Плохие дни для одиночества (гет)

Больше всего на свете аврор Поттер ненавидел День Победы.

Не потому, что он напоминал ему о трудностях и потерях, и даже не из-за необходимости менять привычную форму на неудобный парадно-выходной костюм (который нестерпимо кололся и душил тесным жестким воротничком) и несколько часов кряду потеть в нем на тоскливой официальной церемонии, а затем — столь же официозном министерском приеме. Все это раздражало, но не так, как новый общенациональный вид спорта британских магов: «Найди и поздравь Гарри Поттера второго мая». Желательно — лично.

Благодарные соотечественники, несмотря на аврорское оцепление, пробирались к трибуне во время митинга, неведомым образом просачивались в Министерство без приглашения, караулили измотанного тяжелым днем героя на площади Гриммо, а если уж ни один способ не срабатывал — слали, слали и слали сов.

Гарри понятия не имел, как они находили его даже в здании, окруженном куда более серьезным комплексом чар, чем те, что когда-то скрывали их палатку во время поисков хоркруксов. Однако факт оставался фактом: находили. И хорошо, если послание представляло из себя банальную открытку... Но однажды, когда (разнообразия ради) в первой половине праздничного дня Гарри пришлось спешно устраивать засаду на главаря неуловимой банды контрабандистов, ушастый филин притащил ему печально знакомый красный конверт. Подозрительный тип, за которым половина аврората гонялась уже два месяца, как раз подходил к гостеприимно распахнутой двери лавки скупщика, где затаилась принимающая сторона, и тут на всю лавку — и половину Лютного — раздалось радостное: «Гарри Поттер! От всей души поздравляем тебя...» Контрабандист не стал дожидаться, пока вопиллер проорется, и проверять, здесь ли на самом деле адресат, — тут же ухватился за портал и был таков.

Надо ли говорить, что все остальные записочки, полученные в этот день, педантично отправлялись по обратному адресу с ответами исключительно непечатного содержания, а «спортсмены», прорвавшиеся вечером на прием и попытавшиеся подойти к Поттеру с рукопожатием, нарывались на такую реакцию, что надолго застывали на месте, будто на них посмотрел василиск...

Стоявший рядом с ним в один из таких моментов Кингсли пошутил:

— Уж не гермофобия ли у тебя?

Гарри удивленно заморгал, переводя взгляд с очередной жертвы на министра и с министра — на явно сдерживающую улыбку Гермиону.

— Боязнь микробов, Гарри. Не меня, — мягко пояснила та и все-таки расхохоталась. Глядя на нее, не удержался и он, чувствуя, как с каждой секундой постепенно уходит скопившееся напряжение.

Была, впрочем, у Гарри и еще одна причина ненавидеть второе мая: речи. До одиннадцати лет его общение с более или менее крупными массами народа ограничивалось тем, что он уносил ноги от компании Дадлика, а в маггловской школе старался привлекать к себе как можно меньше внимания — его ему и так хватало после всяких странностей, что с ним происходили при спонтанных выбросах магии. В Хогвартсе магия не удивляла никого... но и тут Гарри то и дело умудрялся оказаться в центре странных событий и под любопытными взглядами десятков, а то и сотен людей. Взгляды кололи, пробирали до последней клеточки мозга, осуждали, ненавидели, иногда сочувствовали, позже — даже раздевали. Постепенно он научился реагировать на них с меньшей остротой, а на занятиях Армии Дамблдора — и говорить перед толпой (о, для него это действительно была толпа), но до сих пор моменты публичных выступлений оставались для Гарри сущей мукой. Как назло, быстро укрепившаяся традиция обязывала его выходить на трибуну и год за годом, пожав на удачу такую же влажную, как у него, ладошку Гермионы, потея и волнуясь озвучивать перед собравшимися то, что они сами давно и прекрасно знали...

Он не мог отказаться: это был его долг.

Но как же он ненавидел День Победы...

* * *

В конкурсе на звание самой храброй женщины Магической Британии Гермиона Грейнджер, несомненно, могла бы претендовать на призовое место. Она не боялась пауков и флоббер-червей, а твари посерьезнее вместо панического ужаса, случалось, вызывали у нее лишь исследовательский интерес. С друзьями она прошла сквозь Адское Пламя, воды Черного озера и трубы хогвартской канализации. А если серьезно, мало найдется волшебниц, которые согласились бы на то, что пришлось испытать ей еще в юном возрасте — добровольно и осознанно, просто по дружбе и из обостренного чувства справедливости.

С течением времени, как говорили, Гермиона нисколько не изменилась. По крайней мере, когда Гарри однажды попросил ее помочь достать в Отделе тайн важный для следствия артефакт как можно скорее, а не через положенные по инструкции три дня, она битый час уговаривала Дольфа Томпсона. Не добившись своего законным путем, Гермиона срочно раздобыла себе разрешение на изучение особо опасного артефакта за инвентарным номером 256/8622 и выписала другу гостевой пропуск. Гарри ознакомился с действием Амулета Сартакоцела тем же вечером, прямо у нее в кабинете, но если бы их застукали на месте должностного преступления, работу Гермионе пришлось бы сменить.

Работа у нее, кстати говоря, тоже ничуть не походила на перекладывание бумажек из одной стопки в другую. Чего только не хранилось в этом самом засекреченном отделе Министерства! Многие вещицы не просто названия не имели, но и что это такое никто не знал. Такие «тайны в квадрате» Гермиона и исследовала.

Если бы ее спросили, страшно ли ей подходить к неизвестному артефакту, она бы без колебаний ответила: «Конечно нет!» Ведь соблюдать все требования техники безопасности и бояться — не одно и то же.

И все-таки случались в ее жизни моменты, когда от волнения дрожали колени и в горле вставал комок. Гермиона ненавидела бояться и думала, что в этом очень похожа на Гарри. «Ты боишься страха», — сказал когда-то Люпин, увидев его боггарта. С боггартами Гермиона не сталкивалась со школы, но была более чем уверена: сейчас бы тварь не превратилась в недовольную Минерву МакГонагалл.

Вот только Гермионе не нужна была встреча с боггартом, чтобы воскресить в памяти непрошенные воспоминания. Стоя на трибуне перед толпой волшебников, она не могла не думать, что среди нескольких сотен собравшихся как пить дать найдется — согласно статистике — парочка бывших упиванцев, которые не прочь украсить надписью «грязнокровка» ее вторую руку... Старый шрам начинал зудеть, взгляд беспомощно метался в поисках подозрительных лиц, и только крепкое пожатие Гарри, словно говорившее: «Я с тобой!», когда он выходил вперед для выступления, помогало ей сохранять самообладание.

К счастью, присутствовать при таком сборище незнакомцев ей приходилось всего раз в году — второго мая. Не прошло и трех лет, как Гермиона поняла, что не выносит День Победы.

* * *

На втором месте в списке самых гадких дней года у Гарри стоял День святого Валентина.

В этом случае стая прилетавших сов не превышала разумных пределов, но количество, как правило, компенсировалось качеством. Вопиллеров и открыток с мерзкими песенками было больше, а кривые стишки заставляли вспоминать сочинительские потуги Джинни. Кстати, матушка оной непременно пользовалась удачным поводом заманить Гарри в гости и в очередной раз с грустью посетовать о том, как нехорошо молодому, но уже совсем-совсем взрослому мужчине прозябать в одиночестве.

Он вежливо кивал, напоминал, что вовсе не «прозябает», что холод, голод и дырявые носки ему не грозят до тех пор, пока на Гриммо есть Кричер, и старался не реагировать на многозначительные «ну да-а» миссис Уизли и уже вполне однозначно ехидные смешки Рона и его братьев, которым только присутствие матери и Гермионы, неизменно поддерживавшей Гарри, мешало высказать предположения на тему использования домовых эльфов в случае мужского одиночества.

Уизли отрывались, когда старшее поколение уходило спать, а Гермиона аппарировала домой. Гарри отшучивался, угрожал арестом на трое суток за неуважительное отношение к представителю закона и непристойные предложения, а потом возвращался на Гриммо, выслушивал ворчание Вальбурги и домовика на ровно ту же самую тему, падал в кресло перед камином и долго-долго смотрел в огонь...

Пока он не мог привести сюда ту, что хотелось назвать своей, Гарри Поттер проводил долгие вечера в компании Кричера, не спеша подниматься в спальню. Вряд ли кто об этом догадывался, но мальчик, некогда победивший главную страшилку Магической Британии, вырос в чулане под лестницей и до сих пор недолюбливал ограниченное пространство. Особенно в темноте. Особенно, если рядом никого не было. А в день всех влюбленных взбаламученный валентинками Гарри ощущал это одиночество как никогда сильно.

* * *

Гермиону с детства раздражали нарочитые, показные проявления каких бы то ни было чувств: дружбы, ненависти, любви — хоть бы и родительской. Во-первых, они казались искусственными от начала и до конца, во-вторых — подбивали всех вокруг обращать на тебя внимание и, как она думала, недовольно хмуриться, пусть даже и мысленно. Чужое недовольство (разумеется, тем, в чем она сама признавала за собой вину), заставляло ее съеживаться, будто оно было материально и могло причинить некий реальный вред.

Выделяться и — что греха таить — даже быть первой следовало благодаря способностям и трудолюбию. Вот тут Гермиона готова была и к косым взглядам, и к непониманию окружающих, чувствуя уверенность в своей правоте. А все остальное... дым.

Рождественский бал четвертого курса несколько поколебал ее представления о правильном и неправильном, но, причислив возможность хорошо выглядеть к способностям и трудолюбию и успокоившись, об остальном своего мнения Гермиона не изменила.

И ни один другой день не предоставлял ей столько поводов для недовольства на этот счет, как четырнадцатое февраля.

Все вокруг точно с ума сходили, щеголяя друг перед другом отправляемыми и полученными валентинками, картонками с шоколадом, охапками цветов; и стар и млад беззастенчиво целовались у всех на виду; в ноздри настойчиво лез приторный аромат ванили, в уши — нескончаемый звон колокольчиков и неестественно громкие смешки, в глаза — конфетти из то и дело взрываемых хлопушек.

Гермиона морщилась, надвигала поглубже капюшон в попытке ничего не видеть и не слышать и спешила поскорее разделаться со всеми делами и скрыться за порогом своей маленькой квартирки от совершенно, абсолютно, стопроцентно доставшего праздничного Лондона.

От ужина в «Норе», однако, ей было не скрыться, да и зачем? Уизли отчасти заменяли ей семью, к тому же к ним всегда заглядывал Гарри. Он ни разу не пожаловался, но почему-то Гермионе казалось, что этот суматошный день тоже доставал его до печенок. Она с удовольствием включалась в его шутливую перепалку с хозяевами. В результате вечная тема «Когда же мы погуляем на твоей свадьбе?» задевала и Гермиону, но Гарри, приобняв за плечи, смело бросался на защиту ее чести и свободного волеизъявления.

Пожалуй, лишь такие моменты, согревавшие Гермиону и после того, как она возвращалась домой, и помогали ей вытерпеть злосчастный День святого Валентина.

* * *

Третьим нелюбимым днем Гарри Поттера неожиданно стал день его рождения.

С поступлением в Хогвартс оказалось, что этот праздник не хуже других: появились друзья, знакомые, Гарри дарили настоящие подарки и доброжелательное внимание. Кажется, именно торт, извлеченный Хагридом из кармана пальто и испеченный специально для него, заставил Гарри поверить в чудеса. Кривобокий помятый торт, а вовсе не выросший у Дадли хвост или само собой вспыхнувшее в камине пламя...

Первый день рождения после войны отмечали тихо и скромно: не до того было. А потом началось...

Совы слетались на Гриммо тучами, держа дом в самой настоящей осаде и напрочь загаживая крыльцо и козырек, если их не пускали внутрь. Увидь эту картину дядюшка Вернон, он бы почувствовал себя отомщенным за тот случай, когда ему пришлось вызывать бригаду чистильщиков — убирать птичий помет с крыш своего и соседских коттеджей после попыток совиной армии вручить Гарри письмо из Хогвартса.

Стоило Гарри показаться в общественном месте — вокруг него собиралась толпа, и поскольку день этот не был омрачен воспоминаниями о печальных событиях, рукопожатиями дело не ограничивалось. Его целовали, тискали, качали, нагружали разноцветными коробками, свертками и шариками, качали вместе с подарками, снова тискали... Убежать получалось не всегда, поэтому Гарри, наученный горьким опытом, запасался всем необходимым заранее и выбирался из дома с большой осмотрительностью.

Впрочем, запасы ему были ни к чему, ибо миссис Уизли ежегодно устраивала своему названному сыну пир горой, проигнорировать который у того не хватало наглости. Это тоже был своего рода долг, пусть и пополам с удовольствием. Удовольствие кончалось на том же месте, что и четырнадцатого февраля — когда его топили в сожалениях, сомнительных шутках и пожеланиях поскорее остепениться, от которых, после многократного повторения, из глубин души поднималось что-то темное и злое, совсем не гриффиндорское. Хотелось нахамить миссис Уизли, разделать на запчасти насмешливо тикающие «пос-ко-ре-е!» часы, дать в нос Рону и сбежать, сбежать ото всех на необитаемый остров. Он до ужаса пугался столь нехарактерных для него желаний, шарил рукой по лбу — проверял, не пульсирует ли шрам.

Заканчивалось все так же, как на день имени Валентина: честный, но вежливый Гарри фальшиво благодарил миссис Уизли за прекрасный вечер, аппарировал на Гриммо под мантией-невидимкой и дулся с Кричером в плюй-камни или взрывной покер, пока глаза у него не начинали закрываться сами собой.

Нет, не за что было ему любить собственный день рождения...

* * *

Каждого своего дня рождения Гермиона ожидала, как осужденный — похода на эшафот.

У большинства людей семейным праздником было Рождество, а у Грейнджеров — день появления на свет и отца, и дочери, уж так совпало. Встречать его полагалось среди родных; но если в школьные времена, по понятным причинам, этого хотелось, но не моглось, то позднее все получалось с точностью до наоборот.

Гермиона загодя брала небольшой отпуск, заказывала международный портал и отправлялась на другой конец света, в Австралию, где так и остались жить ее родители после войны.

Эти несколько дней выматывали ее покруче битвы за Хогвартс. Говорят, понять — значит простить, но тут был иной случай. Нет, мама и папа простили ей Обливиэйт, как, наверное, почти все готовы что угодно простить своим детям. Но понять, осознать необходимость содеянного, судя по всему, не смогли — Гермиона видела это в их глазах, слышала в каждом слове. Мучилась, спрашивала, все ли в порядке, получала в ответ чуть отстраненное «все прекрасно» и понимала: все неправильно, все не так...

Она хотела снова прижаться к маме и стать ее «любимой девочкой», получить от отца взгляд, полный безоговорочного одобрения и уважения, но...

Каждый год она собиралась на свою Голгофу, втайне надеясь на чудо; надеясь и не веря одновременно, страшась столкнуться с еще большим отчуждением, чем прежде. Но сильнее всего — и в этом Гермиона не признавалась даже себе — пугало совершенно иррациональное опасение, что однажды родители и вовсе не узнают ее.

Не радовали ни подарки, ни пироги миссис Уизли. К чему все это, если самые близкие люди отгородились от тебя великой китайской стеной непонимания и отдаляются все сильнее и сильнее?

Она ни с кем не делилась своей бедой, но чувствовала, что еще немного — и в очередной день рождения котел ее терпения, не снабженный растяпой-инженером предохранительным клапаном, рванет, разнося на клочки и ее саму, и тех, кому не посчастливится оказаться поблизости.

* * *

Вся жизнь — бесконечный круговорот из постоянно повторяющихся одинаковых событий, очень четко осознал Гарри, когда часы на кухне «Норы» пробили половину двенадцатого, предвещая близящееся окончание еще одного Валентинова дня.

Гермиона, сегодня отчего-то задержавшаяся, смотрела на него очень внимательно, склонив голову набок.

— Мне, наверное, пора, — наконец произнесла она, не отводя взгляда.

Точно, круговорот. Но кто сказал, что разорвать его течение не в человеческих силах?

— Давай я тебя провожу?

Все время, пока они собирались и молча, неторопливо шли через заснеженный сад, Гарри уверял себя, что ему просто не хотелось оставаться на растерзание братцам Уизли. Но когда пройдено было достаточно, чтобы в доме их никто не услышал, он неожиданно спросил:

— Слушай, а почему мы до сих пор ото всех скрываемся?

Сбившись с шага, Гермиона поскользнулась и упала бы, не поддержи он ее под локоть.

— Ну как же!.. Взрослые, умные люди должны понимать, что... — запальчиво начала она, обернувшись, но тут же сдулась и нерешительно пожала плечами.

— Взрослые, умные люди как школьники прячутся от знакомых, домовиков и портретов, урывками встречаясь на маггловских съемных квартирах раз... раз в сто лет! — поддел ее Гарри. — В то время как наши бывшие давно уже пристроены в добрые руки, а Молли и Вальбурга готовы отдать меня хоть за упиванку, хоть за чистокровную магглу. Или ты думаешь, Дольф до сих пор считает тебя недостаточно серьезной, и то, что у Гермионы Грейнджер есть сердце, помешает ему повысить тебя в должности? — Он усмехнулся, но продолжил нарочито серьезно: — Я устал бояться темноты в одиночестве. И от сов ты отбиваешься куда лучше меня. Плевать на всех, давай бояться вдвоем! Только не того, что о нас узнают. Ну?

Гермиона шмыгнула носом.

— Какие мы, оказывается, трусы, Гарри...

— А мы никому об этом не скажем! Так что, к тебе или ко мне?

— Да какая разница!

Разницы, где бояться, и правда не было никакой. Но вот беда: прошло не так много времени, и они поняли — вдвоем им и вполовину не так страшно. Хуже того, стоило перестать молчать о том, что их волновало, как проблемы, казавшиеся прежде неразрешимыми, заимели обыкновение решаться сами собой, в крайнем случае — с незначительной помощью.

— Безобразие! — возмущался Гарри, не обнаружив днерождественским утром на площади Гриммо ни одной совы. Составленное Гермионой отпугивающее заклинание, которым она по праву гордилась, работало столь исправно, что поздравлять героя отныне можно было лишь по каминной сети.

— Кошмар! Это же использование служебного положения в личных целях! — негодовала подозрительно довольная Гермиона, обнимаясь с мамой и папой, которые не до конца ещё пришли в себя от путешествия по воспоминаниям о стычках с упиванцами и битве за Хогвартс. Операцию разрабатывал Гарри; он же притащил с работы Омут памяти, временно реквизированный под честное слово... и под направленным на кладовщика кончиком волшебной палочки.

Безобразие и кошмар — это слабо сказано! Предпринимаемые к годовщине Победы предосторожности позволяли и Гарри, и Гермионе смело смотреть в толпу, Валентинов день они с удовольствием посвящали друг другу, а дни рождения проводили в тесном семейном кругу, к которому однажды присоединились и родители Гермионы, с появлением внуков окончательно забывшие о плохом. Не приходилось больше скрываться, не раздражали чужие поздравления, исчезли, как и не было их, нелюбимые одинокие дни. Словом, налаженная годами жизнь летела в тартарары.

И это нравилось Гарри и Гермионе больше всего на свете.