Ромео должен умереть (гет)

Щелкнул замок, и после того, как стихли за недальним поворотом гулкие шлепающие звуки шагов, повисла тишина. Почти звенящая, гнетущая и вытягивающая нервы. Наполненная неизвестностью, от которой не приходится ждать ничего хорошего. В принципе.

Однажды это должно было случиться, не сейчас, так потом. Я долго не хотела в это верить. Говорят, любовь слепа. Я могла бы уточнить: на оба глаза. И эту повязку мучительно не хочется срывать. Даже сейчас, когда мы оба твоей милостью в полном дерьме. Но разве ж ты в этом признаешься?

Да, твоя жадность и амбициозность однажды должны были тебя погубить. Но я не хотела в это верить. Не хочется и сейчас, хотя реальность — вот она, перед носом, в этих мрачных голых стенах, в крепко сбитой двери, сквозь щель над и под которой просачивается свет, разбавляя мрак внутри камеры. В твоем нервном рваном дыхании, ругани сквозь зубы и, судя по звукам, ожесточенным ударам по чему придется. Что не похоже на тебя от слова «совсем». Уж если тебе изменила твоя выдержка, значит, дела совсем плохи.

Ноги отказываются меня держать, и я тихо соскальзываю спиной по холодной стене. Скорчиваюсь на полу, обхватив колени руками, желая превратиться в точку, в ничто. Тело бьет нервная дрожь и озноб, горло стискивает невидимая рука. Вот и все. Финита ля комедия. Твоей и моей глупостью мы обречены навсегда остаться здесь. И умереть каждый — в одиночестве. Сам по себе. Тебе наверняка не привыкать, ты всю жизнь прожил волком-одиночкой.

А я-то, дурочка, надеялась, что и тебе нужны тепло и забота, пусть и без ответной благодарности. Убедилась — когда попыталась коснуться твоего плеча, на ощупь и слухом найдя в полутьме камеры (ты же напрочь, в кровь разобьешь руки) — а ты, что-то рыкнув сквозь зубы, лишь раздраженно оттолкнул мою ладонь, так что я едва не упала. Наверняка очередную непристойность. Тебе не нужна жалость, не нужна забота. И никогда не были нужны. Что ж, я не из тех, кто напрашивается.

* * *

Сколько времени проходит в напряженном молчании? Пятнадцать минут, полчаса, а то и целая вечность? Считать некому, да как-то, честно говоря, уже все равно. Сдерживаемые слезы и всхлипывания понемногу сходят на нет, сменяясь тяжелой, как бетонная плита, пустотой. Она давит на голову и плечи, прижимая к земле, выдавливая по капле мысли и чувства. Кроме одного — ледяной обреченности. Которая почему-то уже не пугает. Какая же смерть уготована нам нашими мучителями? Насколько я их знаю — пусть немного и понаслышке, — на быструю и легкую кончину рассчитывать не придется.

Особенно тебе. Нервно вздрагиваю и, вскинув голову, нахожу взглядом тебя. Точнее, твой едва различимый, размытый темный профиль, прислонившийся к стене. Сгорбившийся и словно бы разом растерявший все силы. Сердце сжимается от сочувствия, но — тоже как-то размыто, словно издалека. Тебе это не нужно, а значит зачем… зачем все?

Холодно… Как же холодно! Прячу руки в подмышки, пытаясь свернуться клубком, сберечь хоть каплю тепла. Если оно ещё осталось… Хотя и знаю почти наверняка, что нет. Этот холод — из глубины души, отголосок зияющей в ней пустоты, сквозняка из нее, из того места, где прежде жила любовь. Как же больно, мучительно больно и медленно она умирает. Тяжело выдыхаю, опустив лицо к коленям. Как бы они ни надумали нас прикончить — лишь бы поскорее…

* * *

Прикосновение застает меня врасплох, заставляя дернуться и едва ли не подскочить на месте. Даже в воцарившейся тишине я не могу расслышать твоих шагов… впрочем, если честно, не услышала бы ничего. Но твое присутствие, так часто наполнявшее меня новой силой и надеждой, не перепутать ни с чьим иным. Неловким движением я вытираю о локоть слезы и поднимаю голову.

— Ты как? — спрашиваешь тихо, хрипловато ты. Голос кажется почти незнакомым, впрочем, сейчас не удивляет уже ничто. На грани жизни и смерти, надежды и разочарования все прочее теряет смысл.

Я молча киваю, в подтверждение непонятно чего. Привычка быть сильной, вопреки всему и вся, ставшая проклятьем. Особенно в твоих глазах. Ты не терпишь ни своих, ни чужих слабостей, и не щадишь никого. И… я, кажется, соврала, что теперь все равно. Даже сейчас я боюсь твоего презрения. Хватит и того, что оказалась бесполезной клушей. Помимо воли я шмыгаю носом и опускаю голову. Нет сил терпеть твой взгляд — слишком уж страшно прочитать в нем ожидаемое.

— Мы пока еще живы, не раскисай, — слова звучат не слишком успокаивающе и утешающе. Но твои ладони по-прежнему на моих плечах, и их тепло понемногу прогоняет отчаяние. Или это очередная дурацкая привычка, одна из многих, — до последнего надеяться непонятно на что?

Я крепко зажмуриваюсь, силясь сдержать вновь подступившие слезы. Почему, за что?! Я так долго ждала — пусть не любви, хотя бы таких обыкновенных теплых слов, подтверждения, что я для тебя не просто марионетка и игрушка, а живое существо. И дождалась лишь сейчас, на самом краю. Когда в любой момент может все закончиться, для нас обоих. А ведь именно сейчас я все бы отдала за твое спасение. Пусть только твое, не жалко. Ты стоишь этого более, чем все остальные, живущие на свете. Пусть мир рухнет — лишь живи…

Еще раз хлюпнув носом, я обессиленно склоняюсь к твоему плечу. Уже не думая ни о чем. Плечи дрожат от рыданий, которые я больше не могу сдержать. Боги на небесах, почему?! Почему все должно закончиться именно так? Вот сейчас… или через пару секунд, неважно — сюда войдут наши тюремщики. И это станет началом конца, ведь у них хватит сообразительности, чтобы разделить нас, сделав уход еще горше, невозможней.

Ты не отталкиваешь меня, как можно было ожидать. Что наверняка показалось бы странным, не утрать я чуть ранее способность соображать. Крепко обнимаешь за плечи, прижимая к себе. Твоя кожанка пахнет табаком, мелом и чем-то еще, сладковатым, но таким чуждым. Что-то говоришь вполголоса, но отдельные слова сливаются в монотонное жужжание, лишенное смысла. Он мне и не нужен. У меня есть ты. Пока что. Все остальное может кануть в тартарары.

* * *

А мимо бежит вечность за вечностью, хоть и кажется — прошли считанные мгновения. Но они дороже и важнее многих лет порознь. Освободив руки, я пока еще несмело касаюсь тебя, пытаясь запомнить, запечатлеть в кончиках дрожащих пальцев, оставить при себе навеки. Распахнутая, словно не сходящаяся на груди куртка, не мешающая слышать суматошное биение твоего сердца. Сильные теплые и чуть шершавые руки, разбитые на костяшках пальцев, скользящие по спине, плечам. Горячее дыхание на моей шее. Мои ладони поднимаются выше… Жесткие коротко стриженные волосы, чуть колючие и… мокрые щеки.

Глаза словно сами собой изумленно распахиваются. Я пытаюсь поднять голову, взглянуть тебе в лицо, хотя даже в такой близи рассмотреть почти ничего не возможно. Но ты не даешь это сделать. Судорожно, рвано выдыхаешь и касаешься щекой моих волос.

— Прости… — шелестящим шепотом, на грани слуха и наития доносится до меня. Так тихо и непредставимо, что мне не верится, не хочется верить, что это ты. — Прости, малыш, мы обязательно выберемся. Обещаю…

* * *

И, прежде чем я успеваю не то что ответить — осознать сказанное, склоняешься ниже и накрываешь своими губами мои. Осторожно, настолько бережно, что я еще больше уверяюсь в том, что мне это снится. То, чего я ждала так долго, что перестала верить. Надеяться. Мечтать. Ради этого стоило умереть и родиться вновь, не одну сотню раз.

Руки обхватывают твою шею, скользят по груди, притягивают как можно ближе, стремясь стать единым целым с тобой. Смерть где-то задержалась на полпути, и теперь ты мой. Что бы ни случилось потом, дальше — неважно. Ничто не важно, кроме тебя и меня, наконец нашедших друг друга. Пускай мы не увидим новый рассвет — этого, принадлежащего лишь нам, никто не отнимет…

* * *

Ты отстраняешься, внезапно, и на плечи больно падает разочарование. Что? Как? Почему? Глупое доверчивое тело еще тянется прильнуть к тебе, рассудок же холодно-обреченно понимает: все. Вот и все. Сказка закончилась.

Удерживая меня на некотором расстоянии, ты встревоженно оглядываешься, кажется, забывая даже дышать. А может, и намеренно задерживая дыхание. Невольно я прислушиваюсь тоже и не сразу различаю чуть слышное шипение. Постепенно оно становится громче, а воздух приобретает неприятный металлический запах. Он режет нос и горло, заставляет слезиться глаза.

Сердце пропускает удар, а руки вновь сводит холодной змеей судорога. Страх, ледяной, парализующий движения, наваливается точно так же вдруг, исподтишка. Взгляд ошалело мечется по помещению, конечно же, не находя ничего. Лишь сплетение каких-то труб под потолком, да свет из-под двери, постепенно становящийся мутным.

И тут ты исчезаешь. Так же молча и неожиданно, в какой-то миг просто отпустив мою руку. Ладонь машинально хватает пустоту на месте, где ты только что был, а с губ срывается невольный испуганный возглас. Тут же сменившийся кашлем, согнувшим в три погибели.

— Алекс! — слуха касается твой, такой знакомый и уверенный голос, доносящийся откуда-то сверху.

Я поднимаю голову, зажав ладонью рот. Ты висишь под потолком на одной из тех самых труб, зацепившись за нее обеими ногами и одной рукой. Вторую ты протягиваешь мне. Совершенно непонятно зачем, даже отсюда мне видно, что труба еле выдерживает твой вес. Но, не раздумывая, протягиваю тебе руку. Я всегда верила тебе, безоглядно и не рассуждая, как могут только дети. Как оказалось, не только…

Повиснув на одних ногах, ты перехватываешь мои запястья и больно сжимаешь их. Затем, напрягшись, подтягиваешь ближе к себе, почти до самой трубы…

Именно почти. Мои пальцы уже касаются шершавой поверхности, когда изъеденный ржавчиной металл не выдерживает. И с громким скрежетом ломается, окатывая нас холодной водой. Я падаю на четвереньки, больно приложившись коленями о бетонный пол. Ты мягко приземляешься где-то поблизости, даже не задев меня. Поистине большой кот, всегда падающий на лапы!

Не успеваю подняться, как ты уже держишься за больший из обломков и тянешь его на себя, упираясь ногами в стену. Сумасшествие на уровне героев боевиков… впрочем, ты всегда считал себя кем-то подобным. И частенько прокатывало. Почему бы не сейчас?..

Металл нехотя, со скрипом поддается, правда, лишь отогнувшись. И открыв спрятанную за ним почти вплотную решетку вентиляции. Ты отпускаешь трубу, с натугой выдыхаешь, передернув плечами.

— Давай! — приказываешь ты еще более хрипло, пытаясь отдышаться. — Я следом.

И, прежде чем я успеваю возразить, подсаживаешь меня прямо до отверстия. Оно кажется донельзя узким, а ход за ним — до безобразия гладким, хоть и пыльным. Пальцы лишь тщетно, срывая ногти, скребут по нему. Однако же, подталкиваемая в филейную часть, я все же протискиваюсь внутрь. С запоздалым ужасом осознавая: тебе здесь не пролезть.

* * *

Поспешно, зло гоня прочь охвативший ужас, я с усилием оборачиваюсь через плечо, согнувшись почти пополам, и выглядываю в отверстие. Дыхание перехватывает в груди, першит от газа, но, сипло, запинаясь, я все же выдавливаю из себя:

— Ну же, Вик! Я жду…

Ты пристально смотришь на меня, и кажется, глаза твои блестят в полутьме. Впрочем, может, так и есть — я знаю далеко не все твои способности. Затем подпрыгиваешь и ухватываешься одной рукой за край вентиляции, другой — за короткий обломок трубы, все еще торчащий из стены. Я перехватываю твою руку и держу изо всех сил, упираясь в стенки хода спиной и коленями. И плевать, что сил этих мало. Получится… обязательно получится. Как-нибудь…

И в этот момент, отпустив трубу ты резко, почти болезненно толкаешь меня в бок. Изумленно ахнув (на большее не хватило дыхания), я отпускаю тебя и, выпрямившись, откатываюсь по трубе. Ровно до того места, где из сравнительно горизонтальной она делается резко наклонной и заметно шире. Все остальное завершает сила тяготения. Я кубарем скатываюсь по трубе, собрав локтями, головой и прочими частями тела все ее изгибы и повороты. И, задыхаясь, хватая ртом воздух, вылетаю из нее уже где-то снаружи. Дикий бурьян, лужа прямо по ходу приземления и полное отсутствие признаков жизни.

Какое-то время я безуспешно пытаюсь откашляться, почти что выворачивая легкие наизнанку. Слезящиеся же глаза не отрываются от темного проема, спасшего мне жизнь. В безумной, но такой живучей надежде. Нет, неправда. Ты выберешься. Ты обязательно выкарабкаешься, слишком сильна в тебе воля к жизни. Этим ублюдкам ни за что не сломать тебя. Нужно лишь немного подождать…

* * *

Медленно, убийственно медленно тянутся минуты, сменяя вечность за вечностью. Я, не отрываясь, не оглядываясь по сторонам, смотрю на отверстие вентиляции, и единственный звук, нарушающий тишину, — мое собственное сбивчивое шумное дыхание. Оно кажется оглушительным, как и грохочущий в висках пульс. Сердце все сильнее сжимает тревога, вперемешку с беспощадной уверенностью: все. Вот теперь точно все. За прошедшее время можно десять раз задохнуться в этом каменном мешке, а ты… при всех своих почти сверхъестественных способностях, все же не бессмертен. Ты не пожелал моей помощи — и только поэтому я еще жива. Зачем, черт побери?!

Последняя мысль срывается с губ бессмысленным воем, раздирая грудную клетку. Я падаю навзничь, пальцами вцепляясь в траву, скребя землю.

— Зачем, черт бы тебя побрал? Вик, сукин ты сын, на хрена ты это сделал?! На хрена?

Слова срываются с губ неудержимым грязным потоком. Рыдая и проклиная тебя, вместе с жестокой судьбой, я, почти как ты — с ума сойти, совсем недавно! — в остервенении бью кулаками куда придётся. Боль от ударов приглушенно, как под анестезией, лишь касается сознания. Бью сильнее, до крови прикусив губу, с проклятий перейдя на бессвязное рычание. И пусть! Пусть! Пусть отсохнут эти руки, пусть разлетится ко всем чертям это никчемное тело! Тебя нет. Тебя больше нет, и рухнуло небо. Зачем все?! Я не хочу, не хочу так больше…

— Кто тут у нас? — незнакомый голос с восточным акцентом немного приводит меня в чувство. Тяжело дыша, прищурившись, смотрю на незнакомца. Лицо его я, правда, вижу в первый раз, но форма… форма на нем та же, что и у наших мучителей. Это решает все.

— Откуда ты такая… красивая? — он ухмыляется, осматривая меня с ног до головы. Надо думать, видок у меня тот еще: грязная, всклокоченная, опухшая от слез, в драной одежде… Немудрено не признать. Но главное — у меня нет оружия, чем этот козел и рассчитывает воспользоваться, медленно, почти крадучись по шагу подходя ближе. Автомат у пояса и кинжал рядом с ним придают ему уверенности.

Глубоко вздохнув, я отшатываюсь от него, когда враг уже совсем близко. Оскальзываюсь на мокрой земле и растягиваюсь на ней. Он хватает меня за плечо, глумливо скалится. Протягивает вторую, смуглую и грязную руку схватить за волосы.

Гнев вспыхивает перед глазами красными кругами. Тихо зарычав, я подаюсь чуть вперед и изо всех сил наношу удар ниже пояса. Конечно же, промахиваюсь, но не слишком. Скривившись, противник мой тоже рычит от гнева, наотмашь бьет меня по щеке. И, уже падая, я ухитряюсь выхватить из-за пояса его кинжал. И немедля вонзить в живот чуть ниже ремня. Инерция движения противника, пытающегося повалить меня, довершает остальное. Он сжимает мое горло, но, когда я уже начинаю задыхаться, хватка ослабевает.

Стряхнув с себя еще дергающееся в последних конвульсиях тело, я переворачиваюсь на четвереньки. Руки дрожат, но я ухитряюсь вытащить кинжал. Пальцы сжимаются на нем судорожной хваткой, бьющий в нос запах крови вызывает тошноту. Но губы искривляет чуть сумасшедшая улыбка. Кровь за кровь. Мне ни капельки не жаль этого ублюдка. Ни одного из тех, кто попадется мне на пути.

С трудом поднимаюсь на трясущиеся ноги. Взгляд еще раз медленно обводит по периметру приземистое здание, в котором навсегда остался ты. Ладонью убираю волосы с лица, попутно измазав щеку кровью. А потом — вторую, уже сознательно, словно нанося боевой раскрас. Да будет так! Они уничтожили тебя — и меня вместе с тем. Прежней Алексии больше нет, новая же, родившаяся сегодня, будет тебя достойна. И отплатит сторицей за все и всех. Рано или поздно.

Перевернув тело на спину, я неловко расстегиваю ремень и отцепляю автомат. И с видимым трудом выпрямляюсь в полный рост. Затем неспешным шагом, оглядываясь на каждый шорох, исчезаю в ближнем кустарнике. Ветви его больно хлещут по щекам, словно пытаясь остановить. Губы же по-прежнему растягивает жестокая улыбка. Они думали, что сумели нас остановить. Что ж, пусть подумают ещё раз…