Камера обскура (джен)

У Криденса нет будущего, прошлого, настоящего: он загибает пальцы, которые по-странному белы и чисты, освобожденные от разрывающих их ран. Он горбится, стараясь быть меньше и незаметней, не смотрится в грязное зеркало и скрипит кроватью под собой, когда слышит шаги за дверью.

Ему всё ещё страшно, но дышать уже чуточку легче, и он пробует, какой этот воздух на вкус, без его мамочки рядом и листовок в шершавых пальцах.

Воздух пахнет старыми вещами. Там нет горчащей во рту похлебки, непрекращающегося ожидания боли, соленых слез и странно выпученных глаз детей, с ожиданием смотрящих на него. В воздухе этом и страха быть не должно, но Криденс всё равно заползает в самый пыльный угол, линией плеч прикрывая горящие уши, разрывающиеся от слов, недавно вложенных в них.

Мамочка бы убила его, будь она здесь.

Но вместо этого он — убил мамочку.

Ему иногда трудно дышать. На него находят приступы. Он рад, что так и не научился смотреть людям в глаза и держать спину ровно. Так проще прятаться, а это он умеет делать лучше всего.

Он живет в какой-то гостинице, название которой и сам запомнить не может. К счастью, с ним никто не заговаривает, кроме владелицы. Она попросила его убирать комнаты за постояльцами — он не отказал, не имея ничего в карманах.

Только страх, что за ним придут, никуда не уходит.

Вслед за ним приходит владелица, добродушная женщина, лицо которой он никогда не видел. Сгорбленный и уткнувший свое лицо куда-то вниз, он видел лишь её шерстяное потрепанное платье и толстые работящие руки, треплющие его за щеки. Она говорила, что ему нужно больше есть, советовала украсить ему комнату. Криденс молчал, изредка кивая, в паранойном нахождении на него порой думая, а не засланная ли шпионка она кого угодно? С любой стороны?

Теперь весь мир — враг ему.

Воздух стал пахнуть страхом — всё больше и больше по нарастающей. Ужасы, страхи, видения, они жрали подобно неутомимому зверю, оставляли рубцы на нем звонкими ударами ремня.

Иногда все сны состояли из того, как мама бьет его, не прекращая, не жалея сил, как мистер Грейвс что-то ему успокаивающе шепчет, и тут же грубо заявляет, что он сквиб, как Скамандер зовет его к себе, на самом деле желая пихнуть его в чемодан — переносную тюрьму, как думает Криденс, после таких кошмаров систематически садясь в тот же угол в ожидании, когда лихорадка пройдет.

Ещё была Тина, и он уговаривал себя, что она вместе с ними, вместе с ними всеми заодно.

Никому нельзя доверять.

Он ждал и боялся, когда монстр из него выйдет наружу, и он разворотит здесь всё или не здесь, а на соседней улице, убьет ещё одного человека, погонится черным разрушающимся вихрем ввысь.

Для Криденса теперь не стало открытием, что он боялся самого себя.

Он не мог плакать, потому что той боли, выбивающей из него всё, больше не было. С той болью ничего не сравнится, как и ничего не сравнится с этим страхом. Склизким, тонким, пахнущим старыми вещами и лежачим человеком, жившим здесь до этого.

Криденс мечтал превратиться в этого старика. Порой он забирался на кровать и лежал на ней часами, парализованно глядя в потолок. Может, так его не найдут, не почувствуют, не ворвутся с палочками прямо к нему в номер, а потом не засадят внутрь клетки как опасное животное.

В дверь постучали, разрывая мнимое спокойствие и усиливая, доводя до предела страх: как бы сделаться ещё меньше, раствориться под деревянным скрипящими полом, как?

Но это была лишь владелица. Она всегда приходила вслед за приступом сильного страха и удушения как посланное ему ненадолго лекарство. В этот раз она принесла картину. Сказала, что это скрасит комнату, ещё раз сообщила, что ему надо больше есть и поставила перед ним круглую тарелку с кашей.

Криденс взял в руки портрет и не заметил, как каша уже покрылась корочкой, а опущенная в тарелку ложка прилипла к донышку.

Он сидел и завороженно смотрел на портрет. На существо, что было изображено на нем. Впалые щеки, русые волосы, голубое просторное платье. В её глазах тоже было что-то ненормальное — что-то черное с мелким блеском внутри. Она была некрасива: страшна, измождена, а волосы так и плелись лозами за её плечами. Открытый высокий лоб без единой упавшей пряди на него, поджатые губы, и этот страх, одновременно потерянный разум и скрывающаяся готовность.

Криденс подумал, что если бы она была обскуром, она бы обязательно поняла его. Разглаживая впалые щеки и искривленные губы на портрете внеземного существа, этой юной девушки, он сам впервые за всё свое пребывание здесь посмотрел в зеркало.

Его взгляд был точно такой же, как и у неё.

Повторяя за движениями на портрете, он огладил собственные вдавленные скулы, острые и царапающиеся, поднял портрет существа и поставил его перед зеркалом.

Она повела плечами и улыбнулась.

Он опрокинул портрет, как обжегшийся об его безобидные края, и увидел начертанное сзади: «Ариана».

— Я — Криденс, — тихо ответил он пустоте, а затем, вспоминая, поспешно перевернул картину, но Ариана на ней уже не двигалась.

Криденс повесил картину на стену, как и просила его владелица.

С тех пор вся комната для него стала камерой обскура — он жил в том ящике, в перевернутом мире, и лишь за пределами его была эта некрасивая тонкая девушка, единственное настоящее существо, сотканное из краски, оживавшее по непонятной ему причине.

Она точно была обскуром. Он так решил — и ему больше не было одиноко и страшно, ведь он был не один.

На затянувшиеся мгновения воздух перестал пахнуть страхом, в нем оказались нотки плетущейся зелени по арке, около которой она стояла, и он вдыхал, не видя снов, не зная кошмаров и ремня.

— Смотри, Ариана, — сказал он как-то ночью, поджимая плечи и не смотря на неё, но выдвинув вперед блеснувшие в тусклой полоске света руки, — мои раны окончательно прошли. Всё прошло.

Ариана молчала и больше не улыбалась, но он уже привык. Ему не надо было её слов. Ему нравилась её тишина.

— Ариана, ты когда-нибудь убивала?

Затем оказалось, что ему нужно разговаривать. Лениво открывая рот, как-то вести речь, не забывая ещё, как произносятся слова.

И тогда ему показалось, что ему вторил шепот: «Да».

Что бы он ни говорил, а говорил он не так уж и часто, она отвечала, разносясь эхом в ушных перепонках: «И я тоже, Криденс, я тоже...».

В его камере обскура было темно. Но в той щели, за её пределами, всегда был туманный утренний свет Арианы, правильная картина в другом измерении.

Она тоже была в её собственноручной построенной тюрьме, и они смотрели на друг друга через маленькие дыры в их камерах и личных заточениях, они знали, что не одиноки больше.

Ариана была монстром, обскуром, убившим свою мать, она как-то рассказала ему об этом тихо ночью, и он тоже — он тоже.

— Мне кажется, что однажды я умру, — отстраненно делился он с ней набухшими пугающими мыслями.

И тогда он слышал: «И я тоже, Криденс, я тоже...».

«Они убили меня».

«Не дай им сделать то же самого с тобой».

В какой-то из путаных дней он проснулся, и портрета над ним больше не было. Ариана умерла. Он не слушал объяснений владелицы, что вышло какое-то недоразумение, и где-то проскочило не совсем знакомое (или всё же знакомое?) ему имя Аберфорт, и всё опять поплыло, растворилось.

Он сидел в углу. Страх забивался в нос отталкивающим ароматом. Затем — он начал вонять. Гнить, разлагаться прямо по его путям.

В ту ночь Криденс бежал.

И воздух для него больше никогда не пах страхом. Лишь проливным, обрушивающимся дождем, и разросшимся плющом, что сплел свои сети у Арианой за спиной.

Ариана нашептывала ему бежать, хоть её и не было рядом, и приговаривала, что тоже, тоже...

В ту ночь без звезд было разрушено несколько пустынных зданий, ходы под землей были прорыты глубоким тоннелем, и люди, проснувшись поутру, чудом не погибнув той зубастой ночью, ужасались тому, что произошло, и даже кричали, совсем не подозревая, что он был среди них.

Сгорбленный, с потухшим взглядом, но теперь точно знавший — он не один.

Ведь она, это изможденное и погибшее по вине жестоких волшебников существо — тоже.