Ледяная мгла (гет)

Перистые облака —

Тянись, тянись из сна моя рука,

Держись под ветром замка песок,

И с миром связь не локон — волосок.

Ко мне из детства потекла река,

В которой перистые облака

Вниз отраженьем плыли на восток,

Сметая замков, сметая замков золотой песок.

Во снах моих — простые отраженья, мысли в памяти,

Во тьме — созвездья, звоны, звоны бубенца,

И полетела звездная медведица.

Мне снится этот мир убогих и больных,

И я схожу с ума от этих слёз слепых.

Йолли. Молитва

Стены Винтерфелла искрились, точно отлитые изо льда — теплые источники, что питали его стены, будто кровь, остыли. Сердце Винтерфелла остановилось — замок умер.

Да ведь и я тоже, вспомнил Джон. Вспомнил острый холод клинка и последнюю человечью мысль-вспышку — до того, как стать Призраком. «Коли острым концом».

Так он когда-то говорил... Кому? Арье.

Джон удивился, что имя к нему вернулось: пока он был в волке, все, что он знал раньше, вся память человеческая бледнела и таяла, как утреннее дыхание на морозе.

За имена он цеплялся до последнего. Отец, Эддард Старк. Брат, Робб. Лучший друг. Малыши, Бран и Рикон. Санса — и Арья. Арья, Арья... Что он ей говорил в последний раз? «Коли острым концом, прямо в сердце» — и Джон в теле Призрака вздрагивал, вновь ощущая холод кинжалов в собственном человечьем сердце.

Он рвался мстить — и имена, которые нужно было хранить, стирались, становились бессмысленными.

Однако теперь Джон вспомнил их все, будто вынырнул из тяжелого, мутного, дурного сна.

«Наверное, потому, что я мертв».

И это отчего-то было облегчением: если нужно умереть, чтобы не потерять тех, кого он любил, — ну и пусть.

И Джон шагнул в искрящийся холод.

Быть может, он увидит всех, кого забрали боги?

Тишину иглами прошил тоненький младенческий писк — настолько чужеродный в этом месте, что мурашки побежали вниз по спине.

— Кто здесь? — выдохнул он в холодный воздух. Плач стал еще ближе, еще жалобней. Джон вздрогнул — он слышал его когда-то. Очень-очень давно.

Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить, — а когда открыл, смутные воспоминания стали явью.

Писк доносился из крохотной резной колыбели, убранной светлым полотном.

Джон беспомощно огляделся.

Если он мертв, если он в погибшем, заледеневшем Винтерфелле, то что здесь делает... ребенок?

Замок умер — затих и окостенел, как забытый в снегу труп.

Джон умер тоже — но зачем ему видится это дитя?

Плач, такой живой в мире мертвецов, становился все требовательней, все настойчивей.

Джон чуть помедлил, а потом решительно отодвинул тонкую ткань полога.

В лицо ему брызнуло облако синих лепестков — он ожидал их холодного прикосновения, но кожу обожгло, точно пламенем, точно поцелуем Игритт.

Иней со стен осыпался серебряным песком — и он открыл глаза.

* * *

Джону пять. Джон совсем взрослый — отец пообещал подарить им с Роббом настоящие луки. Из них, наверное, можно будет подстрелить настоящую белку.

Но сейчас отцу не до лука, и напомнить нельзя — потому что леди Старк рожает им с Роббом брата или сестру (хорошо бы брата, конечно) и так ужасно кричит, что отец расстраивается.

Джон, по правде говоря, думает, что леди Старк притворяется, чтобы отец ее больше хвалил за нового ребенка. Он видел, как на псарне рожают собаки, и ни одна из них так не вопила.

Леди Старк наконец-то перестает притворяться, что ей очень-очень больно, и рожает отцу еще одного ребенка.

Жалко — отец говорит, что это девочка.

Джон вообще относится к девочкам с подозрением, к тому же у них уже есть Санса — круглая, радостно лепечущая на непонятном языке и вечно завернутая в какие-то дурацкие кружевные рубашонки.

Наверное, и эта новая сестра будет такой же.

Джон вздыхает — ему так хотелось, чтобы у него был младший брат. Может быть, леди Старк каким-то образом прознала об этом и специально сестру родила.

На секундочку ему хочется заплакать от обиды — но Робб, как всегда, выручает:

— Знаешь, может, отец и ошибся. Вдруг это не девочка?

Джон хлюпает носом, хотя слезы уже где-то далеко.

— Нужно посмотреть! — решительно говорит он.

Джону пять. Он совсем взрослый — во всяком случае, достаточно, чтобы пробраться в покои леди Старк, пока она спит, и взглянуть на нового ребенка.

Джон тихо, стараясь быть совсем-совсем бесшумным, приоткрывает тяжелую дверь и просачивается внутрь.

Большого труда стоило не попасться на глаза служанкам — но зато от них он точно знает, что леди Старк сейчас спит.

Хотя как она может спать?

Младенец в резной колыбельке отчаянно пищит, да так громко — чудо, что леди Старк еще не проснулась.

Джону внезапно становится так страшно, что он даже не может повнимательнее рассмотреть комнату, которая казалась ему самой таинственной в замке.

Вот сейчас мачеха проснется! Увидит его!..

И наверное, выгонит жить к конюшатам.

А все из-за этой новой сестры, у которой даже имени-то еще нет.

Джон потихоньку, сам не зная, зачем, подкрадывается к колыбели — хотя должен бежать оттуда стремглав — и, приподнявшись на цыпочки, заглядывает внутрь.

В пеленках пищит и надрывается что-то маленькое, красное и, кажется, сердитое — оно машет крохотными ручонками, как будто хочет с кем-нибудь подраться.

«Ну точно не девочка», — с восторгом осознает Джон.

Опасливо оглянувшись на спящую леди Старк, он тихонечко спрашивает:

— Ты чего плачешь?

И осторожно качает колыбельку.

Младенец от неожиданности затихает, словно подавившись. И внезапно открывает глаза.

Джон даже пятится — потому что он-то думал, что люди, как щенята, рождаются слепыми.

А еще потому, что у его нового брата — точно брата! — такие же серые глаза, как его собственные.

Вон это да — леди Старк родила ребенка, похожего на Джона. Он и не знал, что она так может: и Робб, и Санса получились рыжими и синеглазыми.

Интересно, она теперь расстроится? Нет, вряд ли — ведь ребенок похож еще и на лорда-отца, думает Джон, осторожно покачивая колыбельку.

Кажется, человечку внутри это нравится — он больше не плачет. Наверное, удивился очень.

— Я Джон, — говорит Джон шепотом, чтобы младенец не боялся. — Я твой брат... — и добавляет, чтобы хоть что-то сказать: — Вот научишься из колыбели вылезать, мы обязательно поиграем. А сейчас нельзя пока.

Младенец не отвечает — Джон знает, что они не сразу этому учатся, даже Санса еще не умеет толком, — но, кажется, все понимает.

— Я тебя защищать буду, я же уже большой, — обещает он.

* * *

Джон был жив — в этом не было сомнений. В груди его вновь гулко билось сердце, будто не знавшее колючего холода кинжала. Горло глотало сладкий морозный воздух.

Но в глазах людей, которых он считал братьями, Джон все равно отчетливо различал тень страха — тень предательства.

Они видели в нем мертвеца — Джон знал это.

И со страхом сам ощущал себя неживым: во снах его могила, окоченелый Винтерфелл, все еще возвращалась.

Его искрящаяся серебром тьма звала Джона к себе одним голосом.

Почему из всех мертвецов Джон слышал именно Арью? Может быть, потому, что именно ее он вспомнил, перед тем как умереть.

Стоило ему коснуться щекой подушки, как ледяная мгла захлестывала его с головой.

«Поиграй со мной, пожалуйста! — звенела она жалобно. — Джон, поиграем в снежки!..»

Сначала он слышал только ее голос — все вокруг будто заволакивало колючей дымкой снежной пыли. Он дышал этой пылью, глотал ее, и от холода кололо — где-то в груди, там, где побывал кинжал.

— Арья! — звал он. — Где ты?

— Я мертвая, как и ты, — беспечно отвечал снег. — Почему ты не хочешь играть?

Джон просыпался в холодном поту — или это снежная пыль таяла на его теле?

Почему она тревожит его сны?

Ответа не было.

Но однажды снег улегся — и он смог увидеть ее.

Уже не дитя, не такая, какой помнилась, высокая и тоненькая, как прутик, окутанная то ли платьем, то ли погребальным саваном, Арья сжимала в одной руке меч, который он когда-то приказал сковать для нее. В другой руке — венок из бледно-голубых роз.

Сестра глядела на него и скорбно улыбалась.

В смятении от этой перемены в своих снах, он шагнул навстречу.

А она рассыпалась синеватой пылью. То ли снежинками, то ли розовыми лепестками.

Джон очень устал.

Он отчаянно хотел жить.

Замок это тоже как будто чувствовал — и заманивал его к себе еще отчаяннее.

* * *

Арья простирала к нему бледные руки, Арья молила о спасении, и Джон срывал голос, стараясь объяснить ей, что спасти он не мог.

Она мертва — и он был мертвым.

Но теперь он жив.

«Я любил тебя, — хотелось крикнуть ему. — Но теперь все кончено».

Боги смеялись над ним, посылая лживые видения красной женщине, посылая ему Джейн Пуль (о да, он видел и ее, и новое разочарование почти не тронуло сердца: сны его не лгали, он знал, что Арья мертва) — боги смеялись, но Джон больше не позволял себе обманываться.

Он никогда больше не обнимет ее худенькие плечи.

Может быть, когда-нибудь он привык бы и к этим снам.

Может быть — если бы безумие не стало просачиваться в реальность.

Она стала чудиться ему и наяву, с непременными голубыми розами в окровавленных пальцах — она ждала его в постели, едва касаясь спиной нагретого меха, и исчезала, стоило моргнуть. Роняла увядшие лепестки на забытые свитки — и таяла вместе с ними, как легкий выдох.

Ее больше не было. Ее кости наверняка гнили где-то далеко — но призрак сводил Джона с ума.

Он мог видеть, как она повзрослела. Мог видеть, какие ясные у нее глаза, как заострилась каждая черточка лица. Видеть — и знать, что настоящая Арья умерла где-то в Королевской гавани, в девять лет, так и не успев повзрослеть.

— Что тебе нужно? — шептал он беспомощно, когда был уверен, что никто не услышит. — Ты мертва, тебя нет, оставь меня в покое!

Арья только улыбалась.

Да и Арья ли это была?

Стала бы сестренка, которую он любил, так его мучить?

Дальше все было только хуже.

Ее черты мало-помалу стали проступать во всем, на что падал его взгляд. Отражаясь в начищенных тарелках. В чужих лицах.

Арья сводила его с ума, рассыпаясь снегом и смехом, слезами и розами.

Джон почти ненавидел ее.

И ненавидел себя.

Дальше все было только хуже, потому что она стала звать его за собой.

Протягивала руку требовательно и решительно — коснись, и все закончится.

Напоследок она обрела голос.

— Ты же обещал меня защищать, — сказала Арья.

Вытянулась струной, встала на цыпочки и коснулась губами его щеки.

Поцелуй обжег как пламя.

И Джон открыл глаза, воскресая по-настоящему.

* * *

— Он жив, — сказала Арья. Настоящая Арья — тоже живая и телесная: он чувствовал, чувствовал ее руку на своем плече. Голос ее странно изменился, а может, Джон просто забыл, как он звучит.

— Ты, — только и сумел вымолвить он.

Арья, странная взрослая Арья, совсем такая же, как призрак из его сна, сна о сне, кивнула.

— Я давно здесь. Звала тебя. Молила очнуться — но ты не отзывался.

— Я видел тебя, — откликнулся Джон, — ты мне снилась. Просила...

Арья взглянула на него прямо и остро.

— Вернуться? — как в детстве, закончила она его фразу — и глухо, нервно рассмеялась. — И ты наконец-то послушался?

— Я же обещал тебя защищать, — откликнулся Джон.