Неоспоримое преимущество (гет)

Это всегда происходит одинаково. У Гермионы начинают подрагивать пальцы — пальцы, которые он так любит: тонкие, вечно перепачканные чернилами.

Она поднимает на него ясный, чересчур ясный взгляд и говорит тихо и безжалостно:

— Ты слишком идеальный, Гарри. Слишком хороший.

Он привык к этому, давно привык — но челюсти сжимаются сами собой, а чайная ложечка с неприятным визгливым звоном брякает о край чашки.

— Такой понимающий, — не говорит — выпевает Гермиона. — Такой заботливый. Такой хороший.

Каждое слово — как пощечина. Милые тонкие пальцы дрожат все сильней.

— Хоть бы раз накричал на меня, — цедит она сквозь зубы, вгоняя иглы под кожу, как самый изощренный палач. — Но ты же ненавидишь это — еще бы, твой дядюшка настолько часто на тебя орал, что ты от скандалов как от огня бегаешь...

Гарри молчит. Возражать ей — бессмысленно, да он и не пробовал никогда, не может, не умеет.

Он закрывает глаза. Считает до десяти. Медленно. И обратно.

Открывает глаза.

Гермиона все так же сидит напротив и саркастически улыбается. Мелово-бледная, с горящим взглядом — ни дать ни взять ведьма на костре. На секунду Гарри кажется, что вот-вот из-под ее стула взметнутся рыжие языки пламени, вплетаясь в Гермионины встрепанные кудри, и она закричит, закричит громко и торжествующе.

— Нужно написать маме и папе в Австралию, — говорит она внезапно изменившимся тоном.

Таким мягким и просительным, что Гарри невольно вздрагивает от резкого перехода.

— Они скучают. Я давно, очень давно им не писала.

Гарри бездумно кивает — и верно.

— Я хочу рассказать им о Роне, — сообщает Гермиона. Будто бы радостно, но голос кажется странно равнодушным, обесцвеченным. — Я знаю, они будут рады.

Гарри хочется заорать. Опрокинуть стол к чертовой матери, растоптать белую льняную скатерть в грязную мягкую кляксу, разбить фарфоровые чашки, из которых Гермиона цедит нескончаемый чай, в мелкую, летучую пыль.

Но он улыбается и кивает. Потому что Гермиона права: он слишком, слишком хороший.

* * *

А ведь когда-то все было совсем не так. Гарри уже не помнит, как точно: в голове — одни ощущения. Воспоминания размыты, не в фокусе, словно он забыл надеть очки. Но некоторые все же обретают яркую, резкую, болезненную четкость.

— Мои мама и папа — стоматологи, — серьезно говорит девочка. Самая умная девочка из всех, с которыми он знаком.

Кажется, что Гермиона знает абсолютно все на свете. Значит, на нее можно положиться, правда? А то, что он только что спас ее в школьном туалете от смертельной опасности и она смотрит на него, смущенная и зареванная, только добавляет ей доверия. Гарри отчего-то знает: отныне она его не подведет.

Она — его лучший друг.

Или нет?

Моменты с «или нет» выжжены в мозгу ослепительно-белым солнечным светом. Ее улыбка. Ее локон, невзначай касающийся его щеки. Ее пальцы. Ее милые пальцы, будто заряженные электричеством.

Но, как любит теперь ядовито напоминать ему Гермиона, это было слишком идеально, а значит, не имело вовсе никакого права на существование. И плевать, что по этому поводу думает сам Гарри.

Его мир погрузился во тьму, в которой он, как старый скряга, копит терпение. Не сорваться. Не повысить голос, как бы ни умоляли его об этом нервно дрожащие Гермионины пальцы.

Быть спокойным. Быть идеальным Гарри, барахтаясь в душной, осклизлой тьме без права выплыть.

Улыбаться, впитывая в себя Гермионину злость, как губка, и гася ее где-то глубоко внутри. Иногда Гарри думает, насколько еще его хватит — но тут же с ненавистью отбрасывает эти мысли. Он же, в конце концов, хороший. Должен соответствовать, даже если не хватает сил, если хочется выть от ярости и сбежать далеко-далеко — туда, где настойчиво вкручивающийся в виски голос Гермионы его не достанет.

Но — нельзя.

Он же, черт подери, любит ее. Он не может так просто сдаться. По сути, Гарри и оправдывать ее не нужно. Ведь если бы его спросили, из-за чего все разрушилось, он бы не сказал, что это вина Гермионы. О нет, он бы без колебаний ответил: конечно же, виновата Австралия.

* * *

— Да, про Рона, — будто удочкой выдергивает его из невеселых мыслей певучий Гермионин голос. — Я расскажу маме и папе, какой он хороший. Рыжий-рыжий, как солнышко, — улыбается она. Улыбка ее такая же пустая, полая, как и голос. Дотронься рукой — и схлопнется в липкую пленчатую ленту. Растворится.

Гарри хочется сжать виски. До боли — впиться в них ногтями, процарапать кожу до самого черепа.

Однако он только кивает. Будто метроном. Будто заложник этих кивков, которых она все равно не замечает. Никогда не заметит.

Как хочется взять ее за руку. Прижаться губами к всегда прохладной коже, забыть хоть на минуту все «я должен», «я могу», «я обязан» — и просто побыть с ней.

Как раньше.

До того, как тень-Австралия не накрыла Гермиону с головой.

— Рон... — вздыхает Гермиона. — Вечно всем недоволен. Ох, как же он меня бесит, — произносит она с тихим удовольствием. — Так и хочется настучать ему по рыжей макушке. А потом уткнуться в его свитер... А ты никогда не носишь мои свитера, — тут ее мягкий, мечтательный голос вновь начинает сочиться презрением. — Ведь правда же? Потому что они колючие, а ты стесняешься об этом сказать, я знаю. Рон не такой... Он ругается, но все равно надевает мой свитер...

Гарри заученно кивает, и Гермиона облегченно улыбается. Она в очередной раз доказала, как он плох по сравнению с рыжим, восхитительно рыжим длинноносым Роном в вязаном свитере.

Проблема в том...

Да нет никакой проблемы.

Гарри отставляет в сторону чашку с недопитым чаем. Ложка похоронно звякает о фарфор, и Гермиона досадливо морщится.

— Почему мои родители не отвечают на письма?

Ну вот и все. То самое — снова.

— Не знаю, — отвечает Гарри, чувствуя, как оскальзывается на самом краю глубокой пропасти.

Всякий раз одно и то же. Каждый месяц, если не чаще.

— Ты прячешь мои письма, — безапелляционно, очень спокойно шепчет Гермиона. Глаза ее ясные. Пугающе ясные. — Ты просто не хочешь, чтобы мы были вместе! Ты! Не хочешь!.. — она срывается на резкий птичий клекот.

Затем одним резким движением сдергивает скатерть со стола.

Предсмертно звенит посуда.

Гарри безучастно смотрит на мягкую белую кляксу на полу. Всякий раз — одно и то же. Потом он быстро выходит из комнаты, по пути уворачиваясь от какой-то тяжелой штуковины, не слишком метко летящей в спину.

Набирает знакомый номер.

Пока медсестра едет, нужно как-то успокоить Гермиону, уложить ее в постель...

* * *

Медсестра, которая смахивает на сумасшедшую куда больше самой Гермионы, спрашивает весело:

— Что, мистер Поттер, жена опять мозгошмыга поймала?

Гарри вымученно улыбается, и скулы сводит от этой улыбки.

Он разучился смеяться с тех пор, как его теща и тесть разбились на самолете, летевшем в Австралию, а Гермиона...

Гермиона пишет им длинные письма, в которых рассказывает о рыжем, как солнышко, мальчике.

О мальчике, которого она выдумала. Которого никогда не существовало. Который носит ненастоящие свитера — Гермиона на самом-то деле и вязать не умеет.

Но это пустяки, потому что у ненастоящего Рона Уизли есть перед Гарри Поттером неоспоримое преимущество.

Он совсем не идеальный.