все лишнее, чтобы остаться... Голой? Свободной? Уязвимой? Ей просто это нужно и все. Последним в угол летит лифчик, и она подходит к окну. Берет с подоконника пачку, выуживает оттуда сигарету, щелкает зажигалкой и прикуривает. Первая затяжка разгоняет застоявшуюся кровь, приносит облегчение. Сантана знает, что обманывает себя, но так легче. Обойтись без никотина чертовски сложно, но она должна бросить. С этого решения начинается ее новая жизнь, но, как и всегда, Сантана все разрушает. Держится днем, срывается вечером. Она одна, кроме нее никто не узнает, а придумать кучу оправданий она всегда сможет.

Она покупает квартиру на двадцатом этаже только из-за вида. Ей нравится смотреть на город с высоты, возвышаться над сиюминутным, чувствовать превосходство. Сантана возводит на пьедестал себя любимую, потому что больше некого. Пустая прокуренная квартира и работа — все, что есть в ее жизни, все, чему она позволяет там быть. А что еще? Ничего. Она легко принимает эту часть себя, когда становится все равно. На людей, на чувства, на собственную боль. Душа атрофируется с каждой сигаретой, каждой рюмкой текилы, каждой татуировкой.

Если бы она встретилась с кем-то из старых знакомых, ее не узнали бы. Она и сама бы, наверное, не узнала. Девочка, которая не знала, что ей нужно, стала женщиной, которая не нужно ничего. Она просто идет вперед. По накатанной. А может и по наклонной. Смотря с какой точки зрения посмотреть.

Звонок в дверь говорит, что кто-то ее хочет. Настойчивый стук означает, что прямо здесь и сейчас хочет. Поворот ключа в замке вызывает усмешку.

— А сразу открыть не мог? — бросает Сантана через плечо, туша окурок.

— Это было бы слишком просто, — нагло ухмыляется он. — Ну или давал тебе шанс выпрыгнуть из окна, чтобы избежать встречи со мной.

— Смешно, — она пожимает плечами и затягивается второй сигаретой.

— В чем смысл сдерживаться на работе, а потом дома по полпачки за раз между делом выкуривать?

— Я бросаю, — она стряхивает пепел в стакан с остывшим кофе. — Ну или мне хочется так думать.

— Не надоело себя обманывать?

— А тебе таскаться ко мне, как собачонка?

Для них бить друг друга в самое больное место нечто само собой разумеющееся. Привычное и понятное. Это все, что они умеют: причинять боль и барахтаться в ней, даже не пытаясь выплыть. Они создают иллюзию жизни, потому что другой просто нет. Эмоции выжжены, воспоминания загнаны в дальний угол. Они лишь оболочки, жалкие версии прошлых себя, когда еще чувствовали. Так зачем притворяться и делать вид, будто между ними есть что-то кроме одиночества, злости и грубого секса? Разве что обреченность.

Смайт подходит к ней, забирает сигарету и затягивается сам.

— Ты же не куришь дамские, — она выгибает брови и тянется к пачке.

— Чего не сделаешь, чтобы задеть тебя.

Сантана фыркает и толкает его.

— Только ты можешь об этом думать, когда я перед тобой голая.

В его глазах вспыхивает опасный огонь, и она облизывает губы. Сферы влияния давно поделены: она прекрасно знает, что последует за этим. Знает и провоцирует, терпение — не добродетель. Смайту хватает пары затяжек, чтобы остался лишь фильтр. Он бросает его в пепельницу, хватает Сантану под бедра и усаживает на подоконник. Она с готовностью обхватывает его ногами за талию и прижимает к себе.

— Игра началась, — хищно ухмыляется Смайт.

— Как же ты много болтаешь, — шипит она, резко дергает рубашку, и пуговицы водопадом летят на пол. — Я куплю тебе новую, — кусает за губу и довольно выгибается, когда он проводит по ее спине ногтями.

— Какая щедрость, — опускает руки на бедра, буквально впиваясь в них пальцами. Уже через пару часов там появятся новые синяка вдобавок к тем, что еще не сошли. — В этой квартире их и без этого слишком много.

— Позер.

Смайт кусает ее за плечо, и она рвано выдыхает сквозь зубы.

— Зато твой лучший любовник.

Сантана дергает язычок молнии, проворно забирается под резинку трусов и обхватывает член.

— И совсем не болтливый, — хрипло смеется, грубо его сжимая.

— Адреналиновая наркоманка.

И прежде, чем она успевает что-либо ответить или возмутиться, Смайт раздвигает ее ноги, спускает штаны вместе с бельем и входит одним движением на всю длину.

Он трахает ее жестко, грубо, с оттяжкой, как Сантана любит, но она не чувствует ничего. Даже в сексе ощущения сходят на нет. Она всего лишь кукла, которая не знает, какой быть без указаний. Завод кончается, а вместе с ним и она встает на месте. А Смайту плевать, он не обращает внимания, хотя и она бы, наверное, на его месте не заметила. Между ними меньше чем секс и никакого даже подобия души. Какая ему разница, что она пуста эмоционально, он делает свое дело. Сантана вздрагивает и морщится от боли. Кажется, она ударяется спиной о раму. Кажется...

В этот момент на нее снисходит что-то вроде озарения. По крайней мере, Сантана хочет так думать. Все настолько похоже на фарс, что она откидывает голову и хохочет как безумная. Смайт ошарашенно смотрит, ничего не понимая, да и не нужно. Ему комфортно в своем анабиозе даже без намека на чувства, он так живет, сколько себя помнит. Смайт рожден таким, а Сантана такой себя сделала. Думала будет легче, оказывается только хуже. Эмоции утомляют, но черствость от них не спасает, заслоняет на время — долгие одинокие годы, — а потом возвращает с утроенной силой. Когда смех становится истерическим, она краем сознания отмечает, что Смайта уже нет. Правильно, маленький, зачем связываться с сумасшедшей, нужно успеть дать деру. Пока никто не видит, никто не слышит, никогда не знает. И, пожалуй, ей бы стоило оскорбиться или что-то около того, но вслед за гипертрофированными эмоциями приходит единственная мысль... Курт.

Воспоминания о нем Сантана задвигает намного дальше остальных, потому что только он раскусил ее. Курт всегда пытался ее понять. Наверное, он только и пытался. Читал во взгляде куда больше, чем она готова была признавать, и подталкивал к верному пути. Ради нее самой же, никогда для себя. Милый, добрый Курт. Сейчас уже поздно что-то менять, остается только существовать, съедая себя изнутри. Она сама обрубила все связи, сама закрылась, сама убедилась, что невероятно глупа. Малыш... Так ее любит называть Курт. Любил... Вряд ли он вспоминает ее сейчас. В конце концов, Сантана именно этого требовала, когда уходила. Из их квартиры, из его жизни да и из своей тоже.

— Курт, — шепчет одними губами.

По щеке скатывается слеза. Оказывается, она еще умеет плакать. Сантана и не догадывалась.

Она тянется к телефону и трясущимися руками набирает его номер. Почти уверена, что он сменил номер или просто-напросто не ответит, но после нескольких гудков в трубке раздается удивленное:

— Сантана?

И она рыдает от осознания, что он ее помнит. Сантана никогда не была так рада, что Курт не послушал ее. Разбитая на осколки жизнь снова обретает смысл. Несмотря ни на что он все еще с ней, пусть и бесконечно далеко.

— Мне тебя не хватает, — выдыхает сквозь истерику и до боли прижимает телефон к уху в надежде, что он не пошлет ее.

— Я скучал. — Самые важные, самые простые слова уже сказаны, но он добавляет: — Что бы не случилось, я всегда буду рядом.

— Приезжай, — просит Сантана срывающимся голосом и говорит свой адрес.

А уже через полчаса растворяется в его руках, захлебываясь от нежности и заботы, которую он щедро дарит.

— Все будет хорошо, — шепчет он, гладя ее по голове. — Сантана Лопез всегда выживает, ведь так?

— Только если Курт Хаммел ей помогает.

— Как же иначе, — улыбается, она слышит по голосу, и целует в макушку.

На следующий день Сантана делает новое тату. Самый близкий друг, самый преданный человек, самый лучший Курт никогда ее больше не оставит. Сантана больше не станет бездуховной куклой, разменивающейся по мелочам. А если вдруг посмеет забыть об этом, он напомнит. Она не сможет ослушаться. Снова не сможет.