Затишье (джен)

Ненавижу затишье во время войны. Эта тишина давит на уши, угнетает, обещает беду… По мне уж лучше пусть гремят во всю пушки, свистит картечь, звенит булат... Тогда хоть не так страшно. А когда вокруг тихо-тихо, и только слышно, как лошади фыркают, да поленья трещат в костре… Чувство страха накатывает липкой волной, в которой барахтаешься и не можешь всплыть. Отвратительно.

Сидишь, куришь вместе с Вельто, — уж так завелось, где офицерство, там и трубки, — и думаешь: «На черта полез? ..». Часто жизнь с шахматами сравнивают. Говорят, что там тоже сначала сходишь, а потом думаешь, зачем туда пошел… Только это игра, там проигрыш ничего не сделает, разве что уронит самооценку. Тут проигрыш жизнь отнимет.

Вельто молчит, понурив голову. Вспоминает что-то, шевеля губами. Наверное, родную Италию. Мне б тоже в Пруссию съездить… Давно не бывал. Уже десять лет, если не изменяет память. А Вельто… Молод он для генерала, рано ему. Ему б вообще не на военную службу идти. Из него военный, как из меня дипломат.

Сизый дымок струится от трубки. Табак горький, дрянной. Зато есть хоть какой-то, это несомненно радует. Фермье, молодой врач, совсем недавно прибывший, ругается на нас. Как заметит с трубкой, сразу начинает лекции читать. Юнец совсем. Тут без этого вообще никак. Поневоле закуришь.

Откуда-то издалека слышатся залпы орудий. Вздрагиваешь, вскидываешь голову, ищешь глазами свою часть, а только потом вспоминаешь, что мы уже отступили и теперь в тылу. И на душе становится противно. Там, за пролеском, люди гибнут. За что сейчас гибнут? А черт знает. Да и он, наверное, не разберется во всем этом.

— Безумство, — помимо воли срывается с губ.

— Политика, — хмуро отзывается Леблан.

Славный человек. К солдатам строг, но в меру. Хороший генерал, всегда все взвешивает. Взял бы он, что ли, под шефство нашего Вельто. Чему полезному поучил бы. А то он, как любой итальянец, с горячей кровью. Рвется в бой, когда не надо. Сколько раз ему говорил, что голова не только для ношения треуголки… Куда там. Да и кто капитана будет слушать?

Да и слава Богу, что я только капитан, за своей-то ротой не всегда могу уследить и понимаю их далеко не всегда. Совсем ведь тоже молодые, только обучились. Видать, старею. Ладно, черт с этим. Куда им, таким зеленым, на войну-то?

Вечор принесло Виктора. Зачем приехал — а кто его знает? Одному разве чот Богу известно. Он ни капли не изменился. Все тот же язвительный, тот же эгоистичный… впрочем, кое-что в нем поменялось. Если бы не знал его, в первые минуты общения подумал бы: «Приятный человек!». Ну, быть может. А вообще, он черт знает что такое. Ни то, ни се… Он стал осмотрительнее, сам не лезет на рожон, в разговоре со мной резкие слова старается не употреблять. Помнит… Ну и на том спасибо.

Внешне он тоже мало изменился. Даже волосы у него не потемнели сильно, все тот же русый оттенок. А меня не сразу признал. Да и признаешь сейчас во мне того Франсуа, с которым он виделся в Фонтенбло. Осунувшийся, бледный, с выступающими скулами, с прической «черт меня побери», чумазый и небритый… Да и сюртук уж скоро колом будет стоять. Повернешься и зашибешь кого-нибудь. Подолом. Конечно, не признал.

А когда признал, удивлению предела не было. А чего тут удивляться? Это в штабе тихо и спокойно. Тут полным ходом крутится механизм войны. Добро пожаловать, Виктор. Символично ты на своем светло-сером, бледном коне приехал. У нас уже и рыжий конь Линде есть, и вороной мой, и белый Вельто. Тебя не хватало. Вот приехал. Можно теперь всем верхом сесть и отправиться назад, к крепости. Испанцы — народ набожный, напугаются еще.

Есть чего пугаться. На нас взглянешь сейчас, волосы дыбом встанут. В разорванных мундирах и сюртуках, все раненные-перераненные… Невольно вспомнил мать. Аж поперхнулся дымом, закашлявшись. До чего живой образ возник перед глазами… А ведь не видел ее уже двадцать пять, если не больше, лет. И отец тоже всплыл перед глазами…

Прочь, прочь эти видения! Вот этого сейчас не хватало, и так настроение отвратительнейшее, незачем это примешивать!

— Месье Тео, — слышу за спиной знакомый немного робкий голос.

— Что вам, Фермье? — оборачиваюсь.

До чего ж наш доктор порой смешон. С растрепанными волосами, видно причесаться времени нет, в пенсне… Наивный до невозможности. И глаза голубые-голубые, как у ребенка. А ведь хороший доктор. Не раз с того света солдата вытаскивал. Но все слишком близко к сердцу принимает. Молод еще. Тоже, куда его на войну отправили? ..

— Вы бы спать шли, месье Тео, — говорит, а сам на меня не смотрит. Сам бы спать шел, юноша. Лица на тебе нет.

— Дождусь Линде, лягу.

Чуть щурится. Не верит, похоже. А я и сам не верю. Не лягу, конечно. Уже третью ночь не могу уснуть. Нервы шалят. Закрываю глаза, только-только задремлю и вздрагиваю, просыпаюсь. Только еще сильнее утомляюсь.

Из пролеска на взмыленной лошади вылетает Линде. Давно тебя ждем, голубчик. Что там у нас творится?.. А, все так же?.. Ну, иди, отдохни, а то сейчас с седла свалишься.

Лейтенант отъезжает, зевая и покачиваясь в седле. Провожаю его взглядом. Счастливый ты человек, Пьер. У тебя есть семья и те, кто ждет. Меня вряд ли ждет дома кто-то, кроме пыли на полках, старой слепой кошки да Пьетро. Зато никто не станет особо печалиться, если… Ну, к черту! Жить все равно буду. Назло этим испанцам.

Стихли глухие удары копыт лошади Линде. Снова все погрузилось в тишину. Опять лишь всхрапывает у меня за спиной мой вороной Дьявол, трещит догорающий костер и от трубки поднимается сизый дымок к светлеющему небу. Ненавижу тишину на войне. И войну тоже ненавижу.