Алый закат (джен)

Знаешь, на что похоже людское горе?

Вдруг обезуметь, оставшись внутри угла.

Бродский был прав: выходить никуда не стóит.

Комната безопаснее, чем слова.

Где же ты ходишь?

Терем нет-нет и рухнет.

Этот маршрут не сложнее,

Чем марш-бросок.

Я закрываю глаза на хрущевской кухне,

А открываю и вижу вокруг песок…

Виктория Миловидова, 2016

Наташа много пьет, но никакой алкоголь не заглушит ее боль. Поможет только время — это самая мучительная на свете терапия. Стоит только заглянуть в потухшие глаза Романофф, чтобы увидеть в них чувство вины. Нет никакой вины, и Стив пытается донести ей это, но в ответ слышит только: «Я должна была пойти…»

Ванда чувства вины не испытывает. Ванда каждую ночь слышит во сне хриплое, едва различимое среди грохота рушащегося здания, но решительно-твердое повелительное «Беги!» Просыпается без слез и криков, никаких приступов удушья. Только острое желание подбитым зверем выть на луну.

Чувства вины нет. Есть лишь осознание высшей несправедливости. У нее за плечами ошибка в облике Альтрона и вся погибшая семья. У нее ничего нет — у него трое детей и замечательная жена. Они никогда не были друзьями, но действовали слаженно, понимая друг друга с полуслова. Это не он должен был остаться там, под завалами рухнувшего дома. Она.

— Тело не нашли! — Ванда разбивает тишину резкими звуками собственного голоса, и Мстители оборачиваются к ней, синхронно забывшие, что когда-то разделились на две команды. Какое до этого дело теперь…

— Это жестоко — давать ложные надежды, — отвечает не Наташа, и даже не Стив. Тони Старк смотрит на Алую Ведьму с другого конца комнаты таким взглядом, будто собирается залезть в ее мысли. Испугавшись — а вдруг получится? — Ванда спешит уйти прочь.

Раньше она не взяла бы машину из гаража Старка, но сейчас об этом даже не задумывается. Ей нужно что-то быстрое, чтобы поскорее оставить Нью-Йорк позади. Через пару часов городские пейзажи зеркальных джунглей сменяются автострадой, а та — видами полей и небольших ферм. Путаясь в переплетении разбитых дорог, Ванда наконец находит искомое. Деревянная ограда, за ней зеленый газон и детские качели, мимо них дорожка из гравия ведет в типичный фермерский дом. Максимофф ни разу не была здесь, но именно так себе и представляла тихую гавань. Идеальное место, чтобы провести остаток лет.

Едва подошвы сапог касаются деревянного крыльца, решимость оставляет Ванду один на один с домом Клинта Бартона. Ей страшно туда войти, страшно взглянуть в глаза Лоре и увидеть его детей.

«Ну почему он, почему не я умерла?»

Дверь оказалась не запертой — легко поддается, и на мгновение неестественная, подозрительная тишина дома окутывает Алую Ведьму, а потом тишина разбивается на осколки. Ванда ловит себя на том, что бежит вверх по ступенькам — прямиком на детский крик.

— Пьетро… — срывается с губ, вдруг потерявших насыщенные краски. Малыш стоит в кроватке и держится за поручень. Его пронзительный крик оглушает. Стив говорил, что Бартоны назвали третьего сына Натаниэль Пьетро. А у нее — странное это чувство, стыд — так и не нашлось времени с ним познакомиться. Слишком была занята собственным вечным трауром.

Ванда понятия не имеет, что делать с ребенком, но от его надрывного крика вот-вот лопнут перепонки. Ей страшно касаться маленького тельца, поднимать его, но это малейшая надежда прекратить адский звук.

Не помогает.

Натаниэль Пьетро Бартон кричит, захлебываясь слезами, упирается маленькими ручонками куда-то в область ее ключиц и замолкать не собирается.

— Тише, тише… Не плачь. Сейчас мы пойдем, найдем твою маму, и она тебя покормит. — На малыша речи не действуют, впрочем, не удивительно. Дети всегда вызывали у Ванды только страх. А Лоры и старших в доме нет, что еще больше усиливает панику. На ее руках годовалый ребенок, кричащий без умолку, и Ванда понятия не имеет, что с этим делать.

На кухне обнаруживается детское кресло, но посадить туда Натаниэля («Не называть его Пьетро, не называть!») — задача не из легких. Малыш сучит руками и ногами, а от крика Ванда, кажется, уже оглохла. Когда операция наконец закончена, она чувствует себя опустошенной и измотанной. Зачем она вообще пришла в этот дом?

«Это просто, — говорит себе Ванда, — подгореть, напоить». Но ее руки дрожат, когда бутылочка молока приближается к лицу малыша. Он тянет руки навстречу — черт, как же она этому рада!

«Боже, Клинт, почему я послушала тебя? Это я должна была идти первой! И остаться там… под руинами… я!»

Не успевает Ванда закончить с бутылочкой, как доносится хлопок входной двери. Страх возвращается к ней, но с ним приходит и облегчение.

— Алая Ведьма? — девочка узнает ее моментально.

— Лила? — Ванда надеется, что не ошиблась. Она помнит фото в бумажнике Бартона, но оно старое, а теперь его дочь старше, на вид ей лет тринадцать. Правильные черты лица еще детские, голубые глаза точно такие же, как у ее отца. И полные слез. — Где твоя мама?

— Не знаю, — ответ звучит слишком резко. Лила Бартон пожимает плечами и поспешно оборачивается. — У памятника, — звучит не без сарказма (или это только так слышится?). Ванда ничего не понимает, но не успевает спросить. — Купер опять связался с Брайаном.

— Кто такой Брайан? — Ее это не касается, ей незачем знать. Но если бы не она, Клинт был бы здесь.

— Старшеклассник. Он вечно курит травку и катается на байке. Вы не могли бы?.. — дочка Клинта обрывает себя на полуслове, но Ванда понимает ее. Это меньшее, что она может сделать.

Через полчаса эксклюзивный автомобиль Старка тормозит у дешевого бара при мотеле. Пятнадцатилетнему мальчику в таком месте делать нечего. Ванда узнает его сразу. В нем слишком много черт его отца. Купер Бартон сидит на железных ступенях, и Ванда опускается рядом.

— Я вас знаю. — Он скользит по ней равнодушным взглядом, слишком пустым для ребенка. Как это знакомо… Пьетро смотрел так. И ее собственное зеркало. Взгляд ребёнка, силой выдернутого из безмятежного детства. Слишком рано, слишком быстро повзрослевшего.

— Почему ты сидишь здесь, а не с друзьями?

— Они мне не друзья. — Купер Бартон щетинится, напоминает испуганного волчонка. Ванда не чувствует вины. То, что она испытывает, гораздо сильнее, больше. Это как черная дыра, проглатывающая изнутри.

«Клинт, прости меня. Пожалуйста, прости. У тебя прав на жизнь гораздо больше, чем у меня…»

— Вы были там с ним, да? — Короткое обезличенное местоимение вместо «папа» или хотя бы «отец», но в нем столько отчаяния. Ванда не в силах произнести ни слова, едва заметно кивает. — Почему он выбрал не нас? Почему эта чертова работа, эта страна… Почему он бросил свою семью?

«Клинт, ты знал, что твой сын понимает гораздо больше, чем полагается пятнадцатилетнему подростку?..»

— Он не бросал вас. — Отчаяние, что рвет на части сына Бартона, передается и ей. Говорить трудно. Но еще больше — страшно. — Та операция… Это должна была быть только разведка, но о нас знали. И ждали. Эти люди были террористами, Купер, они разработали сверхновое оружие, способное уничтожить целый город. Твой отец не бросал тебя и свою семью. Все, что он делал, было ради вас. Он защищал тебя и сотни таких же детей, как вы. Чтобы у вас было ваше «завтра». Чтобы вы никогда не узнали, каково это — выйти на улицу, где ты провел все детство, и не узнать ее, потому что все вокруг превратилось в руины… Мне и моему брату было десять, когда мы потеряли наш дом, наших родителей, наше детство… — Больше нет сил продолжать. Вспоминать прошлое — проживать его заново. Каждое произнесенное слово выворачивает душу наизнанку снова и снова. Купер Бартон тоже молчит.

— Вы можете отвезти меня домой? — произносит он, когда тишина уже начинает казаться бесконечной.

Ванда находит Лору Бартон там, где и ожидала, — возле могилы, гроб в которой пуст. Там же их настигает проливной дождь. Холодные капли хлещут по лицу, спине, но Лора ничего не замечает. Ее колени в грязи, руки безвольно опущены.

— Вставай! Вставай сейчас же! — В Алой Ведьме внезапно просыпается злость. Она с трудом удерживается от того, чтобы красным светом не отшвырнуть Лору подальше от могилы. Та ошарашена окриком и не сразу понимает, кто перед ней. Ванда невольно задумывается, что за такой тон Наташа отхлестала бы ее по щекам. Но, честно, плевать. — Твои дети растеряны и напуганы, а ты сидишь тут у холодного камня, мечтая, что он оживет. Или, может, ты мечтаешь отправиться вслед за Клинтом? Оставить их сиротами?

— Замолчи! Не смей так говорить! — Отчаянная боль заставляет Лору метнуться к женщине, о которой она знала, но которую никогда не видела. И которая отчего-то возомнила, что может ее учить. — Ты должна была остаться там. Ты — не он! Он нам так нужен…

«Он нужен. Я не нужна. Я должна была остаться там. Знала бы ты, как сильно я хочу этого…»

Ванда могла бы ответить, но молчит, будто окаменевшая статуя. Говорит Лора. Обвинения сменяются извинениями, а с ними новый поток боли. Дождь проходит так же неожиданно, как и начался, а вскоре и тучи рассеиваются. Сколько они стоят на кладбище у пустой могилы? Час? Два? Два навряд ли…

— Приходи к нам, — роняет вдруг Лора на полпути к своей машине.

— Что? — У Ванды за считанные секунды перед глазами проносятся искаженная гримаса Натаниэля, полные слез глаза его сестры и лицо Купера с его непониманием.

— Приходи к нам, — тверже повторяет Лора. — Ты единственная, кто не жалел меня и не душил сочувствием.

— Едва ли я смогу… — с трудом удается выдавить Ванде.

Лора уезжает первой. Алая Ведьма садится в свою машину и вдруг роняет голову на руль. Слезы льются бесконечным потоком и никак не могут остановиться. Ей так больно — наполовину осиротевшая семья Бартона, и так тошно — от самой себя, выжившей.

Тушь размазана по щекам вперемешку со слезами, волосы всклокоченные. Ванда чувствует себя опустошенной, эмоции куда-то делись, исчезли. На автомате она заводит мотор, и машина двигается с места, но долго ее поездка не длится.

Ванда останавливается посреди поля. Совсем одна, вокруг ни домов, ни людей — только бесконечное пространство. Ферма Бартонов осталась позади. В небе догорает закат — алый, как будто кровь.

«Клинт, я присмотрю за ними. Будь спокоен».