Буря (джен)

Первое заклинание Джуффин гасит даже не движением — взглядом. Что ты, думаешь, не ждал тебя, горе ты всклокоченное?

Второе — кивком, для третьего все-таки поднимает ладонь.

— Себя не зашиби только, — предупреждает, глядя в полыхающие, потемневшие от ярости глаза. — Подышать не предлагаю — вижу, не до того.

Таким он был раньше — не Рыбник, не Истина, не Смерть никакая — мальчишка. Привыкший, что по воле его разве только солнце не садится, да и то приложи усилия, научись — и светилам станешь указ. И ведь мало что изменилось, в какую шелуху не ряди его.

Такого Шурфа он и ждал, мальчишку взбешенного, у которого из-под ног сразу несколько миров ускользнуло. Знал, что не миновать этой бури, а укротишь до срока — разыграется потом еще пуще. И Сотофу он отослал подальше с ее советами да вздохами — а то он еще разъяренных юнцов не успокаивал. Таких разумных еще. Перчатки — и те снял. Ну чем не умница. Только маски жаль, которую ты в клочья раздираешь сейчас. Что, заново потом с Хумгатом ради тебя маяться?

— Как ты можешь здесь сидеть? — шипит эта воплощенная ярость с черными глазищами, в два шага пересекая кабинет, даже не касаясь пола. — Ты здесь, а он — там, и ты даже не шевелишься!

Взмах белого рукава — и лопается, взрываясь брызгами, кувшин с камрой. Осколки разлетаются, как стрелы, кричит перепуганный буривух, взлетая повыше. Шурф и себя не щадит — и сам в коричневых пятнах теперь и осколками покусанный, только не видит ничего кругом, у него и желание всего одно, которое он озвучивает, нависая над столом:

— Верни его!

Под таким напором и миру впору прогнуться, но Джуффин отвечает просто и холодно:

— Не могу.

— Ты?

Шурф неожиданно выпрямляется и заходится хохотом, и от хохота его лопаются все до одного светильники, мерцающие на стенах, и рябью идет окно, и воздух становится жарче и густеет, готовый оформиться в какую угодно смертоносную чару. Замолкает Шурф так же внезапно, как начал смеяться, и срывается на рык:

— Верни его, проклятье! Ты наставник ему, это твоя миром установленная мера ответственности — беречь то, что взялся держать, из рук не выпускать и смерть по дюжине раз на дню отгонять, если придется! Просто сделай это, это же ты — иди в Хумгат, в этот проклятый город, к своим великим старикам — но черт возьми, исправь все!

Это чужое, из другого мира прижившееся “черт возьми” долетает теперь и до его ушей, и он рычит яростнее прежнего, с силой стискивая кулаки. Дрожь сотрясает его нерасплесканной силой, и Джуффин приказывает:

— Кидай давай, пока не поплохело. И ступень за сотню. Давай, кому говорю?

Но мальчишке этому сегодня угодно не только его изводить, но и себя самого, и в ответ он только заходится безумным смехом снова, не замечая ни хрипа, ни испарины на всю физиономию:

— Обойдешься. Магистры тебя дери, Чиффа. Сделай. Что. Угодно.

А вот черту не переходил бы ты — и так приобретенное разорвал и выкинул, не надо тебе сюда еще и Чиффу звать. И мне его не надо, а то пылинки от тебя не останется, сэр Шурф.

— Я не могу, — как заклинание, отчетливо повторяет Джуффин. — И ничего нового не скажу тебе. Не мною это решено, — и неожиданно устало проводит рукой по лицу. — Угомонись, сэр Шурф. Не могу ничего сделать. Мог — не сидел бы сейчас здесь, что ты как маленький.

Шурф молчит. Ярость его клокочет внутри, и сам он дрожит от силы и горя, но воздух становится холоднее и не щерится больше десятками проклятий. Привычная маска стекается к нему, ошметки ее склеиваются во что-то нелепое, как сто раз перештопанное лоохи.

— Иллюзия чужого всемогущества — худшая из иллюзий, сэр Шурф, — говорит Джуффин. — И захотел бы тебе помочь сейчас, да нечем. Привыкай: так иногда случается.

— Иди ты к грешным магистрам, — голос Шурфа пуст, как песчаное гнездо, оставшееся на дне морском после водяного смерча. И место, где он стоял только что, пустеет тоже — только в воздухе еще звенит его презрение.

Лучше бы ненависть. Ее можно выплеснуть, а эту дрянь он только затолкает поглубже, но не забудет. Ни через сто лет, ни через тысячу. Хорошая у мальчика память. Справедливая.

Джуффин ухмыляется потолку — и под его взглядом потолок дает трещину. Трещины извиваются, как змеи с переломанными хребтами.

* * *

Шурф возвращается через три дня. Безукоризненно правильный и равнодушный, в привычном белом одеянии, несгибаемый и острый, как самая тонкая в мире игла. С вымазанным ядом острием.

— Прошу меня простить, — его взгляд скользит по лицу Джуффина, словно оно — кусок стены, самую малость выделяющийся цветом, — я непозволительно пренебрег своими обязанностями в минувшие дни.

— Заходи, сэр Шурф, — они наедине, и Джуффин не тратит время на улыбки, но все-таки играть в “как прежде” важно. Сейчас — важнее, чем когда-либо. И голосу он придает то самое жизнерадостно-ехидное выражение, которое его подчиненных толкает на подвиги и свершения: — Есть работенка для твоих смертоносных рук!

— Сэр Халли, — имя Шурф тяжело цедит сквозь зубы, едва открывая рот, и умудряется при этом морду сохранить бесстрастную, но нет, друг мой, так не пойдет. У тебя было три дня — небось и проорался, и пару гор с места сдвинул, а теперь все, изволь не кочевряжиться.

— Соберись, Шурф. Кислые наши рожи никому не помогут и ничего не исправят. Тяжело нужную морду держать? Так и хрен нам, а не легко и просто. И не время нос воротить от того, что может помочь.

А привычный порядок помогает всегда. Метод проверен столько раз, что сказать страшно. Шурф медленно кивает, тяжело, словно голова его весит, как целый мир. А так-то оно и есть сейчас.

— Вы правы, — говорит. — Это звучит вполне разумно.

Вот то-то и оно. Куда ты денешься, сэр Шурф, привыкнешь, научишься с этим жить, не хрустальный ты.

Куда все мы денемся.