Vae victis! (джен)

14 апреля 1781 года.

Дождь начался еще ночью, и к полудню перешел в серый ливень — недостаточно мелкий, чтобы игнорировать его, считая "моросью", и недостаточно крупный, чтобы помешать намеченному событию. Его голос, тем не менее, вплетался в победный колокольный звон, шепча неведомое, и, словно бы гася фальшивую радость меди. По временам дождь затихал — но пестрая птица, кружившая над главной улицей Куско, появлялась словно из-за туч и пронзителен был ее крик, пронзителен — и оттого звучнее меди несся он над городом.

"Акауан!" — шептались оттесненные конным оцеплением, индейцы; "Акауан", "А-ка-уан" бурлила толпа, не обращавшая внимания на погоду; многие были полуодеты и даже босы, но — не это волновало тех, кто сгрудился за холеными жандармскими конями. Дождь пошел с новой силой, когда прошли знаменосцы с повисшими, как мокрое белье, стягами Вице-Короля, и появился пеший жандарм, ведший за чомбур гнедого облезлого мула.

Сокол яростно крикнул, теряясь за облачной завесой, и громче, победнее, зазвучали колокола, победив, наконец, упавший до пианиссимо шелест дождя.

Копыта мула устало переступали по брусчатке, и в такт движению моталась голова с безжизненно повисшими ушами, на одном из которых рыжел клок длинной шерсти. Толпа замерла, так, что звяканье подков, казалось, вошло в унисон с биением сердец тысяч людей, потом послышались шаги еще одного мула, еще и еще... люди сделали попытку прорвать оцепление, но солдаты стояли, словно статуи.

На гнедом муле с белой ногой, в сломанном седле, ехал человек в оборванной рубашке и когда-то черных бархатных кюлотах. Запястья и лодыжки охватывали цепи, пересекаясь под брюхом животного, от задней луки тянулся такой же чомбур к недоуздку следующего мула. И снова пел дождь, и звонили колокола, но крика священного сокола не было слышно более, и тщетно пленник, индейцы и небо напрягали слух.

Тупак Амару Второй, а ныне — лишь пленник испанской короны, бунтовщик Хосе Габриэль Кондорканки Ногера, тяжело вздохнув, отвел глаза от затянутого низкими тучами серого неба. Акауан... священная птица. Символ свободы, которая отныне стала для мятежного индейского вождя лишь призрачной мечтой. Что значило появление сокола в этот день на главной площади Куско? И этот протяжный крик... точно акауан оплакивал и самого Тупака Амару, и тех, кто по его вине точно так же, в оковах ехал следом. Индеец буквально чувствовал спиной взгляд старшего сына — и радовался тому, что мальчик не видит его лица. Усталость, медленно завладевавшая всем его существом, еще во время последнего сражения, необорно сковала душу, придавив ее почти физически и почти лишив возможности испытывать чувства — возможно, в этом было даже какое-то милосердие. Изощренное, но все же… и он последним остатком воли заставлял себя держаться в седле, чтобы не упасть под ноги мулу, зная, что те, кому он не смог дать свободу, сейчас смотрят на процессию, ожидая… чуда? А сил не было. Просто не хватило бы их — взглянуть в глаза того, чью юную жизнь обрёк на столь бесславное завершение. И уж в том, что от виситадора Арече милости дать не стоит, бывший Инка не сомневался.

... Зеваки заняли первые этажи, немало удивив своим наплывом приказчиков книжных, шорных и прочих лавок, а также хозяев немногочисленных харчевен — отсюда было видно немногим лучше, если бы не бесконечно ползущая по стеклам серая вода, сквозь которую размыто проступали силуэты всадников — или, лучше сказать, пленников. Куда больше повезло лицам более высоких званий, которые наблюдали процессию с балконов, прячась от сырости под навесами — и самому сеньору виситадору, сидевшему вместе с судьей Матэо Линаресом и прибывшим из Лимы представителем Вице-Короля, Лас-Мерриго, за столом на наспех сколоченном помосте, украшенном все теми же флагами.

Сеньор виситадор расправил плечи, вслушиваясь в медный голос колоколов: теперь, когда была не только одержана решающая победа, но и взята в плен (правда, благодаря предательству, но это такие мелочи…) вся семья мятежника, Хосе-Антонио ожидал благосклонности столичного чиновника, но тот являл собой образец всего лишь вежливого официоза. Масляно-черные глаза Арече встретились с темно-янтарным взглядом бывшего Инки, и синьору виситадору стало отчетливо не по себе. Хлещущий по полотну дождь словно бы издевательски захихикал.

— И ради этой шайки ваш архиепископ поднял такой трезвон? — пряча усмешку в нафабренных усах, спросил представитель Лимы. Вопрос скрывал второе дно — "и ради этой шайки мне пришлось покинуть центр и молодую жену?"

Хосе-Антонио передёрнул плечами — ветер с гор ощутимо усиливался, пробираясь за ворот форменного мундира. Но ещё сильнее холодил душу взгляд Кондорканки. Да и тон, каким Лас-Мерриго произнёс последнюю фразу, не предвещал ничего хорошего.

— Видимо, сеньор, вы не знаете, кто этот человек, — Арече мотнул головой в сторону первого всадника. — Это Хосе Габриэль Кондорканки Ногера. Да-да, тот самый, что провозгласил себя инкским вождем и поднял восстание. Это очень, ОЧЕНЬ опасный преступник!

— Да неужели... — по голосу Лас-Мерриго трудно было догадаться, действительно ли он не верит своим глазам или же просто издевается над прямым, как копье, виситадором, не разбирающимся в тонкостях придворной речи. — И вот тот мальчик — тоже преступник? Вот тот, последний в процессии? Ему же вряд ли больше девяти...

— А разве вашей милости не известно, что из волчонка может вырасти только волк, и уж никак не преданный хозяину мастино? — в тон ему ответил судья. — И, поверьте, монсеньор Арече вовсе не зря просил военной помощи Лимы — иначе Куско был бы взят!

Скрестив пальцы и опустив на них подбородок, представитель Вице-Короля некоторое время рассматривал пленного Инку. Без злобы или презрения, с любопытством, как диковинного зверя на цепи, что уже не вцепится в глотку, надежно удерживаемый тюремщиком. Внимательно смотрел, ожидая реакции Арече.

— Я видел жалкое состояние фортификаций вокруг города, — проговорил он немного погодя; из всей троицы только Лас-Мерриго не замечал дождя, словно бы безупречная сдержанность защищала от холодных капель лучше любого навеса, — и скажу, что если этот человек и взял бы древний Куско, это скорее было бы вашей виной, но не его заслугой, сеньор виситадор!

Сеньор виситадор, уже начинающий догадываться, что вице-королевскому чиновнику просто скучно и он развлекается как умеет, тем не менее, не спешил возражать. Как-никак, всё же эта столичная штучка с элегантными манерами и, верно, не нюхавшая пороху, была в фаворе у власть предержащих, а с таким шутки плохи. Зло он сорвал на жандарме — том самом, что вёл процессию и сейчас, остановившись, ждал дальнейших распоряжений.

— Чего встал, олух! — негромко, чтобы не слышала стоявшая за оцеплением чернь, но весьма выразительно зашипел Арече. — Долго ещё это индейское отродье будет здесь торчать?!

— Куда прикажете, ваше превосходительство? — жандарм принял заученный вид туповатого, но исполнительного вояки.

— В подвалы коллегии, да поживее! — последние слова виситадор буквально выплюнул в лицо инкского бунтаря. "Там твой горячий нрав быстро охолодят!" — подумал Арече, когда процессия двинулась к стоящему по другую сторону площади серому зданию.

И в это момент, точно услышав его мысли, Кондорканки обернулся. Внимательно окинул взглядом троицу в когда-то напудренных (пока не поднялся ветер) париках — и очень нехорошо усмехнулся.

Линарес приподнялся и склонился над аккуратно извлеченным из стопки листом, закрывая его от капель.

"И согласно приказу Вице-Короля... де Гириора... предварительному заключению, упреждающему попытки... до окончательного решения суда..." — ветер отрывал отдельные слова, бросая их под дождь на брусчатку, где между булыжниками уже начинали течь ручейки.

— Никак не могу сказать, что мне радостно будет присутствовать на суде, но придется, — раздумчиво, все так же бесстрастно изучая потянувшихся мимо пленников, заметил Лас-Мерриго. — А последний и верно, совсем мальчик... но закон суров, как говорили еще в Древнем Риме.

Он спокойно выдержал взгляд метиса — дон Альберто-Гарсиа-и-Гуарес Лас-Мерриго прекрасно знал, на что способен человек вроде кусканского виситадора, и не сомневался, что его подручные отлично знают свое ремесло. Ремесло, заключающееся в том, чтобы сделать из человека живой кусок мяса, корчащийся от боли и скулящий при виде своих мучителей. Знал, но... отчего был уверен, что вот этот мятежник, впервые за двести лет назвавшийся Инкой, не сломается.

— Вы ведь боитесь его, сеньор виситадор, правда? — почти доброжелательно спросил посланец Вице-Короля.

Арече, несмотря на вечный румянец во все одутловатые щеки, заметно побледнел. Вот ведь зараза — всё видит! Подумал — и тут же испугался сам себя: вдруг и этот умеет мысли читать? С них станется...

— Ваша милость, да будет вам известно, — Хосе-Антонио потянулся, вставая со своего места и с претензией на молодцеватость, отдал честь, — что гарнизон Куско готов верой и правдой служить короне! И слухи о моей якобы трусости...

— Ну полно, полно, — судья счел необходимым вмешаться, прекрасно понимая, что с представителем вышестоящей власти спорить не стоит независимо от того, прав он или нет. — Завтра начнется судебный процесс, а посему предлагаю всем как следует отдохнуть. Работа предстоит не из лёгких.

В этом посланник из Лимы полностью был согласен с Линаресом.

— Что ж, господа, позвольте откланяться. До встречи на суде... и надеюсь, мятежникам будет вынесен именно тот приговор, которого они заслуживают.

Когда последний мул исчез в туманном мареве, медленно оседавшем на площадь, ровная линия оцепления пошла изломами — солдаты разгоняли индейцев, теснили конями, кое-кто даже поддавал прикладом карабина, скалясь в усмешке — мол, насмотрелись на своего вождя? На того, кто обещал сбросить испанцев в море и возродить давно ставшую прахом нечестивую империю? Впрочем, всадников жандармы не трогали — известно ведь, что ездить верхом позволено только белым и верным креолам, получившим на то особую грамоту. Вот и сейчас, проезжая мимо неподвижно стоящей верховой пары, один из карабинеров на всякий случай козырнул.

— Отец, — голубые глаза младшего из всадников блеснули; он говорил по-немецки, и не боялся быть понятым кем-то, кроме сидевшего рядом с ним на мощном вороном коне рослого человека с белокурой бородкой, — отец, но ведь это же... это же преступление пред лицом Бога? Измываться над образом Его, облекая в цепи и ввергая в узилище — разве это по-христиански? Разве эти люди, — он взмахнул рукой в сторону опустевшего помоста, — достойны называться последователями Бога?

Старший вздохнул; пальцы в перчатках механически перебирали поводья.

— Мы можем только молиться, — через пару минут тихо сказал он. — Молиться, мой хороший. И верить, что Господь явит неизреченную милость прежде всего — к детям этих несчастных.