Рыбы (джен)

Утренний воздух был прозрачным и звонким, настолько, что казался стеклянным. Настолько, что вдох поначалу получился опасливым — а вдруг и впрямь стекло, нет вокруг воздуха?

Но потом это стеклянное совершенство разбивалось и казалось уже водой, дышать которой было — как пить её. Уличный художник это утро именно пил и никак не мог напиться, глотая воздух жадно и порывисто.

Небольшая площадь была пуста, полна света и полностью в его распоряжении. Поворачивайся куда хочешь, рисуй что хочешь: хоть угол старой аптекарской лавки, поскрипывающую на легком ветру деревянную табличку; хоть кондитерскую с другой стороны, пеструю, нарядную, сонно поблескивающую витриной; хоть окна жилого дома, еще закрытые веками-занавесками; хоть...

Яркое пятно среди этого звонко-прозрачного утра было вполне уместно, и руки художника невольно потянулись к нужным краскам: бирюза и лимонно-желтый, глубокий розовый, ультрамарин и темно-пурпурный.

Понимание, что это — вообще-то чей-то наряд, пришло чуть позже, вместе с осознанием, что так пестро одетый человек уже не стоит, замерев и осматриваясь, а идет к нему, придерживая за лямки закинутый на спину здоровенный короб. Тихо постукивало что-то, и, приглядевшись, художник с трудом сдержался и не присвистнул: на ногах у незнакомца была самая настоящая японская деревянная обувка. В сочетании с мощённой булыжником площадью смотрелось ошеломительно.

— Отличный костюм! — все-таки не выдержал он, когда разодетый подошел ближе. — Это откуда такой, кого играешь?

— Я простой аптекарь.

— Ничего себе в Японии аптекари, — художник наконец разглядел лицо «аптекаря» и только восхищенно покачал головой. — Не то что наш старый сморчок.

— Нарисуешь мне картину?

— С удовольствием!

Нужные краски уже лежали под рукой, оставалась самая малость.

— Можно прядь волос?

— Зачем? — кажется, этот вопрос поставил костюмированного в тупик: подведенные алым глаза раскрылись чуть удивленно. Но художнику было не привыкать, так что он только широко улыбнулся. Да и рассказывать о своей причуде такому же причудливому было куда проще.

— Лучшие кисточки — из волос. Когда своё рисую — свои беру, — он невольно потянулся отбросить с глаз неровно подрезанные пряди. — А когда кого-то — то только его волосами, так самые правильные картины выходят.

— Да. Пожалуй, так будет правильно, — подумав, согласился аптекарь. Взял протянутые ножницы, аккуратно срезал прядь — у него много их выбивалось из-под скрытой тканью прически, падая на глаза.

Кисть вышла изумительная, мягкая и удобная. Она будто рвалась к холсту, ныряла в краски, подсказывая нужные. Художник сам не мог сказать, почему выбрал именно такой сюжет: ночь, воду, плавающих то ли в этой воде, то ли в воздухе светящихся белых рыб и опустившегося на одно колено аптекаря, абсолютно реального, в отличие от рыб — одна рука упирается в каменное дно водоема, пышный бант на поясе намок, и легкая ткань струится в воде...

Просто само собой как-то получилось, как смешение впечатлений от этого утра.

Вот только, когда последний мазок краски лёг на холст и художник поднял голову, вокруг никого не было.

— Не понял?..

Только что же аптекарь рядом стоял, опираясь на свой смешной короб, глядел, как смешиваются краски на палитре, — и вот нет его. И даже обувка, кажется, не простучала.

Осталась только картина и странное ощущение нереальности.

— Ну и... и что мне теперь с ней делать? — озадаченно пробормотал художник, привычно поднося растрепавшуюся кисточку к крохотному огоньку зажигалки. Чужие волосы вспыхнули, неприятный запах быстро унёс ветер.

Потраченного времени и сил было не жаль, просто картина вышла какая-то такая... Не всякому по душе. В своей комнатушке художник её точно представить не мог.

— А давайте мы её у вас купим?

Звонкий детский голосок заставил его подпрыгнуть, чуть не уронив мольберт, — уж больно неожиданно прозвучал почти над самым ухом.

— Да, давайте, — охотно поддержали девочку еще два голоса, мужской и женский.

Художник обернулся: перед ним стояло небольшое семейство. Девочка всё приглядывалась к картине, наклоняя голову то на один бок, то на другой, как птенчик. Даже на месте чуть-чуть подпрыгивала.

— Купим-купим-купим?

— Конечно, как скажешь, детка, — опять хором, надо же, какое единство.

Художник был не против продать картину, раз уж так быстро приглянулась — видно, судьба у неё такая, очень странная. Очень-очень, он бы даже сказал. Потому что это семейство тоже было каким-то странным. Почти как тот аптекарь...

Поглядев вслед семейству, удаляющемуся с завёрнутой в бумагу картиной, художник поёжился и отвернулся. Стоило подумать о чем-нибудь еще. Например, почему на обычно людной площади этим утром так пусто.

* * *

— Ночью по дому плавали светящиеся рыбы.

Это было первым, что сказала девочка, входя с утра на кухню. Серьезно-серьезно, как умеют только дети, еще сонно щурясь, но уже готовая отстаивать своё мнение, если взрослые вдруг решат не поверить.

— Конечно плавали, детка, — хором ответили родители.

— Это из-за той картины! Они оттуда выплыли!

Отец поднял голову от газеты, мать выключила тостер и положила поджаренный хлеб на тарелки.

— Куда пойдем сегодня? — спросила девочка, потерев глаза и забираясь на свой стул. — Я хочу на площадь! Пусть и меня нарисуют!

— Конечно, как скажешь, детка.

— Под большим-большим белым зонтиком! Хочу большой белый зонтик! Бумажный! — продолжала девочка, кроша тост.

Отец кивал, глядя в газету, мать кивала, наливая дочери соку.

— Зонтик-зонтик-зонтик, — напевала девочка всё время, пока они собирались и шли до площади. — Белый-белый зонтик!

Художник сидел на своём месте, рисовал что-то — девочке не было это интересно. Она остановилась рядом, подпрыгивая от нетерпения, но её не заметили. Тогда она глубоко вдохнула и выпалила:

— Здрасте!

— Привет, — отвлёкшись от картины, улыбнулся ей художник. Потом узнал, вздрогнул.

— Что-то не так?

— Всё так! Ночью по дому плавали светящиеся рыбы, — заговорщически подмигнула ему девочка. — И я хочу себя! С белым зонтиком. Бумажным!

— Кхм, — художник несколько недоуменно взглянул на её родителей, но те молчали, так и стояли за спиной дочери, взявшись за руки. Пришлось и дальше говорить с девочкой.

— Видишь ли, я не рисую детей.

— Почему-у-у? — обиженно протянула та.

— Потому что я рисую чужими волосами. А детские — не беру. В общем, извини, но не будет тебе зонтика, — почти виновато закончил художник. И, видя, что девочка вот-вот расплачется, торопливо добавил:

— Вот вырастешь — нарисую тебя обязательно. С самым лучшим белым зонтиком.

— Вырасту! И приду!

— Приходи обязательно. Я тут каждый день сижу, не потеряешь.

— Жди, я скоро вырасту! Пока! — девочка убежала, следом ушли родители, и художник еще долго смотрел им вслед.

* * *

Вернувшись домой, девочка серьезно взялась за дело. Села в гостиной, на диване, напротив картины с рыбами. Та висела, не совсем изящно, но как-то совершенно правильно вписавшись над длинноногим журнальным столиком. Очень девочке эта картина нравилась: ради такой и повзрослеть было не жалко. Сосредоточившись и высунув язык, девочка начала взрослеть.

Почему-то сразу не получилось.

Надо было вставать и идти спрашивать родителей, как правильно, но они пришли сами. Сели с двух сторон, замерли, ожидая вопроса. Тихо светились рыбы на картине, а девочка думала.

— Как быть взрослой? — спросила она.

— Очень просто, детка! — хором ответили родители. — Сначала надо вырасти.

Девочка помолчала, потом высунула от усердия язык и немного подросла, превратившись в подростка. Вытянулись нелепо руки и ноги, упали на глаза волосы, делая взгляд бунтарским, растянулась и обвисла смешная детская кофта, став неряшливым потянутым свитером.

Она задумчиво поводила ногой в стоптанном кроссовке по полу, оставляя влажные следы: откуда-то натекла вода, делая светлый паркет темным. Потом забралась на диван с ногами.

— Так?

— Почти так, детка. Еще немножко!

Девочка вздохнула и подросла еще чуть-чуть. Растрепанные волосы собрались в хвост, свитер сменился немного нелепым, но симпатичным платьем. Девушка разгладила его, спустила ноги в легких босоножках на пол. Вода поднялась уже до щиколотки, и в ней плавали белые рыбы. Одна недоверчиво потянулась за выбившимся в сторону ремешком, приняв его за еду, и уплыла, вспугнутая движением.

— Теперь верно? Я взрослая?

— Конечно нет, детка! — улыбались родители. — Ты не ребенок. Ты не взрослая.

— Но чего, чего не хватает?! — девушка вскочила, пробежалась по раздавшейся вширь комнате, расплескивая воду и распугивая рыб. Босоножки глухо стукали по темному камню паркета, брызги разлетались во все стороны, намочив подол платья и черные силуэты деревьев на обоях.

— Ты не женщина, детка, — мать улыбалась светло и грустно, отец молчал, обнимая её за плечи. — Нужно стать женщиной.

— Но... Я не знаю как! Покажите мне!

— Конечно, как скажешь, детка.

Вода плескалась вокруг ножек кровати. Медленно шевелящие плавниками рыбы светились особенно ярко: вокруг было темно. Вместе с ними длинные блеклые тени скользили по едва заметным стенам, меж стволов казавшихся реальными деревьев, по лицу замершей девушки, напряженно подавшейся вперед, по сплетшимся на кровати телам.

Вода шла кругами в такт тихим стонам, иногда разбивала тишину всплеском, влажным, почти неприличным, как звук поцелуя. Руки на белой коже казались странными тенями, волосы — легкими шелковыми покрывалами, скрывающими лица. Тихий вскрик — как резко и коротко пролившаяся вниз струя.

— Не понимаю... Так просто — и всё? — прошептала девушка, шагая ближе.

Тела на кровати двигались, медленно, размеренно, соприкасаясь и вновь расходясь. Тонкие женские пальцы цеплялись за мужские плечи, обнимали шею, вплетались в волосы на затылке. Блуждали бесцельно, всё быстрее и быстрее — так же быстро, как подавались навстречу друг другу тела, пока всё не сорвалось, не замелькало: вцепившиеся в простыни руки, раскинутые ноги, выгнутая спина, запрокинутая голова, крик, рвущийся из распахнутых губ.

— Так просто, — девушка невольно рассмеялась.

— Конечно, так просто, детка, — родители лежали, обнявшись, тяжело дыша, и глядели на неё. Мать облизывала припухшие губы.

— Тогда я сейчас... ах да, нужен мужчина... Ты подойдешь! — девушка крутанулась на пятках, указывая пальцем в темноту около висящей прямо в воздухе картины. Рыбы метнулись туда, своим светом выхватывая столик, на котором, закинув ногу на ногу, сидел мужчина в пестрой одежде.

Закрыв подведенные алым глаза, он покачал головой.

— Я не стану помогать тебе в этом, мононоке.

— Тогда, тогда... — девушка заметалась, ища хоть что-то. — Тогда ты мне не нужен! Сама справлюсь! Дай!

Она подскочила к мужчине, выдернув у него из рук короткий меч в пурпурных ножнах. Её не остановили — мужчина только наклонил голову набок, с интересом глядя на происходящее. Сощурился: руки девушки дрожали, бубенчик на мече насмешливо дребезжал.

Но своему решению она следовала до конца.

— Сама! — решительно повторила она, становясь поудобней. Седая кисть, украшавшая навершие меча, окунулась в воду, глухо звякнул утонувший бубенчик.

Крик вышел тонкий, несерьезный. Зубастая красная рыбина проплыла мимо, задев плавниками ногу женщины. Белые рыбы прыснули от неё в разные стороны, учуяв пролившуюся кровь.

— Я взрослая?! — женщина выпрямилась, отбрасывая ненужный меч, канувший куда-то в темноту. Рожа на его навершии широко ухмылялась.

— Конечно, детка, — всхлипнула мать, утирая глаза.

— Почему ты плачешь?..

— Ты взрослая, детка... Теперь ты должна уйти, — ответил отец.

— Все повзрослевшие дети уходят, — подтвердила мать.

— Но я... вы... — женщина растеряно шагнула к кровати — но та отдалилась, отодвигаясь куда-то в темноту.

— Всё хорошо, детка. О нас не беспокойся, мы не останемся одни.

— У нас будет еще ребенок, — подтвердила мать, гладя выросший живот. — Иди, всё хорошо.

— Они правы, каса-обакэ, — тихо подтвердил со столика мужчина. — Ты сделал для них всё что мог. Пора отпустить.

— Да... — женщина медленно кивнула. — Пора.

— Ты хочешь освобождения?

— Хочу! — она вскинула голову с прежним упрямством.

Звякнули где-то в темноте, открываясь, ножны меча. И с громким треском упал на пол старый бумажный зонтик. Качнулся на уходящей воде — и опустился на паркет, топорща сломанные спицы. На белой, пожелтевшей от времени бумаге угадывались красные рыбы.

— Спасибо, — мать подняла его, погладила осторожно, будто перья пугливой птицы. — Спасибо тебе за нашего настоящего ребенка.

Бережно опустив зонтик на диван, она обернулась к картине. Подошла — муж обнимал её, придерживая за талию, то и дело касаясь живота. Они поклонились одновременно, не зная, как словами выразить благодарность.

Аптекарь на картине улыбнулся в ответ. Вода схлынула, утекла через трещину в углу рамы, обнажив старую каменную дорогу. Рыбы — а может быть, просто светлячки? — взлетели, рассевшись среди темной листвы. Они освещали только ближний кусочек дороги, но не темноту дальше, в которую шагнул аптекарь.

— Спасибо, — тихо прошептала мать, глядя, как последним исчезает, закрываясь, нарисованный на коробе глаз.