Чёрная ночь колдовства (джен)

Самайн, говорят, знает всё на свете и даже больше, видит то, что другим нипочём не увидеть, чёрной тенью скользит за спиной, и кто встретится с ним глазами в холодную ночь его рождения — обретёт смерть.

Верят этому безоговорочно и потому стараются не попадаться Самайну ни за какие коврижки — да и нужны ли будут коврижки окоченевшим трупам?

Находятся, впрочем, смельчаки, которые лишь посмеиваются и снисходительно блестят глазами. «Сказки это, — фыркают они, — страшилки для малышей, чтоб не вздумали в тёмную ночь за порог соваться. А нам, взрослым, бояться нечего: выдуманный Самайн ничего нам не сделает».

Смеяться-то смеются — но, едва солнце скроется, и сами за порог не ступают. Жгут почём зря электричество, музыку погромче включают — чтобы ни от единой тени не шарахнуться, ни единого шороха не услышать. И шторами, конечно, наглухо закрывают окна, на каком бы этаже ни жили; глаза отводят, твердят, что не хотят мешать соседям своим светопредставлением...

Самайна порой так и подмывает подобраться к квартире: в звонок ли позвонить — и застыть напротив дверного «глазка», в окно ли постучать — и усесться на подоконнике четвёртого этажа, тенью ли просочиться внутрь — и похлопать «смельчака» по плечу.

Самайн лишь снисходительно усмехается: больно надобно тратить время на дешёвые «страшилки». Человеческая фантазия куда богаче, она в тысячу раз лучше запугает, до холодной дрожи доведёт.

Но «подкормить» её никогда не помешает.

И Самайн рассыпает слухи под светящимися окнами, вплетает их в блеск заснеженных звёзд, нашёптывает вечной ночи, раскинувшейся над землёй.

«Неси, моя милая, их по всему миру; пусть каждый слышит, пусть каждый знает. Пусть остерегутся бродить по улицам в ночь моего рождения».

Темнота белозубо оскаливается и тысячью шорохов расползается по миру, чтобы затаиться в каждой подворотне, последним осенним листом опуститься на голову, сжать когтями плечо и доверительно зашептать: «Слушай, слушай, слушай...»

Но это всё — лишь начало, лишь первые штрихи.

Стол накрыт — пора приглашать гостей.

Самайн жестом фокусника достаёт из воздуха можжевеловую свечу, зажигает её щелчком пальцев. Свеча разгорается, расплёскивает своё пламя, и мир вокруг, точно зеркало, отражает огонь: алые блики в пустынных переулках, рыжие пятна на стенах домов, жёлтое мерцание, скользящее по зашторенным окнам; и чёрное небо, подражая свече, переливается небывало ярким северным сиянием.

Самайн шагает сквозь лес, и где он пройдёт — остаётся колыхаться можжевеловая свеча. «Иди к нам», — лукаво подмигивают огоньки, и сберегите высшие силы того, кто поверит их заманчивому блеску.

Травы, заснувшие вечным сном, хрустят под ногами, изо рта вырывается облако пара. Самайн выходит на заснеженное поле, достаёт серебристую флейту — так же изящно, как и можжевеловую свечу, — набирает в лёгкие обжигающе морозный воздух...

От края до края тёмных небес льётся тягучая музыка вечной ночи и лесных огней.

Льётся зов.

«Опустилась тьма, и настало время охоты; не упустим же этот чудный страх безмолвия и страха. Сюда, сюда!»

Ледяную ночь разбивает на осколки топот копыт: чёрный конь летит по полю, и глаза его горят ярче всяких свечей, ярче припорошенных снегом звёзд, ярче северного сияния. А следом, едва касаясь земли, мчатся бесплотные духи, рогатые и хвостатые, с бледными, как снег, лицами и тонкими пальцами.

Самайн вскидывает руку — и конь замедляет шаг. Приближается тихой рысью, шумно фыркает, обдавая лицо горячим дыханием, трясёт густой гривой; бесплотные духи стелются у его ног, перешёптываются и похихикивают, предвкушая охоту.

Самайн гладит коня по шее и легко запрыгивает в седло. Расправляет фиолетово-чёрный плащ, осматривается, хищно прищурившись. Конь дрожит в нетерпении; конь — не конь, а дикий северный ветер, позволивший себя оседлать.

Самайн дёргает поводья: вперёд! — и конь срывается с места.

Морозный воздух когтями дерёт лёгкие, дыхание превращается в крупинки льда. Пальцы сплетаются с поводья: поди разберись, где что, — и только лицо полыхает из-за бешеной скачки, из-за пьянящего запаха вечной ночи, из-за азарта, колючками пробегающего по венам. В сбруе звенят серебристые колечки; летящие духи подвывают и заливисто хохочут — и Самайн смеётся вместе с ними.

Этот смех мурашками пробегает по спине всякого, кому не повезло оказаться на улице, когтями впивается в плечи.

«Вот ты и попался!»

Копыта стучат по заснеженному асфальту, смех громким эхом разлетается во все стороны — Самайн с рогатой-хвостатой свитой проносится по городу. Стеклянные витрины отражают белый череп вместо чёрной лошадиной морды, оскаленные пасти вместо бледных лиц — и дрожат от страха.

У Самайна вороновы перья в волосах, и когда конь мчится по обледеневшим улицам, они рассыпаются, разносятся ветром по чужим домам и порогам, некоторым — прямо в руки ложатся.

Говорят, тот, кто поймает перо, уже не останется жить среди людей: вслед за Самайном уйдёт, не чувствуя ни жажды, ни голода, ни усталости, превратится в одного из бесплотных духов его свиты.

Лишь «говорят» — но даже самые отчаянные смельчаки не рискуют назвать это детской сказкой.

«За мной, мои верные слуги, за мной, моя тёмная свита, — сама по себе поёт флейта за пазухой у Самайна. — Весь мир принадлежит нам в эту ночь, все дороги ложатся под копыта, не осмеливаясь перечить моему слову!»

Города мелькают перед глазами: зашторенные окна, пустые улицы, испуганные витрины, замершие в тени автомобили. Все города одинаковы, все затаились, все напряжённо выжидают, когда отступит ночь и можно будет выдохнуть: никто не пропал, не ушёл вслед за тёмным всадником на чёрном коне.

Все города одинаковы — кроме этого, юного и бесстрашно сверкающего чересчур яркими гирляндами, напевающего неуместно весёлую мелодию.

Ноздри у Самайна трепещут: в воздухе разлито что-то до боли знакомое. Он полной грудью вдыхает вечную темноту — которая оседает в лёгких колючими снежинками...

И терпким запахом хвои.

Самайн натягивает поводья: тише, замедли шаг! Повелительным взмахом руки заставляет утихнуть духов и неторопливо едет по неожиданно людным городским улицам.

Вороновы перья осыпаются на снег, ложатся прохожим на плечи, настойчиво липнут к ладоням. Но те — какая наглость! — не пугаются и не бегут с криками, а толкают друг друга локтями: гляди, гляди! — рассматривают на свет, касаются пушистыми кончиками чужих щёк и губ. И никому не хочется бросать всё, что у него есть, и идти вслед за чёрным конём и стелющимися по снегу духами.

Самайн улыбается — широко-широко, но всё с таким же хитрым прищуром. Он знает, чьи это проделки, знает, кто приложил тут свою руку, кто укрыл город от всеобщего безмолвия и страха в эту длинную-длинную ночь.

Впереди, точь-в-точь на пути коня, стоит девушка — рыжие волосы, зелёный шарф, бежевая куртка с меховым капюшоном. Самайн подъезжает вплотную и насмешливо выдыхает:

— Здравствуй, сестрёнка.

И костяные амулеты на груди взволнованно трепещут.

— Здравствуй, братец, — в тон ему откликается Зима. — Снова творишь своё чёрное колдовство?

Самайн с улыбкой разводит озябшими руками: сама видишь, сама знаешь — и вдруг предлагает:

— Хочешь, прокачу?

Духи разгневанно шипят, бьют себя по бокам длинными хвостами: её, совершенно чужую?! Да ты представляешь, что может сотворить эта скачка с тем, кто не готов, с тем, кто не умеет дышать промёрзшим воздухом и глядеть сквозь несущийся навстречу снежный ветер?!

Самайн сверкает глазами и повторяет — тихо-тихо, едва шевеля онемевшими губами:

— Хочешь?

«Если отвернёшься, отступишь, уйдёшь — я пойму. Но лучше нам уже не пересекаться, не видеться, не искушать судьбу своими играми в любовь.

А если согласишься — больше никуда от меня не денешься, до конца веков будем вместе, в бедности и богатстве, в горести и радости — или что там говорят люди, принося свои любовные клятвы?»

Зима отряхивает рыжие волосы, на мгновение зажмуривается...

И крепко сжимает протянутую руку.