Сказка о контрольном поцелуе (гет)

Седьмая легенда о фильтрах

Жила-была Джульетта, которая целовала всех подряд. Совершенно бесконтрольно. Вот такая она была необычная — не возводила, в отличие от прочих Джульетт, вокруг поцелуя неприступную крепость условностей, ворота которой заперты на замок огромным ключом, а ключ этот будет выдан лишь одному-единственному счастливчику, сдавшему экзамен на звание настоящего Ромео. Она дарила свои поцелуи любому, кто просил, или даже не просил, а просто проявлял интерес. Дарила небрежно, как дарят выросшие у дороги цветы, сорные и пыльные, сорванные просто так, лишь для того, чтобы было чем занять руки во время скучной прогулки. Дарила легко и быстро, с нетерпеливой улыбкой пробуя губами чужие губы — и отстранялась, не переставая улыбаться, разве что улыбка становилась с каждым разом чуть более растерянной. И вряд ли кто-то догадывался, что так она просто пыталась найти своего Ромео. По запаху. На вкус. Губами, наощупь.

Она не могла отыскать его иначе, поскольку была слепой…

Полагаете — так не бывает? Еще как бывает! Они ведь все такие разные, Джульетты. Эта хотя бы красивой была, а сколько на свете кривых, косых, бельмастых или вообще одноглазых Джульетт? А рожи у иных таковы, что поневоле начинаешь сочувствовать тем Ромео, что таки попадутся им под контрольный поцелуй — а ведь наверняка попадутся. От начала времен не случалось еще такого, чтобы настоящая Джульетта не сумела обнаружить, узнать и поцеловать своего Ромео. Хотя бы один раз. Такова их природа, Джульетт, тут уж ничего не поделаешь. И вовсе не потому, что у них слишком много любви, которая распирает, бьет через край и рвется наружу.

Это у Ромео любовь огромная — как море, такая же неутомимая, переменчивая и бескрайняя. Ее не удержишь в рамках границ или берегов, не скуешь оковами брачных колец или набережных. Такой огромной любви с лихвой хватит на всех — и на Джульетту, и на Розалинду, и на Еву с Марией. И не убудет от нее — морю ведь без разницы, один человек им насладился или сотня. От моря невозможно оторвать кусочек и унести на память, разве что высыхающие соленые капли на коже — да и то ненадолго, до ближайшего душа. Да и то непонятно — брызги ли это прибоя, или просто следы подсыхающих слез. Любовь Ромео, как и море, не становится меньше оттого, что в ней купаются многие. И точно так же, как и с морем, никогда до конца не понять, все еще с тобою она — или давно уже это просто подсохшие слезы.

Она и неуловима точно так же, как море — накатывает и ускользает, вновь и вновь возвращается, чтобы уйти — снова и снова. Вся суть Ромео — в этом постоянном возвратно-поступательном движении. Суть Джульетты — в неподвижности и ожидании. Ведь у Джульетты нет моря с его бесконечной чередой бьющих о берег волн, когда не одна — так другая, третья, сотая, но цели достигнет.

У Джульетты нет моря, но есть у нее самострел — маленький и однозарядный.

И любовь у Джульетты тоже маленькая, не способная что-то там распирать и куда-то там рваться. Зато ее очень удобно носить в кармане — тяжелый шарик, холодный и тусклый. Словно сделанный из свинца. Маленький такой шарик — грамм на девять. Как раз для однозарядного самострела.

Любая Джульетта знает, что у нее не будет второго шанса. Потому и выжидают они долго, порою годами храня ежеминутную готовность к выстрелу — единственному и просто обязанному оказаться точным. Судьба не дает Джульеттам второй попытки. И кто виноват, если не смогла, дрогнула рукой, не попала — или попала не в того. Только сама. Поторопилась. Не подпустила поближе. Не проверила поцелуем.

Пухлые губы даны Джульеттам не только для красоты — это своеобразный тестер, проводящий окончательное подтверждение идентификации Ромео — обнаруженного, оцененного, признанного условно годным и подпущенного на расстояние губ. Высшая проба, контрольный поцелуй.

Но над нашей Джульеттой, повторяю, судьба подшутила, дав ей прекрасные голубые глаза, но лишив возможности что-либо видеть. Слепая Джульетта особо не расстраивалась по этому поводу, поскольку свято верила в контрольный поцелуй. А еще у нее была Надежда — Джульетта возлагала ее на статистику. Ведь если верить статистике и перецеловать достаточно большое количество претендентов, то среди них по незыблемым законам случайных чисел обязательно должен попасться и ее Ромео — а уж тогда она его обязательно опознает и не промажет. Только перецелованных должно быть по-настоящему много — ведь с малыми числами статистика не срабатывает. Ну, так это не сложно. Надо просто постараться и быть достаточно активной…

Она и старалась, пробуя на вкус всех подряд — он? Не он? И разочаровываясь каждый раз. И надеясь — что, может быть, хотя бы следующий окажется тем самым, пусть не сегодня, пусть даже не завтра, не через год. Главное — твердо верить…

Вера ушла первой. По-английски, не попрощавшись. Просто вроде бы недавно еще была, а сейчас уже нет. И не вспомнить, была ли вчера. Или позавчера. Да и вообще — была ли?

Вера ушла, но оставалась Надежда. Пусть статистика врет, но случайность пока еще никто не отменял! И по этой случайности — почему бы и нет? Ведь не может же быть, чтобы Ромео, такой умный, такой прекрасный, такой единственный — и вдруг прошел мимо и не заметил…

Понадобилось десять лет, чтобы Джульетта поняла — Ромео может все.

В том числе и пройти мимо. Не узнать, не заметить, и губами навстречу не потянуться. А, может быть, даже и хуже — был он уже. Среди огромной толпы безликих, мимоходом попробованных. И это она сама — не заметила и не узнала. Потому что всегда торопилась и уже ни во что не верила, а проба превратилась в надоедливый ритуал — поставить губами печать «проверено», не ощутить ничего и устремиться к следующему, заранее ожидая и с этим точно так же не ощутить ничего. А губы потихоньку теряют чувствительность, и нет уже прежнего им доверия, но если не верить даже своим губам — то чему же вообще тогда можно верить и на что надеяться? Ромео-то ведь, в сущности, все равно…

Так ушла Надежда.

Но осталась привычка трогать губами все новые и новые губы. И какое-то время Джульетта жила почти по-прежнему — так же щедро и весело раздаривая поцелуи, только теперь уже ни во что не веря и ни на что не надеясь. А потом и привычке с нею наскучило…

Нашей Джульетте не повезло дважды — она была не только слепой, но еще и умной. Глупая бы так ничего и не поняла, и продолжала бы целоваться в полной уверенности, что счастье где-то совсем рядом, просто притормозило слегка, но надо самой проявить активность — и все будет в порядке. И умерла бы в свой срок от старости точно такой же — счастливой и уверенной, что все еще впереди. Умение понимать — это не то, что приносит счастье Джульетте, тем более, если Джульетта слепа. Оно вообще ничего не приносит хорошего, понимание это. Оно жадное и ревнивое — появившись, сразу бы изгнало веру с надеждой, если бы те еще оставались. Но оставалась только привычка, и потому пониманию пришлось ограничиться ею.

А потом заскучавшее понимание тоже сделало ручкой, и однажды Джульетта вдруг осознала, что осталась совсем одна.

Впрочем, нет.

С ней по-прежнему оставалась ее так и не выстрелившая любовь — маленькая, холодная и тяжелая, словно свинцовый шарик…

Типичная Джульетта до такой ситуации старается не доводить, а если уж вышло — то стреляет немедленно, в первого встречного. Что поделаешь, если жизнь такова, годы идут, а Ромео на всех не хватает? Типичная Джульетта предсказуема и при умелом обращении почти неопасна.

Наша Джульетта была нетипичной…

Одноразовый самострел проржавел насквозь и не хотел открываться, пришлось надавить. Что-то треснуло, скрежетнуло, ломаясь — и тяжелая горошина выкатилась в подставленную ладонь. Джульетта покатала ее в пальцах, погрела дыханием. Шарик согрелся и словно бы стал еще тяжелее. Теперь он казался почти живым.

— Знаешь что? — сказала Джульетта задумчиво, баюкая теплый шарик в ладонях. — А ведь нам с тобою не нужен Ромео. Я сама тебя выращу. И ты будешь такою, что все просто умрут от зависти. Ты самой лучшей будешь. Самой красивой, самой умной, самой сильной. И — только моей. Нам с тобою никто не нужен!

А любовь промолчала в ответ, потому что тогда еще говорить не умела. И не было рядом никого, кто бы предупредил, как опасно пробуждать любовь. Особенно ту, которая так и не выстрелила. Такая любовь может только проснуться, но не родиться, а нерожденному трудно жить, хотя и нет у Времени власти над нерожденным. Впрочем, слепая Джульетта вряд ли стала бы слушать советчиков. А после того, как выяснилось, что отогретая и разбуженная ею любовь еще и не слепа — Джульетта вообще никого бы не стала слушать.

Она старалась быть самой лучшей матерью для своей нерожденной любви. Прослушала все книги по воспитанию, какие только сумела найти. Книги о любви она тоже пыталась освоить все, но их оказалось слишком много. Стены в приготовленной для нерожденной Любви детской были исписаны любовной лирикой и разрисованы сценами из камасутры — в одной из прослушанных книг утверждалось, что ханжество убивает любовь, и отныне слово на букву «Х» было отнесено Джульеттой в разряд самых страшных ругательств. Джульетта не могла рисковать, поскольку знала, что второго шанса не будет.

— Нам с тобою никто не нужен! — твердила Джульетта своей нерожденной Любви, твердила все исступленнее, потому что стала бояться людей. Они могли навредить ее необычной малышке, оказать плохое влияние, она ведь такая маленькая и впечатлительная. И она — видит.

Все видит.

То, что ее любовь растет не слепой, наполняло Джульетту счастьем — и одновременно пугало до судорог. Нерожденная Любовь ранима и беззащитна, а, значит, должна быть окружена красотою со всех сторон, как щитом, и не видеть ничего, кроме красоты. А люди порою так некрасиво себя ведут, да и сами они тоже не то чтобы очень красивы.

После долгих поисков Джульетта поселилась на вершине самой высокой горы. Все, кто там побывал, говорили, что прекраснее места они не видели и не чают увидеть. «Вот и отлично — решила Джульетта. — Подходящая оправа для моей девочки». А нерожденная Любовь лишь улыбалась в ответ, и в темно-синих глазах ее отражалось небо, близкое и холодное.

Шли годы. Хотя кто их знает, куда они шли там, где само Время застыло среди хрусталя горных озер и заснеженных пиков. Застыло, а, может быть, даже и пошло в обратную сторону. Впрочем, это уже другая история…

— Нам с тобою никто не нужен, правда же, солнышко? — Шептала стареющая Джульетта подросшей Любви, а та молчала в ответ, лишь улыбалась и щурила снисходительно синие глаза, яркие и холодные, словно два горных озера. Она никогда не спорила с Джульеттой, и даже почти не морщилась, когда та обнимала ее слишком сильно. Она вообще мало говорила, только улыбалась, эта странная холодноглазая Любовь, у которой не было Ромео, но были крылья.

И однажды настал тот день, когда, улыбаясь, она сказала Джульетте:

— Ты права. Мне не нужен никто. И ты тоже мне не нужна.

И крылья развернулись у нее за спиной двумя серебристыми веерами, и от улыбки ее на лету замерзали птицы, а взгляд был настолько темен, что никто не мог его выдержать и остаться в живых. Так она потеряла имя — ведь тот, кому никто не нужен, не имеет права зваться Любовью.

Улетая, она продолжала улыбаться, холодно и отстраненно. И даже не обернулась. Ей нравилось летать. И не нравилось оборачиваться.

И каменели от ужаса люди на ее пути. Потому что Любовь, которой никто не нужен, приносит лишь смерть. Быструю, чистую и почти безболезненную. В чем-то даже красивую. Но — только смерть и ничего кроме смерти. И сама становится смертью — со временем.

Выжившие прозвали ее Горгоной и научились делать защитные зеркала. Синеглазой Смертью назовет ее кто-то из фильтров, но случится это намного позже, и это совсем другая история.

А тогда лишь седая Джульетта, улыбаясь растерянно и часто помаргивая, все крестила ее вслед дрожащей старческой лапкой.