Считая дни (джен)

Восемь

Кларк с трудом разлепляет глаза. Веки стали варениками, размякшими в сорокаградусную жару. Кожа как скисшее тесто, вязкая, влажная, потяни — порвётся.

Это был восьмой день или около того, точно Кларк не знает, слишком часто проваливается в темноту и не помнит даже своего имени. Она дрожит, кутается в одеяло, ткань бесит, но без — совсем невыносимо. Её трясёт в горячке. И холод пробирает до нутра. Отопление в бункере вырубилось, и у неё не будет сил починить систему в ближайшее время. (Сколько болела Луна?.. Не вспомнить. Мысли перескакивают с одного на другое, словно карты в колоде).

Кажется, от неё воняет, как от выгребной ямы, но кому какое дело теперь. И после смерти она вряд ли будет вонять хуже, что, впрочем, тоже никому не интересно теперь.

Кларк надеется оправиться от ожогов и действовать. В то же время она хочет лежать в своём тёмном углу, медленно умирая. Ничего больше.

«Ты должна поесть», — говорит ей Беллами. Сквозь щёлочки между веками она даже будто бы видит его силуэт, присевший рядом на корточках и склонивший голову.

«Отстань. Тебя здесь нет», — из горла раздаются лишь жалкие хрипы.

«Если бы был — покормил сам».

«Иди нафиг».

Но Кларк заливает в себя мясной бульон через соломинку. Он холодный, жир щекочет горло (побери черти систему обогревания!), но она упорно пьёт, дрожит всем телом, желчь подступает, но… Она справляется. Маленькая кружка пустеет до дна.

«Теперь доволен?» — Кларк роняет кружку и ложится вдоль ящиков с едой, сил добраться до кровати уже нет.

«Буду доволен, когда ты поправишься».

Кларк в ответ лишь фыркает и вновь проваливается в своё путешествие по тьме.

Двести три

Кларк щурится, глядя на небо серо-белого цвета. Какое время суток, интересно? По ощущениям будто бы вечер. Что ж, теперь на земле всегда вечер, накрывший мир вместе с подобием ядерной зимы.

Она покрепче перехватывает ненужное, но дарящее успокоение ружьё, а другой рукой сильнее заматывает шарф вокруг шеи. И идёт дальше в горы. Не рассчитывая встретить кого-то или найти полезный тайник, просто маяться в четырёх стенах осточертело.

Кларк представляет, как на «Ковчеге» Рейвен ругает на чём свет стоит Мерфи, который долго несёт нужную отвертку; как Харпер стрижёт волосы Монти; как вспыхивает ссора из-за ужина между Эмори и Эхо, а Беллами возводит глаза к потолку, глядя на них. Кларк смеётся, потому что прекрасно представляет, как он говорит «Если бы женщин было ещё больше, я бы сошёл с ума».

Хорошие новости: она не померла от радиации и даже не осталась уродливой. И дождётся возвращения Беллами.

— Плохие новости: я сойду с ума от одиночества, — говорит Кларк сама себе.

Она по колено утопает в снегу, ледышки набиваются в ботинки, носки уже мокрые и пальцы немеют. А снег тоже грязно-серый, бесконечно устилает землю и ветки обгорелых деревьев, словно пепел.

— Мир как на чёрно-белом рисунке, — снова бурчит она вслух.

— И ты можешь рисовать всё с натуры, — раздаётся над ухом голос мамы, и Кларк, вздрогнув, вскидывает ружьё. Озирается по сторонам и, конечно же, никого не находит рядом. Дуло ружья пляшет в руках, дыхание сбивается, и она глубоко вдыхает носом.

Как долго она продержится, не поехав рассудком? Может, нисколько, может, уже приехала в страну "безумие"? У Кларк нет ответа на этот вопрос.

Триста четыре

Девчонка насторожена и молчалива, будто белка, забравшаяся в дом из дикого леса, стреляет чёрными глазами, соорудив себе гнездо в тёмном углу. Она молчит целыми днями. Не рассказывает, как выжила, как нашла бункер, откуда пришла. Ни слова за пять дней.

Её кровь — чёрная, в общем-то, этого достаточно. Кларк обработала её раны на ладонях (очевидно, свалилась откуда-то), так что знает наверняка.

У Кларк вертится на языке «Ты — настоящая?», но не озвучивает, потому что без толку. Если гостья — галлюцинация, она всё равно об этом никогда не узнает.

— Может, ты немая, — вздыхает Кларк, беря в руки лист и карандаш. Маленькие радости от опустошенной земли — теперь мелки, карандаши, пергаменты из мясных лавок, белоснежные альбомные листы, доставшиеся с Горы Везер, вся бумага, какая только есть на свете — её, безраздельно. Она нарисовала сотни портретов за бесконечные часы своего жалкого прозябания. Здесь мама, Кейн, Рейвен, Октавия, Финн, Роан, Линкольн, Найла, даже Мерфи… Все, кого она уже никогда не увидит, и все, кого ещё надеется встретить.

Девчонка следит за штрихами карандаша будто бы с интересом, исподлобья, спутанные волосы падают на глаза. Ерзает на месте, вытягивает шею, стараясь рассмотреть, чем же занята её нежданная воспитательница. Смешно отводит взгляд, стоит только Кларк посмотреть в ответ.

— Да ладно, иди сюда.

Девочка шмыгает и трёт ладошкой кончик носа. Любопытство, конечно же, побеждает беличью тактику. Она присаживается рядом, застенчиво глядит «можно?», протягивая руку к папке с множеством листов и, лишь получив одобрительный кивок, начинает осторожно перебирать рисунки.

— Отец научил меня рисовать, — объясняет Кларк, улыбаясь. — А если захочешь, то могу научить тебя.

Девчонка замирает, глядя на портрет, проводит пальчиком по фону, слегка размазывая тени, и ойкает. Конечно же, разглядывает Лексу, один из десятков портретов, что она нарисовала. Девушка царственно смотрит на зрителей, красивые губы изгибаются в кривой усмешке.

— Хэда, — говорит девочка.

Тут бы заорать «ура, не немая!», но Кларк сжимает карандаш между пальцами так сильно, что грифель вот-вот треснет. Точно, приплыли, галлюцинация, откуда бы такой малявке знать, как выглядит покойная командующая?! А девочка, не обращая внимания, тыкает пальчиком в знак между бровями Лексы, и всё становится на свои места. По крайней мере, на какое-то время.

— Да, — Кларк кивает. — И если бы она была с нами, многое пошло бы по-другому. Мне её до сих пор не хватает.

Девочка пожимает плечами и заглядывает в новый рисунок Кларк, не иначе ожидая увидеть лицо Лексы. Вздыхает, наткнувшись чёрными глазами на другое.

Кларк заканчивает в волосах Беллами очередной штрих.

Девчонка шуршит листами, вытаскивая всё новые портреты Беллами, и придирчиво, будто великий художник, сравнивает, насколько рисунки между собой похожи.

Семьсот два

Кларк делает очередную зарубку-царапину на стене, осторожно проводит пальцем по трещине и стирает пыль. Металлические пылинки, танцуя в воздухе под светом люминесцентной лампы, ложатся под ноги.

Семьсот вторая. Семьсот два дня после Первопламени.

Она надеется, что не заблудилась во времени, хотя если подумать, а пусть и ошиблась на дни, недели, больше или меньше — что с того?

— Почему ты просто не сделаешь дневник в той штуке? — Мэдди тыкает пальчиком в монитор, на котором изгибаются графики — показатели жизнеобеспечения бункера.

— Потому что технике может настать каюк в любой момент. — Кларк кладёт нож на стол и усмехается. — У стены больше шансов.

Мэдди хмурится, но кивает. Кларк нежно убирает её тёмную выбившуюся прядь за ухо, девчонка отстраняется, грозно зыркнув, мол, «я уже слишком взрослая для таких нежностей, мне почти восемь!». Но добродушно фыркает, озорная улыбка ложится на тонкие губы, и Гриффин улыбается в ответ.

Она до сих пор не уверена, что Мэдди — реальна, не плод её больного воображения, окончательно поехавшего от тотального одиночества. Но старается думать об этом как можно реже.

Мэдди прыгает на месте и тянет её на кухню.

Сегодня на ужин, как и вчера, и позавчера, и неделю назад — салат, выращенный в парнике. Из напитков — вода, переработанная из мочи специальным очистителем. На десерт девочка упрашивает открыть шоколадку — предпоследнюю из запасов, которые когда-то давно, чуть ли не целую жизнь назад, оставили здесь Рейвен Рейес и Джон Мёрфи. Иногда Кларк почти слышит их голоса в лабиринтах бункера.

— Я скучаю по охоте, — вздыхает Мэдди, подпирая ладошкой щёку. — Как думаешь, мы ещё когда-нибудь увидим кроликов? Или оленей? Вообще хоть кого-нибудь?

«В прошлый раз планете потребовалась сотня лет, чтобы восстановиться», — проглатывает Кларк вместе с едой.

— Думаю, всё же увидим. А если нам очень, очень повезёт, найдём и какой-то нетронутый островок земли, которого не коснулась радиация.

— Хоть бы! Хочу мясо, — девчонка отрывает от салата тоненький листик и отправляет в рот. — А пока, если очень постараться, можно вообразить, что его и ешь. Прям чувствую вкус оленины на языке! М-м-м. Попробуй!

Она с серьёзным видом протягивает Кларк зелёный листок, и та послушно кладёт его в рот, и правда почти ощущая на языке вкус зайца, зажаренного на костре несколько лет назад.

Всё превратилось в призраков. Вкусы, запахи, люди. Но Кларк по-прежнему надеется, что сможет вернуть всё назад.

Она укладывает девчонку спать, в очередной раз не сумев отвертеться от сказки на ночь. Не то чтобы ей не в радость рассказывать, и Мэдди знает об этом, охотно слушает каждое слово, восторженно, словно разыгрывается настоящий спектакль.

Кларк ничего не придумывает (лишь умалчивает), она бежит по волнам памяти, каждый раз воскрешая всё новых призраков. Сегодня она выбирает историю о девушке по имени Луна, сильной, мудрой, красивой и гордой воительнице, что привела свой народ на край безбрежного моря, подарив им долгие годы сытой, безопасной жизни средь солёной воды, алых рассветов и бескрайнего неба. История девушки, что знала цену человеческой жизни и старалась сохранить свою человечность. Это важно. Возможно, самый важный урок, который преподнесла ей Луна, и которому нужно научить Мэдди.

— А о Беллами расскажешь? — прикрывая кулачком рот, зевая, сквозь сон лепечет Мэдди. — Хочу услышать про Беллами!

— Он сам расскажет тебе какую-нибудь историю, когда прилетит. Уже скоро, всего каких-то три года.

— Ты не врешь? Они правда прилетят? — Мэдди цепляется пальчиками в её запястье и произносит с благоговением: — Прилетят из космоса?

«Беллами, пожалуйста…» — отчаянно думает Кларк, пытаясь дотянуться туда, в небо, на «Ковчег», большой спасательный круг, висящий над Землёй. Глупо надеясь, что Беллами её почувствует. Она почти слышит, как он смеётся, ощущает ладонь на своём плече. Но, конечно, ничего он не почувствует. И не узнает, как много она хочет ему сказать, как жалеет о времени, что они потеряли.

— Вот тебе крест, — бодро отвечает она и крестит сердце, как когда-то давно, когда сама была девятилетней девчонкой. Кларк встаёт с краешка кровати и поправляет одеяло.

— Сладких снов, моя маленькая надблида. — Она целует девочку, ставшую ей дочерью, в кончик носа.

— Сладких снов, — соглашается Мэдди, закрывая глаза.

Кларк не спешит спать. Сначала она берёт ружьё, старое, с потёртой рукоятью и исцарапанным дулом. Она вырезает на дереве очередное имя, одно из многих навсегда ушедших, на этот раз — «Луна». Ещё одна зарубка на память среди её призраков. Кларк усмехается сама себе — она всё же сошла с ума, раз приобрела странную манию написать что-то на любой поверхности, на которой можно.

Мама бы проницательно посмотрела на неё и сказала: «Всё потому что хочешь, чтобы после тебя хоть что-то осталось. Чтобы все увидели, что ты была здесь».

Конечно же, мама бы в очередной раз оказалась права.

Две тысячи

Кларк выключает рацию.

Глубоко в душе она понимает, что таскает воду решетом. Небо сизое, всё ещё будто не оправившееся от болезни, и радиация создаёт толстый слой помех, а значит — слова отправляются в пустоту, но всё же… Вдруг Рейвен сотворила чудо, и «Ковчег» принял хотя бы одно сообщение? Хотя бы одно за тысячу дней, о большем Кларк и мечтать не смеет. Только бы там знали, что она жива, только бы Беллами знал…

— Фу! — восклицает Мэдди, сидящая рядом на клетчатом пледе. Её волосы ещё влажные после купания, собраны в шишку, воротник куртки поднят, а в руках книжка в мягкой обложке.

— Что? — Кларк поворачивается к ней.

— Выражение «отдала ему своё сердце». — Девочка морщится, будто от горсти шиповника. — Слишком красочно представила.

— Это ты что такое читаешь? — Кларк, смеясь, тянется к ней, но Мэдди прижимает книгу к груди. Между её пальцами виднеется уже давно выцветшее, когда-то алое, имя автора «Сид…».

— Ты сама говорила, чтобы я читала на старом языке. — Она гордо поднимает подбородок. — И я читаю!

Кларк кивает. И всё ещё улыбаясь, объясняет:

— «Отдать сердце» — это… Иносказательное выражение. Метафора. Не в смысле что девушка вырвала сердце из своей груди и вложила в ладонь мужчине. Скорее так она признаётся, что очень сильно влюблена.

— А… — протягивает Мэдди и лукаво прищуривается. — Понятно. Тогда-а… Твоё сердце у Беллами, да? А он оставил своё сердце у тебя?

— И почему ты так решила? — Кларк изумлённо изгибает брови, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, хотя краска приливает к щекам. Мэдди в ответ куксится, мол, серьёзно, нужно произнести аргументы вслух? Но всё же перечисляет, загибая тонкие пальцы.

— Ты каждый день разговариваешь по рации только с ним.

— Иногда я говорю с Рейвен! — протестует Кларк, но скорее для вида, потому что всё так очевидно, и спору тут места нет.

— Сколько? — она хихикает. — Пять раз из тысячи? В общем, ты говоришь только с ним! Ты любишь рассказывать о нём истории. Он твой лучший друг. Вы много раз спасали друг другу жизни. У тебя стопка его портретов. И… Ты тоскуешь по нему, — тихо заканчивает Мэдди, не смущаясь и не отводя взгляд.

Кларк вновь смотрит в небо, туда, где солнце над сизыми облаками должно стремиться к закату; туда, где выше Земли мерцают бездушные звезды; туда, откуда как минимум сотню дней назад должен был прилететь челнок от «Ковчега».

— Ты даже не представляешь, насколько сильно тоскую, — почти шёпотом говорит Кларк.

Она вдыхает прохладный воздух полной грудью. Устами младенцев, даже если эти младенцы почти стали подростками, как всегда глаголет истина. Как ни иронично, но происходящее с ней, и правда, лучше всего описывает избитая метафора, родом из дамских романов: Кларк Гриффин наконец отдала Беллами Блейку своё сердце, всё, без остатка.