Однажды в Палестине (джен)

— Где это было? В Палестине. Там как раз очередная заварушка случилась. Они называли ее интифадой. Интифада по-арабски — «восстание». Ты тогда только закончила Хогвартс, Лестранж. Забавно, из-за чего важные маги собрались в Хартуме и приняли знаменитое «соглашение трех „нет“». Важные маги Ближнего Востока, а не только маленькой Палестины.

Но до встречи в Хартуме было далеко. Все ходили вокруг друг друга, принюхивались, осматривались, держали руку кто на палочке, кто на автомате или пистолете. Всем было страшно начинать первыми, даже арабам. Хотя они и скалились на израильтян, как гиены.

Представляешь, Лестранж, жара, женщины в черных одеждах, закрывающих все, кроме глаз. Или женщины в строгих мантиях, женщины с палочками... Женщины, даже дети. Это были сильные люди. Девчонки и мальчишки там учились держать палочку раньше, чем ходить. И мы. Наемники. Палестинцы снисходительны к таким. Они принимали нас как своих.

Я помню, как на улицах разрушенных городов замирало все во время молитвы. Я видел, как семья молилась, когда в их маленький домик влетело взрывное заклинание. Мать только прижала к себе детей. Не выбежал никто. Они все молились. Мы тогда только прибыли, не знали еще, что к чему. Потому и думали, что они выбегут. Потом мы уже привыкли к тому, что взрывные заклинания ночью напоминают салют на Новый Год или Рождество в Петербурге.

Нет, мы не пытались никого спасать. Мы — не миротворческая аврорская миссия. Нас пригласили совсем для другого. Пригласили и обещали хорошо заплатить. И мы выполняли свою работу. Первое время. А потом нам сказали, что наверху договорились, и теперь будет мир. Бранко, серб, хороший был парень, тогда отказался уезжать. Мол, может, еще сгодимся.

Мир на востоке, он как мыльный пузырь. Сначала все красиво, он переливается, все довольны, радуются, жмут друг другу руки, улыбаются. И этот пузырь летит, все указывают на него пальцами. На улицах такое ликование, словно всем вдруг подарили по тысяче галлеонов. И вот кто-то протягивает руку, чтобы пощупать эту цветную сказку.

Знаешь, что наступает тогда? Тогда наступает сущий ад. Вся эта веселая толпа словно меняет цвет. Из яркой, пестрой она становится черной и зеленой. Зеленый — это священный цвет мусульман, Лестранж. Но хуже, когда этот пузырь летит, но все уже к нему привыкли. Всем становится скучно. Они ищут новую забаву. А на востоке мало забав, Лестранж. И если забава не найдена, люди начинают злиться. И ты тоже злишься вместе с остальными. Наверное, в этом виновато палестинское солнце или что-то еще. Или с высоких, нестерпимо-тонких минаретов, белыми иглами вонзающихся в небо, вместе со словами молитв звучат заклинания. Или в самих голосах муэдзинов магия.

Словом, мы остались, шатались по местным улицам. Ни выпивки, ни девчонок. Только жара, разрушенные здания и белые раскаленные мостовые. Ночью от этих камней можно было прикуривать. И вот нам повезло. Это случилось ночью. Бранко тогда словно что-то сорвало с места. Он буквально выгнал нас всех на улицу.

Ночью в Палестине не спят, Лестранж. Особенно во время мира или перемирия. Ночью в Палестине слушают. Мы шли по улице, а из каждого дома, из-за каждой чертовой запертой ставни — взгляды. Так мы прошли весь этот городишко. Не важно, как он назывался. И уже там, за чертой, за последней улицей, которая обрывалась прямо в пересохший канал, мы увидели их. Израильтян.

Бранко подобрался, как легавая, которая учуяла кабана. Новобранцы, во всем новеньком, с иголочки. Они сидели на берегу канала и пили. Судя по всему, успели уже хорошо набраться. Я неплохо знал идиш, потому переводил парням, как они грозились первого «филистим» превратить в форшмак. С нами ходил местный, молодой совсем, переводчиком был при нас. Он сразу понял, что эти молодчики говорят. Глаза у него были как у тебя, Лестранж, черные, горячие, мрачные и злые. Сильный маг он был. Но молодой еще. Все мы тогда были еще желторотые. Сейчас бы я сидел тихо, и этого дурака удержал. Ну болтают пьяные, а мне-то что. Но тогда мы не выдержали. Бранко ругался на сербском и на латыни, а мы уже ползли к каналу. Казалось, что сухая трава ломается с таким треском, словно кто-то взрывает здоровенные петарды.

Первого израильтянина снять было просто. Секо всегда простое. Ну да ты знаешь. В темноте кровь на мантии кажется черной. Он просто булькнул что-то на идише, зачем-то зажал горло и упал в канал. Они все зажимают горло первым делом, если по нему хорошо полоснуть. До сих пор не знаю, зачем. Словно это остановит кровь, зажмет перерезанные артерии.

Палестинец этот оказался парнем простым. Шахид, воин Аллаха и все такое. Он не мелочился. Сразу пошел в Финдфайр. Сколько потом их у меня было. Камбоджийцы, чилийцы, аргентинцы, англичане. А этих помню до сих пор. Как они корчились в пламени. Словно танцевали. Извивались, пытались сорвать с себя огонь вместе с кожей. Она сходила с них легко, словно шкура со змеи. Они выли и вопили, в воздухе пахло паленым.

Ты еще не знаешь, как пахнет человек, которого поджаривают Финдфайром. От этого запаха наизнанку выворачивает. Сладкий запах, приторный. Один из них поднял горящую руку, кожа и мышцы стекали с нее, уже была видна кость. Она светилась, словно огонь уже был внутри нее. Моя задача была простая — добивать. Я и добил его. Только помедлил секунды две.

Мне было интересно, что он сможет сделать сейчас. Я видел, как мышцы лопаются, у него один глаз уже от жара вытек, он щурил второй, что-то шептал, боялся не успеть закончить заклинание. Но он закончил. Переводчик наш охнул и дернулся рядом. У него рука на тоненькой полоске кожи повисла. Он что-то шипел на арабском, пытался перехватить палочку в левую руку. И тут мне захотелось проколоть этот мыльный пузырь мира и посмотреть, что будет. Все равно переводчика нашего мы бы не откачали. По крайней мере, это я сейчас так думаю, хочу в это верить. Для него я Авады не пожалел. Он замолчал, кровь перестала течь. Финдфайр дальше сам потух. Только пепел тех ребят остался. Так и началась интифада, а потом была та самая встреча в Хартуме.

Вот и все. Налей, Лестранж. И себе налей. Что ты так смотришь? Война такая штука, сложная. Тут если будешь слишком серьезной, сдохнешь. Или свихнешься. Чего притихла? Наливай, говорю.