И гаснет свет (гет)

От беззвучности того имени

Разбегаются мысли ворохом.

Безнадежность любить не выменять,

Если память опасней пороха.

Закричать бы твоё беззвучие,

Только связки хранят молчание.

Мы сбегаем, но неразлучные

Остаемся в своём отчаянье.

Наши жизни измерить временем?

Как смешно небеса придумали…

Мы же меряем жизнь потерями,

С перерывами на безумие.

Вот бы судьбы камнями выложить,

Убежать в лабиринты вечности,

Вспоминая «ведь было, было же…»,

Но закончилось бесконечностью.

Соколов Владимир (m.ART)

Ничего не происходит. Ванда открывает глаза и видит эту чертову ручку на том же месте, куда ее полчаса назад положила Наташа. У нее ничего не вышло — снова.

— Я не могу! Я не знаю! У меня ничего не получается! — Интонации собственного голоса взвиваются вверх сильнее, чем ей самой хотелось бы. В кабинете Фьюри все знакомые лица. Ванда уверена, что предпочла бы их не знать. Наташа Романофф смотрит с сочувствием, жалеет бедную девочку, как и Роджерс. Старку откровенно скучно, а Бартон…

Его взгляд прикован к пресловутой ручке, но выше не поднимается. Ванда не знает, смотрел ли он на нее хоть раз с того момента, как оттащил от края платформы, когда она только что потеряла брата и хотела лишь одного: отправиться вслед за ним.

Ванда и сейчас хочет этого. Пьетро погиб, и от нее как будто половину оторвали. Половину тела, души. Половину сердца. И рана не заживает, кровоточит. Боль сжирает изнутри. Их всегда было двое. Они всегда выживали вместе. А теперь его нет. Что ей делать? Ей так хотелось бы оказаться где угодно, только бы подальше от штаба Щ.И.Т.а и внимательного взгляда Ника Фьюра.

— Попробуй еще раз, — Капитан-мать-его-Америка говорит так мягко, словно боится, что она рассыплется на кусочки от звуков его голоса. Не рассыплется. Не может рассыпаться то, что уже превратилось в прах. В ее семье, точнее в том, что от нее осталось, лидером всегда был Пьетро. Без него Ванда не чувствует себя кем-то, не ощущает живой. Иногда ей даже кажется, что сердце не бьется, — тогда она прислушивается к себе и с разочарованием улавливает размеренный стук.

— Я больше не могу! Мои способности, они не работают! Почему вам просто не оставить меня в покое? — Ванда не хотела кричать, правда, не хотела. И слез в глазах не хотела, но щиплет так противно. Какая же она жалкая. Поломанная, ненужная вещь.

— У тебя получится, просто сосредоточься, — Роджерс даже не уговаривает, скорее, утешает, и это ввергает в полное отчаяние.

— Я же сказала, что не могу!

Слезы уже катятся по щекам. Сколько еще нужно повторить это им? Ванда вскидывает руку, и вдруг красный свет вырывается из раскрытой ладони, сметая со стола не только ручку, но и все остальное. Бумаги Фьюри ураганом рассыпаются по полу, кружка падает и разбивается, даже тяжелое пресс-папье летит в сторону, едва не приземлившись на ногу Капитана.

Ее сила не ушла, не впала в спячку — она неконтролируемая. Следует за эмоциями, уничтожающими Ванду изнутри. Это пугает. Она смотрит на Мстителей — их мысли схожи и слишком очевидны. Не в силах больше выносить всего этого, Ванда бросается к двери, но вдруг крепкая хватка за руку чуть выше локтя останавливает. Обернувшись, Алая Ведьма почти сталкивается с Клинтом Бартоном. В светлых глазах застыло раздражение.

— Идем со мной! — За спиной Бартона его друзья удивленно переглядываются, но Ванда не успевает поразмыслить над этим: ее уже тащат по коридору на глазах у всех сотрудников, попадающихся на пути.

Бартон буквально швыряет ее в светлую комнату, и железная дверь за ним со стуком захлопывается. Ванда едва не теряет равновесие, но удерживается на ногах и оглядывается по сторонам: перед ней настил с матами, а чуть дальше турники и тренажеры. Соколиный глаз приволок ее в спортзал. Что ему от нее нужно? Что им всем от нее нужно? Способностей считай нет, для команды Мстителей она бесполезна. Она хочешь лишь оказаться с братом, со всей семьей…

Бартон наступает, и Ванда вынуждена сделать шаг назад. Едва не зацепившись о мат, о котором уже успела забыть, она наступает на мягкую почву. Даже без своего лука Бартон выглядит устрашающе: безрукавка подчеркивает внушительные бугристые мышцы рук, а его взгляд — взгляд сокола, наметившего себе добычу. Бартон толкает ее в плечо, и Ванда неуклюже падает на маты.

— Вставай! — приказывает он, нависая над ней, как хищник над червяком.

— Что ты делаешь?

— Ванда, вставай!

— Зачем ты остановил меня? Я хотела прыгнуть, понимаешь? Действительно хотела! Без Пьетро меня нет… — Ванда осекается, потому что Бартон наклоняется к ней; она съеживается, ожидая удара, но этого не происходит. Он рывком поднимает ее на ноги.

— Сейчас я снова тебя ударю, но ты должна поставить блок, не позволить мне тебя коснуться и устоять на ногах. Поняла? — Голос, похожий на раскаты грома, рассекает воздух. Вместо ответа Ванда упрямо поджимает губы.

«Почему ты просто не оставишь меня в покое?!»

Она снова падает на маты — Клинт снова заставляет подняться, дергая за руку. И третий раз, и пятый… Он срывается, велит защищаться, а она упрямо продолжает поступать наоборот. Так происходит, пока вдруг внутри нее что-то не меняется. Как будто срывают колпачок. Ванда встречает выброшенную руку Клинта и отбивается, когда он заносит снова и снова. Она сама бросается в наступление, вперед — на него, пытаясь обрушить на крепкое тело жалкие удары. Ванда не умеет драться, как Наташа Романофф — с таким красивым мастерством. Она пускает в ход ногти, колени — Бартон заходится в ругательствах — дерется как уличная кошка. Но она ведь такая и есть. Наконец ей удается повалить Бартона на пол. Ванда обрушивает на него град ударов маленьких кулаков, оседлав его бедра, когда вдруг понимает, что Бартон давно уже перестал защищаться. Она останавливается в замешательстве, и Клинт пользуется этой паузой — опрокидывает на спину, вдавливая в маты своим телом, ловит ее руки и держит над головой, придавив к полу одной ладонью. Ванда полностью обездвижена, но даже не замечает этого — она окутана, заворожена силой, мощью, исходящей от Клинта и волнами накрывающей ее. Ей жарко и трудно дышать, дыхание сбилось. Ванда смотрит в глаза — подмечая, что голубые, — и вырываться не хочется.

— Ванда… — Голос Бартона вдруг звучит низко, хрипло.

Его губы совсем близко к ее лицу, и на долю секунды Ванде кажется, что он ее сейчас поцелует. Сердце бьется так гулко в грудной клетке. Ее собственные губы пересохли, и Ванда торопливо проводит по ним языком под пристальным взглядом Бартона, кажется, забывшего, что хотел сказать. Она не хочет его слушать. Она не может отвести взора от его рта, с трудом заставляет себя посмотреть в его глаза. Желание узнать вкус этих губ вдруг с такой силой пронзает ее, что сбивается дыхание.

— Ванда, — повторяет Бартон, и его голос так приятно ласкает слух, что хочется застонать от желания и от отчаяния. — Когда гаснет свет и кажется, что ты блуждаешь в темноте, нужно найти в себе силы зажечь его снова. Твой брат хотел бы этого. — Клинт поднимается на ноги, и со свободой наступает отрезвляющая прохлада. — Завтра в восемь утра встретимся здесь же. Буду учить тебя драться по-нормальному. И еще одна выходка с коленом тебе даром не пройдет, так что этот прием оставь для кого-то другого. — Ванда не видит лица Клинта, но по интонации чувствует, что он улыбается.

Неделю назад, когда платформа поднималась ввысь от разрушающегося города, а она, Ванда, хотела спрыгнуть, Бартон остановил ее и сказал то же самое: «Когда гаснет свет, зажги его снова». Отчего-то он решил ее спасать.

Клинт не торопит, а Ванда глядит на потолок, откинув голову на мат. Только сейчас она замечает, что потолок стеклянный, а за ним — голубое-голубое небо. Завтра Ванда придет на тренировку. И послезавтра. Будет приходить снова и снова, пока не научится всему, что умеет Бартон. Упорства ей не занимать. А свет… Чтобы увидеть свет, ей достаточно взглянуть в его глаза.