Надо мне сыскать колдуна-оленя... (джен)

У Шамана семь рогов.

У Шамана было семь рогов — то ли в прошлой жизни, то ли во сне. Шаман просыпается, трогает ноющую голову — трогает руками, которые помнят шершавость и длину каждого отростка, которые могли бы слепить эти рога из глины, из мокрой земли, из ила со дна реки...

Шаман трогает голову — и никаких рогов там в помине нет.

У Шамана лес — разумеется, тоже был. Звенящий ручей, раскидистые деревья, духи, способные нашептать сотню лесных песен...

Шаман просыпается от пинка в бок, отпуская влажный утренний мох и запах свежей листвы. Шаман умывается прозрачной водой из ржавого рукомойника, разглядывает в заплёванном зеркале своё лицо — такое же серое, как и у всех, а во сне, помнится...

Шаман идёт вслед за человеком, дёрнувшим за шкирку; выходит под солнце, едва выглянувшее, но яркое до цветных пятен в глазах, — чтобы через минуту оказаться под тяжёлой крышей ещё одного барака.

Шаман сидит на длинной деревянной скамейке за большим деревянным столом, ест деревянной ложкой из деревянной миски, и еда на вкус не менее деревянная. Шаман толком не понимает, каша это, мясо или суп; но какая разница? Главное, что он не отравился и не умер от голода, и пускай дальше пичкают деревянным каше-мясо-супом.

Шаман ест и разглядывает остальных.

Это Чайка, и он помнит запах солёной травы и биение волн о скалы; и волосы у него синие, точно океан. Никто из живущих здесь не видел океана, но в книгах пишут, что он бескрайний и будто отражает собой небо, и волосы Чайки тоже отражают небо каждой прядью.

Это Ящерица; она слышит ночами шелест песка и тягучую песню красных камней. Её сухие волосы рассыпаются, как песок, и шуршат под пальцами, и тёмно-красные ногти тверды, будто камни.

Это Немой, который не знает ничего, кроме своего имени, но даже о нём не говорит. Ему снятся буквы и бесконечные тексты книг, и он молчалив, как эти хранители знаний в кожаных переплётах.

Деревянная ложка стучит о деревянное дно — а Шаман всё равно больше ни с кем не знаком. Он отставляет миску, одним глотком выпивает что-то вязкое (ну хоть не деревянное) из стакана и, пристроившись в самый конец длинной шеренги, снова выходит наружу.

Здание из красного кирпича стоит в двадцати шагах. Шаман механически считает эти шаги и пытается вспомнить, сколько он здесь живёт.

«Всегда, — говорит память. — Ты живёшь здесь всегда».

«Но лес, — возражает Шаман. — Лес, и рога, и духи».

«Ты читаешь слишком много книг», — смеётся память, и нечего ей возразить.

Шаман переступает высокий каменный порог, о который всегда кто-нибудь да спотыкается, и бредёт по длинному серому коридору. Коридор ведёт в огромный светлый зал, сидеть в котором — одно удовольствие; но чтобы туда попасть, нужно отстоять в очереди.

Шаман переминается с ноги на ногу, то взъерошивая, то приглаживая короткие волосы. Шаман мысленно считает до тридцати, и ещё раз, и ещё раз, и ещё раз...

— Номер? — сухо спрашивают у Шамана.

— Тридцать три, — хрипло отвечает Шаман, и все машинально вжимают головы в плечи.

Тридцать три — ужасное число, несчастливое число. Но Шаман был тридцать третьим найденным на окраине города, а правила есть правила.

Шаман получает в руки две книги в одинаковых кожаных переплётах и идёт к своему месту, думая, что никогда не был в городе и не видел ничего, кроме двух бараков, здания из красного кирпича и бесконечного леса в своих снах.

А в городе, говорят, живут настоящие драконы, такие, как в книгах: с огромными кожистыми крыльями, выдыхающие пламя. В городе, говорят, все улицы вымощены стеклом, и в этом стекле каждый видит себя настоящего. В городе, говорят, продаются колдовские зелья для тех, кто не помнит своё прошлое, но стоят они столько, что надо трудиться всю жизнь; а здесь, тем более, не платят, вернее, платят, но только едой, а за еду никакое зелье не купишь.

Шаман садится за стол, открывает обе книги, берёт перо и чернильницу и принимается за работу.

Букву за буквой он переносит на чистый лист, копируя все завитушки и чёрточки, стараясь не посадить кляксу — иначе придётся начинать с самого начала, как бы далеко ты ни зашёл. Если попадается рисунок или карта — Шаман перечерчивает точь-в-точь, не смея схалтурить или схитрить: те, кто стоит на входе, нюхом чуют неправильную книгу.

Однажды тридцать четвёртая попыталась их обмануть — и больше её никто не видел. Только маленькое красное пятнышко осталось на простыне, а некоторым на следующий день выдали книги в непривычных серых обложках.

В здании из красного кирпича большие окна, каждое — в полстены. Сквозь них внутрь проникает солнце, и все работают от рассвета до заката, пока буквы не становятся неразличимыми в сумерках. На окнах красные решётки, и по столам и книгам медленно ползут решетчатые тени.

Шаман пишет то одной, то другой рукой, но к концу рабочего дня пальцы всё равно ужасно болят.

Раньше, говорят сны, пальцы болели совсем по другой причине. Они бывали сбиты в кровь, они гудели от неудачных ударов о... Обо что?

Сны молчат, но Шаман помнит, что ещё больше пальцев ныли ладони, усыпанные синяками. К счастью, здесь нет синяков, здесь только мозоли, натёртые деревянным пером.

Повинуясь негромкой рычащей команде, Шаман закрывает обе книги, берёт их в дрожащие руки (копия — сверху, оригинал — снизу, никак иначе) и пристраивает в конец шеренги.

Стоящий на входе принимает книги, обнюхивает лежащую сверху, удовлетворённо кивает и выпускает в коридор. Под сереющим небом шеренга возвращается во второй барак. Там кормят — снова деревянным каше-мясо-супом, но Шаман так голоден, что опустошает тарелку за считанные секунды.

Сквозь пляшущий перед глазами текст он не видит почти ничего. Ноги, выучившие путь наизусть, сами ведут обратно, в первый барак, и опускают на тридцать третий матрас в углу.

Шаману снятся вереницы букв, которые уводят за собой в лес. Шаман читает эти буквы и вместо слов слышит до боли знакомый ритм.

Руки сами выбивают его на коленях, сердце стучит в унисон, и на голове вырастают рога — семь рогов да по семь отростков на каждом.

Шаман вертится под серым одеялом и одними губами повторяет ритм, чтобы ни в коем случае не забыть.

* * *

Однажды утром никто не будит пинком. Шаман просыпается от звенящей тишины, натянутой точно гитарная струна (он никогда не читал про гитару, но знает, что у неё есть тонкие струны, вот странность-то).

Все сидят на своих матрасах. Чайка кусает пальцы. Ящерица что-то бормочет, крепко зажмурившись и вцепившись в кромку одеяла. Немой не сводит глаз с двери.

— Что случилось? — спрашивает Шаман, и его голос звучит неожиданно тихо и неожиданно глухо, будто тишина настолько сгустила воздух, что в него не помещается ни один звук.

На него глядят тридцать две пары глаз, и тридцать два рта выдыхают с почти осязаемым ужасом:

— Человек с флейтой.

Сердце у Шамана обращается в ледяной ком, и опухшие после вчерашней работы пальцы нервно теребят маленькое перо, висящее на шее.

Про человека с флейтой не говорят вслух: только шуршат одеялом, грызут ногти, закрывают глаза.

Зубы острее, чем самое тонкое железное перо, чёрный плащ с глубоким капюшоном, сапоги, пропитанные кровью, оставляющие на песке алые следы — которые то обрываются у причала, то исчезают в сплошной каменной скале.

Человек с флейтой появляется когда угодно — и кого угодно уводит за собой. Вернее, не совсем уводит: несчастный с блаженной улыбкой сам шагает след в след. А потом от него остаётся растерзанное тело — или не остаётся ничего, ни пятнышка на простыне, ни серой обложки для книги. И только предсмертные стоны блуждают по городским улицам, до крупных мурашек пугая запоздавших прохожих.

— Он прошёл весь город насквозь, — дрожит Чайка, — и не увёл никого. Он идёт сюда.

Шаман жмётся к холодной стене, а пальцы точно сами гладят перо. В бараке множество узких щелей вместо окон, единственная дверь закрыта — человек с флейтой не сможет их достать, постоит на улице и уйдёт. Но ужас мурашками бегает по коже, и Шаман, кусая губы, мысленно воет от беспомощности и то и дело возвращается взглядом к железной двери.

На стенах нет часов, но, должно быть, проходит немало времени: затекают ноги, глаза слезятся от напряжения, а язык сухой, как простыня. Шаман поднимается, умывается прозрачной водой, делает пару глотков...

— Он здесь! — сдавленно шепчет кто-то, рискнувший подобраться к двери и заглянуть в замочную скважину.

Шаман ловким лесным зверьком ныряет под одеяло и зажмуривается, желая провалиться в пахнущий лесом сон. Зубы тихонько стучат, невольно выбивая тот самый ритм, что всё чаще и чаще приходит по ночам, а глаза на золотых ладонях плотно смыкают веки.

— Что ему нужно? — перешёптываются там, за пределами одеяла.

— Кого он ждёт, за кем пришёл?

— А если...

— Нет! — сдавленный вскрик заставляет Шамана осторожно высунуть голову.

— Давайте кого-нибудь ему отдадим.

— И верно. Может, уйдёт?

— Кого? — несмело спрашивает Шаман, и снова на него глядят тридцать две пары глаз — горящих истерической злобой.

— Тридцать третий... — разносится по бараку, и Шаман невольно вжимается в матрас.

— Из-за него все беды!

— Это за ним!

— Отдадим, откупимся!

К Шаману бросаются чуть ли не всей толпой, точно желая разорвать на части. Шаман кусается и царапается, но с шеи сдёргивают перо, из головы вырывают клок волос, крепко хватают по рукам и ногам — и волокут к выходу.

— Пустите! — хрипит Шаман, извиваясь змеёй. — Чайка, Ящерица, помогите!

Кто-то распахивает дверь, и в глаза бьёт солнечный свет. Качнув, Шамана выбрасывают во двор, и за спиной гулко закрывается железная дверь.

Шаман лежит, уткнувшись лицом в песок. Ноют сорванные ногти, горит разодранная кожа.

Шаман по запаху чует, что кто-то стоит рядом, — и не смеет подняться.

— Вставай, — приказывает холодный голос.

Шаман выдыхает в песок и медленно встаёт.

У человека с флейтой тяжёлые сапоги и длинный чёрный плащ почти до самых пят. Человек с флейтой небрит и коротко острижен. Человек с флейтой поглаживает бледную шею, и на шее проступает чёрная чешуя.

— Пойдём, — говорит человек с флейтой и подносит к губам инструмент.

— Куда?! — вскрикивает Шаман, стараясь успеть до первых нот флейты, до потери разума, до безвольных шагов след в след.

Пальцы беспокойно шарят по груди, но не находят маленького пера на кожаном шнурке.

— Домой, — человек с флейтой обнажает острые зубы и начинает играть.

Музыка окутывает Шамана вереницей чёрных букв, и в этих буквах Шаман с удивлением узнаёт ритм из лесного сна.

С каждым шагом всё ярче проступает запах свежей листвы, а ноги, почему-то босые, чувствуют влажный мох.

Шаман ощупывает семь рогов на макушке и, уверенно перекинувшись через голову, бежит за флейтой, вторя её музыке стуком копыт по редким лесным тропинкам.

* * *

— Допрыгался, — говорит Бродяга. — Допрыгался, доскакался, доигрался. Олень ты, о-лень.

Шаман лежит в кресле и с улыбкой слушает его испуганно ворчание, вздохи Наблюдателя, шум автомобилей за окном, негромкое позвякивание ветра в тамбурине...

Никаких бараков и деревянных каше-мясо-супов, никаких перьев и решёток на окнах, никаких серых одеял и жёстких матрасов — всё осталось позади, в странном мире городов с драконами и зеркалами вместо мостовых.

— А я придумал новую композицию, — тихо смеётся Шаман.

— Тьфу! — восклицает Бродяга и хлопает ладонью по колену. — Как можно быть таким... таким... Да показывай уже, чего ты ждёшь?!

Шаман садится, притянув к себе барабан, устраивает его между коленей и негромко выстукивает основной ритм — вереницу чёрных букв, до сих пор ярко маячащих перед глазами.

— Плагиатщик несчастный, — ворчит Бродяга. И снимает с пояса флейту.