Мечта (гет)

Она подошла к нему прямо после слушания, уверенная в себе, стойкая и упрямая. Выглядела так, будто не провела месяцы в скитаниях, не билась отчаянно за свою жизнь, не хоронила друзей. Смотрела, словно не видела, как разрушаются дома, семьи и надежды. Говорила тоном, от которого становилось ясно — война для Гермионы Грейнджер закончилась второго мая, и она не была намерена больше вспоминать об этом.

Но вот помнить будет всегда.

— Что ты собираешься делать дальше, Малфой? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

В те времена редко кто так делал, и Драко растерялся.

Ей не нужно было знать, жалеет ли он, раскаивается ли — она не спрашивала об этом ни тогда, ни когда-либо после, если уж забегать вперёд. Она интересовалась его планами, и Драко подмывало ответить, что на самом деле он собирается выпить чашку фарисея с самым крепким ромом, который найдёт, добиться разрешения на выезд из страны и отправиться как можно дальше, дабы утонуть в жалости к самому себе где-нибудь на солнечном берегу или в заснеженных горах. Утонуть в жалости и ещё немного в отвращении.

Слава Мерлину, Грейнджер не дала ему это произнести.

— Тебе нужна мечта, — заявила она и, смягчившись, добавила: — Или хотя бы цель.

Драко было горько признавать, что он не видел разницы.

— У меня есть цели, — внезапно ощетинился он. — Я хочу стать успешным, оставить отпечаток на страницах истории, заключить выгодный брак…

— Это слишком размыто, — тем же строгим, непреклонным тоном проговорила Грейнджер, сдержав лёгкую полуулыбку, которая была вызвана словами Драко. — Нужна конкретная цель. Чего ты хочешь добиться за ближайший год, а, Малфой?

— Я не знаю. — Он растерялся.

— Подумай об этом. — Она многозначительно посмотрела на него — взгляд без ненависти и обвинений — и ушла.

Он смотрел на удаляющуюся спину — твёрдую, прямую и такую чужую спину, и будто слышал: «Ты никому не нужен, ты один, ты так невыносимо одинок, что тебе должно быть радостно уже оттого, что ты слышишь рядом чужое дыхание», — но вместе с ней представлял глаза Грейнджер, которые спокойно и уверенно заявляли: «Всё ещё можно исправить».

* * *

Сначала он подумал о завоевании мира.

О долгой, нудной и скучно-последовательной работе в Министерстве, которая привела бы его к вершинам, помогла непослушным пальцам ухватиться за нужные ниточки, которые впоследствии можно было бы дёргать так, чтобы весь механизм работал только на него.

О головокружительной карьере зельевара, о гигантской лаборатории, в которой он бы не стал размениваться по мелочам: кому нужно разливать известность и заваривать славу, когда можно получить каплю чистой, неразбавленной власти?

О тех артефактах, один взгляд на которые мог бы заставить весь мир броситься ему в ноги.

Драко всегда был мечтателем.

Но мечтать оказалось сложно, когда не знаешь, чего конкретно хочешь.

Грейнджер оказалась права. Завоевание мира пришлось вычеркнуть. Так же как и приобретение несметных богатств, и успешный брак, и самоутверждение в магическом обществе.

Список на этом подходил к концу, и Драко чувствовал, как от попыток продолжить закипает мозг, словно его аккуратно подогревали на медленном огне и помешивали по кругу, иногда резко меняя направление.

Но на несколько месяцев он отбросил эти мысли с чистой совестью: сначала бесконечные процессы и показания, часы в судебном зале, стук, рокот, гам и раздражающий перезвон цепей, обвивающих очередные запястья. И приговор — только два слова: либо осужден, либо оправдан.

Потом долгая и беспощадная война в поместье: битва с Министерством за каждый дюйм, каждую подозрительную вещицу, непрерывные бои с полуразвалившимися стенами, разрушенными сводами и выжженным садом и в перерывах жалкие попытки зализать раны под боком у матери.

И, как вишенка на торте, жаркий, знойный август, который вымел своим сухим, пыльным ветром все надежды и оправдания и оставил только лишь одно ощущение — придётся жить дальше. Ценное знание о том, как именно жить, пропало где-то меж восстановленных половиц или было использовано вместо удобрений к заново посаженным цветам и деревьям.

В конце концов Драко выпил-таки свой ром — вышло уж так, что не в составе фарисея — и попытался выстроить новую шаткую систему ценностей на пепелище своих прежних идеалов.

Но столкнулся с очередной проблемой: он не имел ни малейшего понятия, откуда брать убеждения, которых у него попросту не осталось, как обретать принципы или хотя бы разобраться в том, что ему по-настоящему нравится. В свои восемнадцать Драко Малфой не знал, кем является, совершенно не понимал окружающих и не различал чёрное и белое.

Ему нужна была помощь.

Ему нужна была поддержка.

Но впервые в жизни он осознавал, что обращаться к родителям было бессмысленно. Драко верил отцу и матери всю свою сознательную жизнь, вслепую следовал за ними, старался походить на них во всём, но после сокрушительного падения и ошибок, за которые они все заплатили слишком высокую цену, он остро чувствовал, что не может больше воспринимать слова родителей как непреложную истину.

Он кивал отцу — растоптанному, поверженному Люциусу, которого Министерство прижало и ограничило со всех сторон. Он улыбался матери — страдающей, но почему-то счастливой Нарциссе. И старательно пропускал их слова, наставления, советы мимо ушей.

И, главное, чувствовал себя при этом невероятно свободным.

Это был первый шаг, который он сделал, но тотчас пришлось сделать и следующий. Драко решил начать с малого и немного узнать самого себя.

Когда он аппарировал в опустевшую гостиную гойловского поместья и спросил опешившего Грегори, что он знает о Драко Малфое, тот лишь нелепо развёл руками и промямлил что-то неразборчивое.

Забини, вальяжно развалившись на подушках в одном из кабинетов Забини-холла, пренебрег чувством такта и расхохотался, вместо ответа поинтересовавшись, что именно упомянутый Драко Малфой знает о последствиях юношеского алкоголизма.

Панси нахмурилась, потом улыбнулась, затем почему-то накричала на него, но в конце концов усадила в огромной и неутешительно пустой столовой и заставила слушать свои размышления.

В результате таких не самых действенных манипуляций у него образовался короткий, но достаточно исчерпывающий список.

«Деятельный» — то, во что были облечены гойловские воспоминания обо всём, что Драко затевал на ровном месте (ну, или почти на ровном).

«Избирательный» — перефразированные слова Блейза, первую версию которых Драко не мог воспроизвести ни в каком виде. Тот добавил ещё «остроумный», «привередливый» и «местами чертовски обаятельный», которое было дополнено лаконичным «в остальное время — совершенно невыносимый».

Странное женское «противоречивый» от Панси, конечно, никак не помогало, но его Драко тоже решил оставить. Как и наспех приписанное «ранимый», которое он честно собирался обдумать позже. Её «высокомерный» он сначала хотел случайным образом пропустить, но рука сама вывела округлые буквы.

Родители, которых Драко всё-таки расспросил для чистоты эксперимента, добавили к списку: «старательный», «амбициозный», «эмоциональный» и «принципиальный». После последнего Драко смирился с необъективностью суждений и вычеркнул всё, а «эмоциональный» заменил на «сдержанный», потому что сам чувствовал, что теперь он именно такой. Сухой, пустой и холодный.

Кроме того, он сам добавил всякие мелкие факты.

Драко заключил, что ему нравились квиддич и зелья, отчасти интересовали руны, артефакты и магические яды, а история навевала ужасную скуку. Ещё он очень хотел научиться анимагии и, хотя никогда бы и никому в этом не признался, немного любил то странное, тянущее чувство, которое возникало при аппарации. Увлекшись, он написал, что побаивается гиппогрифов, иногда мечтает погладить дракона, а ещё его забавляют домовики, и он на самом деле никогда умышленно не наказывал их, а в детстве вообще предлагал конфеты и печенье, недоумевая, когда смешные создания начинали биться в припадке.

Драко было приятно разговаривать с портретом бабушки, но он всегда смотрел в пол, когда к нему обращался Абраксас.

Его больше привлекали брюнетки, хоть он и был немножко влюблен во Флер Делакур на четвертом курсе, но тогда все были, поэтому это не считалось.

К тому же Драко любил порядок и считал себя достаточно аккуратным. Ему нравилось хорошо выглядеть. Он действительно любил зеленый цвет, но иногда представлял себя, одетым во что-то яркое, и как-то на первом курсе, когда магия ещё была нестабильна, случайно окрасил свою мантию в пурпурный.

А ещё у него были напряжённые отношения с вампирами, кентавры казались ему совершенно неестественными, а призраки наводили дикий ужас.

Да и в принципе, ему совсем не нравилось всё, что было связано со смертью.

Почерк был уже не таким ровным, пока Драко судорожно строчил, что вообще-то боится боли, а ещё очень любит своих родителей, но совсем не гордится их поступками. Тяжело было признаться даже самому себе, что когда-то ему нравилось, как выглядит Метка, и он даже потратил некоторое количество времени, фантазируя о том, как Волдеморт придумывал её, но затем получил её сам и, конечно, моментально возненавидел.

Драко мог написать еще много чего — глупого и не очень.

Но он остановился.

На то, чтобы записать короткие, с виду ничего не значащие слова понадобилось около пятидесяти минут — после этого ещё пять часов Драко сидел и пялился на пергамент, стараясь разглядеть в бездушных буквах и мёртвых строчках самого себя.

Конечно, с первого взгляда казалось, что он всё-таки не такой уж и плохой человек. Обычный. С недостатками и преимуществами. В конце концов, Гойл даже предложил «добрый», а Забини нечто, что можно было воспринять как «искренний». Но если и было что-то, что Драко уяснил за прошедшие несколько месяцев — всегда существует два мнения.

К сожалению или к счастью, искать второе Драко не мог — или не хотел. В самом деле, аппарация прямиком в логово Уизли или к Поттеру была одной из последних вещей в этой жизни, которые он мог сделать. Идея разговора с Лонгботтомом его не прельщала, а Маккошка, скорее всего, заразившись от Дамблдора, начала бы поучать, а не делиться чистыми фактами.

Вариант с Грейнджер Драко почему-то оставил напоследок и долго, с каким-то извращенным наслаждением, представлял её реакцию: мгновенное удивление, почти шок, с расширившимися зрачками, приоткрытыми губами и характерным наклоном головы. Она бы, конечно, быстро собралась, взяла себя в руки, смахнув с плеча невидимые пылинки, или поправив волосы, или проверив застежку на мантии, и на мгновение подалась бы назад и, нахмурившись, посмотрела вниз — или, наоборот, вверх, неважно, — а потом начала бы говорить, осторожно подбирая слова и наблюдая при этом за реакцией Драко, но не щадя его чувств. Она бы отчаянно старалась быть объективной, и мука от этих попыток отражалась бы у неё на лице. Возможно, она бы даже сбилась и сказала, что пришлёт Малфою список совой.

И, конечно, это был бы идеально длинный, скучный список, полный размышлений, сносок и дополнений, в котором Грейнджер изобразила бы Драко Малфоя так, словно знала его всю жизнь, знала лучше всех, лучше него самого.

Она наверняка назвала бы его подлым, мелочным и трусливым, и Драко мог возмутиться, обидеться, разозлиться, но все равно они бы оба понимали — Грейнджер не пыталась оскорбить его, она лишь делилась информацией.

А в конце, само собой, она могла снова упомянуть глупое слово «мечта», сославшись на бесцельное существование Драко.

Эта мысль оборвала сладостную фантазию, и Малфой таки не выдержал. Он разозлился от чувства беспомощности, охватившего его, потому что так и не смог понять, какую цель должен — хочет? может? — преследовать в жизни.

* * *

В школе Драко никогда не списывал у других. Не то чтобы у него часто возникала такая необходимость, но если вдруг и доходило до этого, он предпочитал обходиться своими силами — незаметно шарахал какого-нибудь непутёвого однокурсника безвредным заклинанием, чтобы тот привлёк внимание преподавателя, а сам втихую заглядывал в собственные тетради. Иногда писал шпаргалки, хотя, конечно, тщательно скрывал этот факт от других

Чистокровному не пристало пользоваться таким плебейским способом.

Конечно, его нежелание смотреть в чужие тетради можно было объяснить хотя бы тем, что списывать особо было не у кого — Грейнджер не в счёт. Но дело было и в другом: Драко не любил подглядывать. За исключением ряда случаев, почти все из которых были связаны с Поттером, он чувствовал невероятное отвращение, если приходилось это делать. Проблема была в отце. Тот всегда повторял, что Малфои не должны думать о других, смотреть на кого-либо, сравнивать себя с недостойными — то есть всеми. И каждый раз в голове Драко звучал его голос.

Когда на руке появилась Метка, голос постепенно начал утихать, мнение отца стало значить всё меньше, а затем и вовсе обесценилось.

Но некоторые привычки всё же остались.

Так, когда его впервые посетила мысль «подсмотреть» мечты других, он без замедлений отверг её, но время шло, а жизнь Драко не менялась. Он бездумно слонялся по поместью, избегая разговоров с матерью и отцом, иногда порывался выйти в магический Лондон, но, представив взгляды, которые встретили бы его в Косом переулке, останавливался и вновь становился заложником собственной слабости.

Драко знал: такое положение дел отравляло его разум и душу, но он не мог пересилить себя. Единственное, что он сумел сделать — приписал к своему списку слово «жалкий».

Он вывел его с каким-то извращённым удовольствием, чуть не поставив кляксу, и долгое время просто смотрел на бездушные буквы.

В такие моменты мысль о том, чтобы последовать примеру других, посещала его всё чаще, и когда одним сентябрьским утром сова сбросила ему на колени «Пророк», на первой странице которого красовалось Золотое Трио, окруженное толпой почитателей, Драко сделал выбор.

Он начал выходить из дома. Слегка приподнимал ворот мантии и опускал взгляд, стараясь слиться с толпой, но всё же больше не боялся, что люди накинутся на него прямо у дверей «Твилфитт и Таттинг» или начнут кричать в спину, когда он присядет за столик у Фортескью.

И всё-таки этого было недостаточно: в таких прогулках не было никакого смысла. Он будто продолжал слоняться по дому, только расширил территорию.

Поэтому спустя ещё неделю Драко сделал следующий шаг: он решил прислушаться к мнению героев.

А точнее, «подглядеть» их цель.

Впрочем, цель Поттера была перманентна — спасти всех до единого. И Малфой знал, что когда-нибудь тот вновь вернётся к этому: пойдёт в аврорат, чтобы принимать тёмномагические заклинания на грудь и защищать несчастных. А пока — Поттер отдыхал.

Драко видел усталость в его выцветших глазах, в складке на лбу и опущенных плечах.

Уизли же, наоборот, казалось, работал за пятерых. Он был везде одновременно, и показательным становилось то, что как тщательно Драко ни пытался избегать упоминаний о бывшем однокурснике, те всё равно сваливались ему на голову. Владельцы «Пророка» словно не позволяли себе издать выпуск без заметок о Роне Уизли. Он помогал своей семье, пытался развивать бизнес, заняв место погибшего близнеца (его имя Драко ни о чём не говорило — он их не различал), пытался пробиться в квиддич и рассказывал всем и каждому, пока Поттер и Грейнджер отмалчивались в стороне, как они втроём пережили войну.

Грейнджер…

Да, она по большей части молчала, и новостей от неё не было никаких. И это, наверное, только подогревало интерес Драко.

Конечно, он знал её цель.

Грейнджер хотела добиться справедливости в шатком магическом обществе, мечтала о независимости, об освобождении домовиков, грезила искоренением дискриминации — в общем, желала таких чудес, на которые не был способен ни один волшебник.

Но — как она сама говорила? — это было слишком размыто. Не могла же Грейнджер требовать от Драко конкретной цели, сама такой не имея. Это было бы нечестно — Драко мог бы окончательно разочароваться в жизни, если бы оказалось, что даже Гермиона Грейнджер обманывала его.

Он думал об этом, продолжая короткие прогулки по магическому Лондону.

Думал о Грейнджер.

Потом он увидел её в Министерстве, столкнулся с ней в Косом переулке, однажды заметил в Лондонской библиотеке и сел за соседний столик в кофейне рядом с Гринготтсом. Тогда-то Драко наконец понял: встречи не случайны. Он сам искал их.

Он следовал за Грейнджер, не отдавая себе в этом отчёта, и пытался познать одну лишь вещь: в чём же на самом деле заключалась её… мечта?

* * *

Она поймала его за руку, практически в прямом смысле, в крошечном магловском ресторанчике в нескольких кварталах от Трафальгарской площади, куда отправилась в обеденное время, а Драко, который вдруг стал абсолютно и совсем не аристократически глуп, последовал за ней.

В тесной комнатке стояло с десяток столов, покрытых дешёвыми узорчатыми скатертями, на стенах висели безвкусные картины и фотографии, а стёкла в окнах были мутные и посеревшие, но запахи витали на удивление приятные, и несколько посетителей, которые расслабленно потягивали свои напитки, выглядели вполне довольными жизнью. Среди гостей Драко не увидел Грейнджер, которая зашла всего минутой или двумя ранее, но странная, чарующая атмосфера магловского местечка так поразила его, что он, не задумываясь, занял столик у стены и замер в ожидании официанта.

Грейнджер вынырнула словно из ниоткуда. От Драко не укрылось, что волосы были старательно приглажены, а лёгкое пальто, которое Грейнджер надевала вместо мантии, выходя в магловский Лондон, расправлено быстрым заклинанием. Её взгляд горел, но она совсем не выглядела возмущённой или рассерженной. Лишь слегка подозрительной.

Драко даже ничего не успел сказать, когда Грейнджер, в своей манере нисколько не стесняясь, спросила:

— Малфой, ты преследуешь меня? — Она оглянулась, чтобы убедиться, что никто в заведении не обратил на них внимания, и, отодвинув стул, присела напротив. — Возможно, это станет для тебя новостью, но, когда ты ходишь за человеком по пятам, это называется именно так. И это не совсем законно.

Она в упор посмотрела на Драко, и он понял, что впервые за несколько месяцев снова смотрит ей в глаза и видит огонь, и борьбу, и вызов, и… принятие. Она не планировала насмехаться, издеваться или прогонять его. Это вновь был просто вопрос, на который Грейнджер жаждала получить ответ.

Драко медленно кивнул.

Грейнджер сузила глаза, слегка наклонив голову набок, а затем вдруг резко развернулась и махнула официанту. Тот подоспел в одно мгновение, вежливо представился и вручил им меню. Драко нехотя принял его и открыл наугад. Не то чтобы он собирался есть или пить. Он не был голоден.

Он был лишь тенью, в конце-то концов, а теням не нужно питаться, им не нужны силы или энергия.

Грейнджер же была живой. Поэтому она бойко продиктовала свой заказ и позволила Драко безвольно ткнуть пальцем в строку с названием, которое выглядело хоть сколько-нибудь прилично, а после она, как ни в чём не бывало, поинтересовалась:

— И почему же?

В этот раз язык Драко был быстрее мозга.

— Почему что? — хрипло переспросил он и тотчас пожалел об этом, как не жалел никогда и ни о чём. По крайней мере, так ему показалось в тот момент.

— Почему ты преследуешь меня? — буднично переспросила Грейнджер и пригубила воды.

Драко опешил от такого прямого и простого обращения. У Грейнджер получалось так естественно, и, хотя раньше он и посчитал бы подобную манеру грубой, сейчас ему и самому хотелось попытаться быть таким же.

И он решился.

— Какая у тебя цель? — чуть более эмоционально, чем собирался, задал решающий вопрос Драко. В первый миг непонимание легко коснулось лица Грейнджер, но через мгновение всё изменилось. Лицо озарилось, и она слегка улыбнулась, осознав, о чём именно он спрашивал.

— О, ну это просто, — почти радостно заявила она и отложила в сторону приборы. — Несколько недель назад мне наконец-то дали доступ во все архивы Министерства, а также я получила полномочия, достаточные для того, чтобы предоставить собственный законопроект. С некоторой поддержкой у меня получится его протолкнуть, поэтому сейчас я заканчиваю дорабатывать его. — Грейнджер почему-то вспыхнула и, неожиданно склонившись в Драко, доверительно прошептала: — На самом деле, первую версию я составила ещё будучи на четвёртом курсе после неудачи с Г.А.В.Н.Э. и … ну ты должен помнить. — Она смущённо улыбнулась и вновь выпрямилась.

— В чём же его суть? — осторожно спросил Драко, пребывая в состоянии лёгкой эйфории и одновременно жуткого ужаса оттого, что с ним говорил живой и нормальный человек, что-то рассказывал ему и продолжал смотреть в глаза, будто бы Драко действительно существовал, а не был лишь тенью самого себя.

— Основная цель — внести поправки в Статут о Секретности.

Грейнджер неловко улыбнулась, потому что прекрасно знала, как звучит подобное для чистокровного волшебника. Драко не смог скрыть своего удивления. Это было… смело. И безрассудно.

То есть пока он отбрасывал мечты о богатстве или власти, Грейнджер мечтала о ещё более несбыточном — изменить уклад целого мира.

И при этом она шла к своей мечте такими шагами, с таким упорством и силой.

— Это впечатляет.

Она моргнула. А затем слегка нахмурилась. Драко понял: она не смогла уловить, что было в его голосе, когда он сказал первый в своей жизни искренний комплимент.

— Да, спасибо. — Грейнджер медленно кивнула и замолчала на долгие несколько минут, но потом почему-то решила продолжить: — На самом деле, я всего лишь предлагаю пересмотреть классификацию магических существ, а также ввести новый указ, который запрещал бы гонения на чистокровных. Я имею в виду… — Она замялась. — Волшебникам придётся нелегко, пока они будут ассоциироваться с… Волдемортом. — Драко вздрогнул и отвёл взгляд. — Подобное было в магловском мире после Второй мировой войны, и я считаю, что мы должны это предотвратить.

Драко изумлённо слушал её и ощущал, что не способен уложить в голове тот факт, что Гермиона Грейнджер так просто и искренне делится с ним таким важным — а он, конечно, понимал, что это для неё было чрезвычайно важно — и почти сокровенным. Ему казалось, что он будто оказался в другом мире, другой реальности, и у него появилась мысль, что он, возможно, хотел бы там остаться.

Он не знал и не помнил в дальнейшем, как так вышло, каким образом они пришли к этому, но спустя несколько десятков минут Грейнджер спокойно и поучительно рассуждала о том, какую мечту мог бы обрести Драко.

— …Возможно, это должна быть какая-то вещь, какое-то событие — я не знаю, не существует ничего конкретного. — Драко завороженно слушал её мягкий голос. — Главное, что ты должен искренне желать именно этого. И не сомневаться, нужно ли оно тебе или нет. Это просто должно быть твоим.

…Они заплатили каждый сам за себя, но на выходе Драко приоткрыл перед Гермионой дверь, а затем они попрощались, и она даже сказала «Увидимся, Малфой», из-за чего у него в груди появилось странное, незнакомое ощущение.

В этот раз, глядя на её спину, он слышал: «Я ухожу, но оставляю тебя не одного, а со всем миром рядом. Миром, который открыт для тебя».

* * *

По возвращении домой Драко думал.

Он вообще не был уверен, что когда-либо делал это так долго — он никогда не был склонен к пространным размышлениям: ни в детстве, ни даже в годы войны. Но Грейнджер своими хлёсткими словами и резкими взмахами рук, своими чётко очерченными, живыми губами и глубокими глазами вынудила его задуматься о том, что раньше не трогало его ум. Она, возможно, сама того не ведая, подкинула ему несколько настолько глубоких мыслей, что его сознание начало меняться из-за одного только разговора с ней.

Грейнджер как будто подкинула крошечное семечко, скорее, даже случайно выронила, но оно прижилось, начало набухать и расти. Этим семенем была идея. И пока Драко обсасывал эту идею со всех сторон, стараясь постичь её суть и хоть как-то приладить к собственной жизни, она пустила корни в его голове и распустилась ярким, притягивающим внимание цветком.

После этого ещё полторы недели Драко мучительно разрывался между воспоминаниями о встрече с Грейнджер и чтением злополучного списка, который служил напоминанием, каким человеком являлся Драко Малфой. Затем список был убран в дальний ящик, даром что не сожжён, и Драко наконец принял решение. Такое же глупое и смелое, какой была идея Грейнджер.

Он придумал себе мечту.

* * *

Их третий разговор состоялся в Сочельник.

Лондон словно окунули в котёл с украшениями и огнями, а на людей наложили Сонорус — так громко звучали их радостные песни и смех. Снег, который с утра лишь тихо кружил, к вечеру начал падать тяжёлыми и крупными хлопьями, заметая всё вокруг. Прохожие спешили по домам или толпились у последних открытых магазинов, и только двое этим вечером будто ничего и не знали о подступающем празднике.

Драко не хотелось идти домой. В этом не было никакого смысла. Хотя, пожалуй, смысла в том, чтобы идти за Грейнджер, порой, наступая на её следы, отпечатавшиеся на снегу, было ещё меньше, но его это не волновало. Он старался не упустить её из виду, но одновременно с тем не подойти слишком близко. Она торопилась. Конечно, Драко не был уверен, куда именно она могла бежать, но он до последнего думал, что она заскочит в какую-нибудь лавочку за подарком, а затем аппарирует из ближайшей подворотни, однако Грейнджер выскочила в магловский Лондон и поспевать за ней стало гораздо труднее.

Как оказалось, Грейнджер совсем не старалась оторваться. Она лишь вела его в правильное место.

И ей таки удалось застать его врасплох. Она свернула в узенький переулок, нырнула в арку, а затем…

— Малфой, послушай. — Её голос звучал серьёзно и устало. — Ты не можешь преследовать меня.

Драко застыл.

А потом вспомнил, что люди порой творят безрассудные вещи ради своей мечты.

— Но ты сказала, что у меня должна быть цель, — проговорил он будто само собой разумеющееся, и лицо Грейнджер омрачилось непониманием.

— Нет, я сказала, что у тебя должна быть мечта, свершения которой ты искренне желаешь, — медленно вернула она.

Он быстро втянул воздух, словно перед прыжком, и выдал на одном дыхании:

— Ты моя мечта.

Драко произнёс это с надрывом, мастерски отыгрывая необходимые эмоции, и отчаянно желая, чтобы это прозвучало, как во всех книгах, что он читал, или спектаклях, что он видел в своей жизни.

Достаточно пафосно, но убедительно.

А затем он увидел реакцию Грейнджер.

Она изо всех сил попыталась сдержать улыбку, но внезапный кашель, неумело скрывающий смех, выдал её, и Драко не почувствовал себя оскорбленным — только пришибленным, жалким, растоптанным.

— Извини! Прости меня, пожалуйста. — Она заливисто рассмеялась, но извинилась вполне искренне и даже протянула к Драко руку, хватая его за рукав.

Сначала Драко подумал, что она сделала это, чтобы он не ушёл. Но у него и мысли такой не было, и даже если бы он собирался уйти, зачем бы Грейнджер его останавливать? Он не знал. Поэтому просто замер и стоял рядом, терпеливо ожидая, пока Грейнджер справится со своим неожиданным, таким несвоевременным и не самым деликатным приступом смеха. А она всё не унималась, будто бы он особо остроумно пошутил или рассказал какую-то презабавную историю. Она смеялась громко — громче, чем все жители Лондона одновременно! — и радостно — так радостно, что от этого становилось тепло на душе. Кроме того, она всё ещё продолжала держать его за запястье, и Драко, чувствующий вибрации её тела, на секунду — лишь на одну! — позволил себе представить, что он просто парень, а она просто девушка. И они стоят рядом и смеются вместе. Вместе радуются жизни.

Иллюзия была недолговременной.

Драко осознал, что она — Гермиона Грейнджер. Героиня войны, успешная, умная, окружённая верными и любимыми людьми, идущая к победе, имеющая цель, невероятная колдунья, а он лишь жалкий потерявшийся мальчишка. И вот в этот момент ему уже захотелось уйти, но Грейнджер будто почувствовала что-то.

Она поспешно перевела дух.

— Прости, Малфой, честно слово, прости меня, пожалуйста, — быстро проговорила она и крепче сжала его руку. — Этот день… Да что там день, неделя! Просто сумасшествие. У меня голова кругом. Мой законопроект уже вот-вот должны пропустить, потом будут долгие обсуждения, но это всё равно такой шаг. Я так много работала, и так много всего ещё предстоит. Ещё и Рождество… — Она вздохнула. — Послушай, я не должна была смеяться. Но и ты не должен был этого говорить, — уже более строгим голосом добавила она. — Не знаю… Не могу понять, что у тебя в голове, но… — Она на мгновение замолчала и возвела глаза к небу, с которого падали крупные и пушистые снежинки. — Понимаешь, я ведь тебя совсем не знаю. Мы никогда не говорили дольше пяти минут, а последние несколько месяцев ты упорно таскаешься за мной, — проговорила она почти жалобно, и Драко вздрогнул. Тревожная мысль забилась, заметалась в его голове, но тут же была вытеснена целым вихрем, когда Драко услышал следующую фразу Грейнджер. — Но, мне порой кажется, что я бы хотела узнать, а ты?

Неожиданно она обратилась к нему, и Драко поспешно кивнул, не до конца осознавая, о чём речь.

— Послушай, мне правда нужно идти сейчас. — Она резко отпустила его руку, словно это он удерживал её последние несколько минут, — но мне кажется, мы могли бы… Что ты делаешь после Рождества?

Драко неопределённо покачал головой, а потом откуда-то нашёл в себе силы, чтобы ответить:

— Ничего.

— Тогда мы встретимся! — заключила Грейнджер. — Я пришлю тебе сову. Мы поговорим и… попробуем вместе придумать тебе мечту. Настоящую.

Она неожиданно улыбнулась — широко, искренне. И Драко попросту не смог удержаться. Его губы сами расползлись в ответной улыбке.

Она попрощалась — неловко и смешно, — и Драко снова смотрел, как она уходит, прожигал взглядом её спину, не способный сфокусироваться на чём-то конкретном. Он жаждал получить очередное сообщение, которое хоть немного расставило бы всё по своим местам, а потом…

Грейнджер обернулась.

Мысли разбежались, и сквозь шум в ушах Драко услышал:

— До встречи, Малфой!

И это звучало как: «Теперь ты точно не одинок».