Ангел с глазом демона (гет)

Сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы храним в себе. © Рэй Брэдбери

7 октября 2007 года

Правда.

С какого слова начать? Пусть этим словом будет «правда». Это слово было первым, произнесённым мною, так пускай будет и последним.

Итак, правда.

* * *

Здесь люди рассказывают истории. Десятки и сотни, одну за другой, совершенно разные и абсолютно одинаковые.

Кэрол слышит каждый день по нескольку — старик, маленькая девочка, каждый жаждет поделиться с ней тем, что лежит у них на душе. Она привыкла к этому настолько, что сама заводит разговор: треплется о том, что первым в голову придёт, но обычно ей не приходится даже стараться, чтобы разговорить очередного посетителя. Поправляя одеяла, вынося утки, расставляя цветы и задёргивая по вечерам занавески — Кэрол почти живёт здесь, вздрёмывая во время обеденного перерыва и катя по пропахшим медикаментами коридорам тележку, груженную тарелками.

В палате №42 всегда тихо. Лишь занавески иногда тихонько шелестят. На тумбочке толстая тетрадь в кожаной чёрной обложке, рядом — автоматическая ручка с красной наклейкой «Легион». Короткое покашливание изредка нарушает тишину. Оно скорее вежливое, чем является проявлением какой-то болезни.

— …а погода у нас очень даже хорошая! — продолжает беззаботно болтать Кэрол, взбивая подушку. И хриплая тишина ответом.

Кэрол не вполне понимает, почему так происходит и почему обитательница палаты всегда молчит, а если приходится отвечать — то односложно и сухо.

— Ты ведь Лили? — Кэрол ласково смотрит на худую девушку, на фоне простыней и белоснежной наволочки кажущуюся почти невидимой — такая светлая у неё кожа.

Та качает головой, щурит глаза.

— Лили здесь нет.

Кэрол не удивлена — многие из пациентов уже забыли свои имена. Эти старики, которые на самом деле маленькие девочки, эти мужчины, которые на самом деле давно увядшие женщины, все они здесь, в безысходном оплоте безумия, на последних страницах своих историй.

* * *

8 октября 2007 года

У этой твари непроницаемые чёрные глаза.

Чёрные-чёрные глаза и разноцветные перья. Хочу быть такой же.

— Ты впервые в зоопарке? — спрашивает он меня, а я отворачиваюсь от чистящего перья Ара и молча отрываю липкими пальцами кусок сахарной ваты.

— Лили, не молчи, — тихо просит он, но я не обращаю никакого внимания. Мне не скучно — я впервые в таком месте, которое можно назвать опасным. Да. Опасное место. Как электропоезда — транспорт повышенной опасности. Если узнают, что я отправилась сюда, то, скорее всего, закроют меня в комнате с мягкими стенами до конца времён. А если ещё узнают, что я приехала на автобусе — какой же крик подымет Элизабет! Ставлю на то, что кровь из ушей пойдёт. А это плохо. Смертельно даже.

Я вот теперь думаю: я ведь пишу это только для себя? Или мне стоит расписать, например, как в пьесе:

Элизабет Дайр — мать Лили…

Нет, это тупо. Собиралась писать что-то вроде романа: но какой в этом смысл? Всё равно некому будет его читать. Или какой-нибудь здешний врач найдёт мой дневник и скажет: «О, посмотрите! Последние слова младенца глаголют истину!» — вроде такая ведь поговорка? Нет? И кого я спрашиваю…

Пишу я от банальной скуки. Здесь только белые стены, белый свет из окна, решётки на котором крашены белой краской. Словно я в рай попала при жизни. После обеденного перерыва здесь пациентов будят переливами — правильно написала? — переливами арфы. Переливают со струн нам в уши какую-то тошнотину композитора.

Блин. Подумала об этом и расклеилась. Теперь половина слов расплылась.

К чертям! К сраным чертям! Я не хочу думать о том, что происходит сейчас, я не хочу слышать долбанные часы, это грёбанное «тик-так», эти капли из крана, дробь дождя…

Рисую раз за разом его профиль, словно пытаюсь выжечь у себя в мозгу. Я забуду. Когда-нибудь забуду его. Я уже плохо помню. И я совершенно не могу нарисовать ровно — мне не хватает сил.

Интересно, знает ли Элизабет, что время почти истекло?

Знает ли это… он?

* * *

Кэрол осторожно вытирает пыль с тумбочки — сначала приподнимает пустой бумажный стаканчик, рядом с которым стоит стаканчик поменьше — с таблетками. Очередь пухлой тетради в чёрной кожаной обложке.

— …сегодня ещё солнце выглядывало! Поразительно, да? Зима, все дела, а тут — на тебе — солнце!

— Действительно, поразительно, — раздался голос от двери.

Кэрол вздрогнула и поспешно повернулась. В дверном проёме стояла девочка… скорее девочка, чем девушка, хотя…

— Что вы делаете с моей тетрадью? — спокойно спросила та.

— Пыль, — односложно ответила Кэрол.

Они не могли отвести друг от друга глаз — одинаково разных глаз, потому что у обеих один был непроницаемо чёрным, а второй — призрачно белым.

— Как такое… — девочка прищурилась. — Это шутка?

— Ты — Лили? — спросила Кэрол, всё ещё сверля взглядом собеседницу. Длинные серые волосы той ниспадали до талии, полускрывая затёртую больничную рубашку, на шее на ремешке — капсула, очевидно, с таблетками. Руки — перебинтованы.

— Лилит Дайр. А вы?..

— Я… Лили Кэрол.

Теперь они замерли во второй раз.

— Но ведь это смешно, — возразила Лилит.

— Ты думаешь, что…

— Что это неправда? Какая уже разница. Вы работаете здесь?

Кэрол кивнула, одновременно сглотнув.

Девочка — на вид ей было лет пятнадцать, а может, и четырнадцать, — прошла к кровати у окна и села на неё. Кэрол заметила, что та босиком, и немного пришла в себя.

— Вам запрещено покидать палаты.

— Мне захотелось прогуляться. Отдай мою тетрадь, пожалуйста, — Лилит протянула худую забинтованную руку.

— Запрещено. Ты знаешь, что это такое?

Лилит взглянула на Кэрол, и та поразилась не тому, что глаза у них были одинаковы, как почти и имена, а тому — насколько Лилит была красивее её. Насколько изящной была девочка, настолько Кэрол была грузной, с мешками под глазами, с сальными тёмными волосами, собранными в пучок, в то время как Лилит походила на невинного ангела.

— Думаю, никто не знает, что это такое, лучше, чем я, — Лилит улыбнулась уголками рта: её скованная улыбка была прекрасней белых роз, растущих в саду клиники.

* * *

8 октября 2007 года

— Ни разу не была в зоопарке? — он изумился и взглянул на меня так, словно никогда ранее не видел.

Я покачала головой.

— Это странно?

— Да. Конечно…

— И ты теперь будешь надо мной смеяться?

Он хмыкнул.

— Если тебе этого хочется…

Я расстроенно взглянула на него.

— Нет, совсем нет.

— Просто, раз ты никогда не была… может, тебе это неинтересно.

— Почему бы тебе просто не спросить тогда, интересно ли мне?

Он выглядел заинтригованным.

— И? Тебе интересно?

— Что бы то ни было, если с тобой — то да, интересно.

* * *

Кэрол нагружала тележку тарелками — пришла пора развозить обеды. Девушка хмурилась, между бровями пролегла складка. Лилит теперь занимала все её мысли — девочка, кажется, уже умирающая. Смерть дышала воздухом, срывающимся с её губ, пила её жизнь, словно превосходное вино — смакуя и не торопясь, но неизбежно наклоняя бокал, содержимое которого скатывалось в бездонную глотку.

Они ведь так похожи — но что за насмешка! Кэрол кожей чувствовала, что Лилит неприятно её присутствие, однако, из-за этого обходить стороной ту палату — просто глупость. Следующие несколько дней Лили Кэрол наскоро убирала клетку, приносила и забирала тарелки и ложки — в палату №42 запрещено было вносить острые предметы.

Лилит в основном сидела и смотрела в окно, за которым голые ветви деревьев обрастали белым инеем, словно группка чернокожих старичков, отращивающих бородки. На коленях девочки лежала раскрытая тетрадь, но Кэрол никогда не видела, чтобы Лилит что-то писала в неё. Возможно, присутствие медсестры смущало её, а вероятней — мешало. Хотя, иногда Кэрол приходила и не находила Лилит — приходилось бегать по клинике и разыскивать эту девчонку. Девушка понимала, почему мелкой было скучно — ну а что ещё будешь делать? Мусолить тетрадку? Кстати, та тоже сильно волновала медсестру.

Что это? Домашняя работа? Дневник? Фэнтезийный рассказ?

Однажды Кэрол взяла тетрадь у Лилит с колен, чтобы та присела и выпила лекарства — так девчонка раскричалась как младенец, пока тетрадь ей не вернули.

Соседка Лилит молчала, не отзываясь ни на какие расспросы. Недавно её перевели на внутривенное питание. Сама же Лилит выглядела насмешливо жизнерадостной — на фарфоровых щеках нежный румянец, тонкие полупрозрачные ноздри всякий раз трепещут в негодовании, стоит Кэрол переступить порог. Умирающая кукла, скоро она покроется пылью.

* * *

9 октября 2007

У моего врача два лба.

Ничего смешного. У него три горизонтальные морщины, и одна вертикальная делит их напополам, такое чувство, будто толстая кожа на его черепе треснула. Я окрестила его «двулобым».

Я прихожу к нему каждую неделю. Элизабет против того, чтобы я занималась в школе, поэтому я получаю домашнее образование, выхожу под надзором Стейси погулять во дворе, под её же надзором хожу в хор и посещаю доктора двулобого каждую пятницу в одиннадцать утра.

Стейси приводит меня за ручку, сдаёт ему и исчезает в коридоре. Я раздеваюсь догола и кружусь перед ним. Я знаю, что он ищет — и никогда не находит, ведь со мной обращаются как с хрустальной. У меня даже есть женщина, что раз в две недели делает мне маникюр и педикюр — очень осторожно срезает всё под корень. И я не хожу к парикмахеру, поэтому мои волосы — это какой-то кошмар. Элизабет иногда предлагает подстричь их, но я всегда отказываюсь. Должно же быть у меня право хоть на что-то.

Конечно, она обещает упечь меня в клинику, если я не буду слушаться, но мне в это не очень-то верится. Что мне там делать? Скучно. Как и дома. Сижу и читаю целыми днями — только электронную книгу, бумагу мне в руки не дают. Она опасна, как говорит Элизабет.

Жить опасно — наверное, это первая моя осознанная мысль.

* * *

Кэрол устало вздыхает и утирает пот со лба. Вот. Теперь в квартире идеальный порядок. Вся одежда запихана в шкаф. Девушка чихает, трясёт головой, и вытирает длинный нос тыльной стороной ладони. Скоро придут подруги и будут обсуждать свою личную жизнь, жаловаться на работу, на отсутствие перспектив, а Кэрол будет улыбаться и предлагать чай. Правда, она надеялась на то, что Тиара принесёт коньяк.

Размышляя, что же надеть, она встаёт на весы. Почти семьдесят. Злобный вздох через сжатые зубы.

Звонит телефон, и Кэрол, мысленно ругаясь, отвечает.

— Да, мам? Что? Вы с папой приедете на выходные? Ну, я же сказала, что у меня работы невпроворот… да-да. Всё хорошо. Нет, не буду. По магазинам? С ума сошла? Мне сначала надо похудеть! Нет, не записалась — некогда! Да, до старости некогда будет. Давай. Жду вас тогда. Целую.

Небо за окном дышало морозом.

* * *

10 октября 2007

Сижу, подперев голову ладонями. Он играет на скрипке, и я слежу за тем, как его пальцы уверенно находят нужный звук на струне и нежно ласкают его, заставляя дрожать и становиться сильнее, обретая мощь.

Ноты я представляю маленькими птицами, слетающими со смычка. Я понятия не имею, каково это — играть на каком-то инструменте. Должно быть, это сложно. Мне нравится Айзек — нравится его уверенность в себе, в своей скрипке, которую он называет Авророй, нравится упрямство в тёмных глазах.

Стейси, как обычно, привела меня за пару часов до начала занятий и куда-то исчезла. А мне оставалось только сидеть в аудитории и смотреть на то, как мой одноклассник по классу хора терзает скрипку — или же она терзает его.

Обычно Айзек чрезмерно молчалив. Но в тот раз он доиграл очередной этюд и взглянул на меня. Я в это время задумчиво барабанила пальцами по спинке стоящего передо мной стула.

— Не хочешь разучить «Stabat Mater»? — спросил он своим хриплым альтом.

Я изумлённо приподняла брови.

— Но ведь мы начнём исполнять её только с октября.

— Я могу наиграть на пианино, — Айзек подошёл к роялю и положил скрипку в футляр, лежащий на его крышке — осторожно, словно грязного котёнка в тёплую воду.

— Это рояль, — буркнула я.

— Пожалуйста, — попросил он, листая ноты. — Я хочу попробовать.

— Я раньше никогда не пела её.

— Тем лучше.

— Может быть, лучше Ave Maria? — беспомощно проронила я. — Ведь…

— Вот, — он сунул листы мне в лицо, и я отшатнулась. Острые края застыли всего в нескольких сантиметрах от моего носа. Правая рука машинально потянулась к медальону с таблетками — я никогда с ним не расставалась, и вот, сейчас, испытала почти физическую боль при виде бумаги. Всё мои ноты были в файлах, я никогда не касалась голых листов.

Однажды, пока на меня никто не смотрел — Элизабет и Стейси спали, ночью я пробралась на кухню и достала из держателя для приборов острый нож с чёрной рукояткой. Держать его в руке было чем-то запредельным — мне казалось, что все чувства обострились до предела, кожа словно стала кожицей вишни, что может треснуть при лёгком нажатии, выплеснув алый сок. Я держала нож двумя ослабевшими руками, не в силах отвести от него взор. В тот момент я показалась себе всемогущим божеством, чародейкой, потусторонним существом, Евой, космическим завоевателем, королевой, судьёй, убийцей, матерью, свободным странником… Я могла всё. Могла вершить судьбу целого мира — свою. И я осторожно вернула нож на место.

— Пой, — велел мне тогда Айзек.

И секвенция обрела голос.

Когда тело умрёт,

Даруй моей душе

Райскую славу. Аминь.

* * *

— Вы слышали о девочке из №42? — прошептали у Кэрол за спиной, и та обернулась на двух женщин — врача в белом, заляпанном чем-то жёлтым халате и медсестру с платком на голове — такую же, как и Кэрол, занимающуюся в основном уборкой палат. Скорее уборщица, чем медсестра.

— Да-да! Такой кошмар! А ведь сюда их помещают, чтобы вылечить… и почему они не хотят лечиться?

— А кто знает. Слишком мало прожили, не успели к жизни привязаться… не то, что мы — уходить не хотим, корнями вросли.

— Простите… а что случилось?

Обе посмотрели на неё круглыми глазами.

— Ты не слышала, Лили? Она бросилась с крыши.

Кэрол замерла.

— По… почему?

— Откуда нам-то знать?

— Когда?

— Под утро. Видимо, как-то выбралась.

Кэрол вспомнила вечные прогулки Лилит — значит, та искала путь наружу. Чёрт побери. Нужно было запретить…

— Вы уже убрали её вещи? — внезапно взволновавшись, спросила Кэрол. Женщины неуверенно посмотрели на неё.

— Вроде бы нет… не до этого было. Всё с родственниками бегали.

Но Кэрол уже не слушала их, она со всех своих толстых ног рванула на четвёртый этаж. Форточка была приоткрыта — кто-то решил проветрить палату. Тетрадь лежала на тумбочке, ручка застряла между страниц на манер закладки.

Кэрол дрожащими руками схватилась за тетрадь и ощутила теплоту кожаной обложки. Наконец-то она узнает, что чёртова девчонка писала там. Маленькая суицидальная… Кэрол ощутила, как текут по щекам непрошеные слёзы.

* * *

11 октября 2007

— Как чувствуешь себя? — Ив всегда внимателен ко мне. Не то, что «двулобый» Штейнман, заставляющий меня раздеваться и крутиться перед ним, как экзотическую танцовщицу танца семи покрывал.

— Хорошо, — отвечаю я, улыбаясь и поворачиваясь, чтобы ему было удобней меня осматривать.

— Тебе скоро пятнадцать, — его чуткие пальцы легко пробегаются по моему плечу, вызывая дрожь. — Как будешь праздновать?

— Задую свечки на торте, — я качнула головой, и молодой стажёр Штейнмана рванулся поймать соскользнувшую с лежака прядь моих серых волос.

Ив хмыкнул и чуть прикрыл глаза, пропуская мягкие пряди между пальцев.

— Не завидую я тебе, Лил.

— А девочки в хоре завидуют. Говорят, что я очень…

— Очень красивая?

Я фыркнула.

— Очень хорошо пою, мистер Ив!

Он запрокинул голову и рассмеялся, а я вторила ему. Ив был для меня невероятно привлекательным — такой взрослый, загорелый (я-то бледная, как белая мышь), и с низким голосом. У мальчиков из хора голоса уже сломались, но такой глубины в них ещё не было.

— Ну, думаю, твоей красоте они тоже могут завидовать, просто не признаются, — он, наконец, выпустил мои волосы и отстранился, взмахом руки велев мне одеваться.

— Кстати, Лил?

— Да?

— Ты в курсе, что у тебя никогда не может быть мальчика?

Я моргнула.

— О чём ты?

— Тебе даже целоваться нельзя. Запомнишь? Старайся, чтобы к тебе никто не прикасался. Будь моя воля — я бы поставил тебя в музей, за стекло.

— Элизабет так и делает, — тихо проговорила я, натягивая на плечо кофту.

— Почему ты зовёшь мать по имени? — недоумённо спросил Ив.

Слова колотым льдом сорвались с моих губ:

— Потому что и отца я с детства звала по имени. Но он умер. Ты ведь знаешь, кто мой отец. Вы со Штейнманом в курсе, что мой дядя — мой отец.

* * *

Кэрол вышла из душа и бросила взгляд на пухлую тетрадь, чей корешок выглядывал из сумки на полу.

Соорудив на голове «домик» из банного полотенца и намазавшись увлажняющим кремом, девушка села за стол и открыла тетрадь на первой странице. Неуклюже на всю страницу была нарисована повёрнутая М или W. Поразглядывав её некоторое время, она отправилась дальше.

Первая запись была датирована восьмым октября — совсем недавно. Наверное, в этот день она и поступила в «Сигму». Листая дальше, девушка отметила, что Лилит не писала о том, что происходило с ней в больнице — какие-то отрывки с неожиданными и хлёсткими окончаниями — словно она выписывала коротенькие зарисовки только ради того, чтобы оборвать их так, как ей захочется, и писать дальше. И вот, чем дальше, тем больше… Кэрол интересовала концовка.

* * *

12 октября 2007

— Колесо обозрения! — он посмотрел на меня и подмигнул. — Хочешь?

Я замерла, запрокинув голову. Эта штука была чертовски большой. И, наверняка, чертовски опасной для меня.

— Хочу, — я потянула его за рукав. На его губах появилась довольная улыбка.

— Ты сейчас выглядишь совсем маленькой девочкой, Лил.

— Неправда, — я нахмурилась и глянула на него. Он продолжал улыбаться, а когда я отпустила его рукав, то он схватил мою ладонь и увлёк за собой, ведя через толпу — прямо к колесу.

Отстояв очередь и купив билеты, мы, наконец, добрались до колеса, и нас запустили в кабинку. Он всё не отпускал мою руку. Я позволила — меня частенько водили «за ручку» Стейси и Элизабет, но это прикосновение было чем-то новым, и мне не хотелось от него отказываться. Только не сегодня.

— Тебе нравится? — тихо спросил он. Я чуть повернулась и увидела его лицо: спокойное, в глазах отражается уплывающий вниз мир, заменяясь серым небом.

— Я ведь говорила: всё нравится, если с тобой.

— А понравится, если поцелую тебя?

— Почему бы не попробовать и не узнать?

Хуже ведь не будет. Я и так нарушила сегодня абсолютно все правила.

По моей щеке мазнули его волосы, и я чуть слышно вздохнула, когда чужие губы коснулись моего виска.

— Ты очень красивая. Ты идеальная.

— Даже мои глаза? — я взглянула на него — его лицо было совсем близко.

— Особенно они.

Зацикленная ракета земля-небо-земля совершила полный оборот.

* * *

Кэрол открыла глаза. Вчера ночью она заснула с тетрадью на груди. Кот мурчал где-то в ногах, безнадёжно затекших — наверное, как раз от этого чувства она и проснулась. Белый свет пробивался чрез прореху в занавеске — когда девушка встала и откинула пыльную ткань, то увидела первый снег, пушистыми шапками покрывший все поверхности во дворе. Кристальная белизна лезвием резанула по глазам.

— Какого чёрта, — внезапно вырвалось у неё.

Наверное, стоило передать тетрадь родственникам Лилит. Но, судя по всему, та сделала что-то плохое, за что её наказали… стоит ли расстраивать её родных этой информацией? Или сделать вид, будто она не видела содержимого, и поступить так, как следует поступить, отдав дневник? Или же это всё-таки будет неправильно?

Девушка тряхнула головой и отправилась в ванную. Она подумает об этом позже. Через пару секунд Кэрол вернулась в спальню и забрала тетрадь с собой.

* * *

13 октября 2007

— Сегодня вы побудете моделями для художественного класса, — руководительница хора открыла дверь аудитории, впуская кучку взъерошенных учеников с мольбертами. — Они выберут для себя моделей. Так, давайте побыстрее, — мадам Найтвелл отошла к роялю, дать какие-то указания аккомпанирующей нам седой даме.

Я поджала губы и опустила голову, чтобы прикрыть длинными волосами правый белый глаз. Айзек, стоящий слева, там, где стояли альты, громко смеялся над чем-то. Мадам Найтвелл недовольно прикрикнула на художников, чтобы они поторапливались, а не веселили нас, и вновь отвернулась, тыкая длинным пальцем в ноты, стоящие на подставке.

— Я хочу нарисовать тебя. Можно?

Увлёкшись наблюдением за мадам Найтвелл, лицо которой уже стало красным от гнева, а на лбу вздулась вена, я и не заметила, как напротив меня оказался парень. Художники были старше нас — наверное, на год или на пару лет. Смотрящий на меня был высоким, светловолосым и голубоглазым — всегда испытываешь странное ощущение, когда встречаешь в жизни людей с такой внешностью.

— Почему меня? — отпарировала я.

— Твои глаза. Я никогда не видел таких глаз.

Я вздрогнула.

— Повезло тебе.

— Так можно?

Я дёрнула плечом.

— Мне всё равно.

Он улыбнулся.

— Я — Йоаким. А ты?

— Лилит.

— Берите ноты! — заорала мадам Найтвелл.

14 октября 2007

— Было здорово, — я вспомнила эту фразу. Из какой-то книги.

— Ты торопишься? — спросил он.

— Нет.

Мне нравился сковывающий холод, белые звёздочки в воздухе — у меня когда-то был стеклянный шар, трясёшь его, устраивая бурю, а затем белые шапки мягко опускаются на башню Оберфилда.

— Хочешь прокатиться ещё на чём-нибудь? — он оглядывается так, словно мы не обошли уже весь парк и всё ему здесь в новинку.

— Наверное, нет…

Его лицо становится по-мальчишески обиженным.

— Но я бы… сходила к тебе.

Наши взгляды встречаются, его упрям и немного озадачен.

— Уверена?

Киваю, протягиваю ему руку, и тут кто-то толкает меня в плечо, с моих губ срывается недоумённый восклик, я кидаю взгляд через плечо и вижу глаза — тёмные как вино, красные как кровь.

— Извини, — его бледные губы шевелятся, он отворачивается и идёт дальше.

— Ты в порядке?

— Это был…

Мой спутник смотрит вслед тому, кто чуть не сбил меня с ног. Худая фигура удаляется, ветер взметнул короткие, белые волосы словно облачко снега.

— Говорят, встретить жителя северного района к несчастью.

— Почему? Это ведь…

— Альбинос, да. Забудь. Пошли.

Мои руки тряслись, поэтому я крепче сжала пальцы моего проводника.

К несчастью.

Я закрываю глаза и вижу его тёмные, почти чёрные, но кровавые глаза. Мой правый глаз такого же цвета. И такого же цвета моя кровь.

Я помню это ощущение. Словно электричество я чувствую, как течёт моя жизнь по жилам, отвратительно, стремительно, жестоко. Она никогда не остановится, пока не придёт к концу. Пока нам обеим не придёт конец.

* * *

Кэрол поставила чашку на стол и вздрогнула от вызванного этим шума.

* * *

15 октября 2007

— Как дела, крошка Лил?

Я подняла правую руку, чтобы Ив осмотрел подмышечную впадину. Его прохладные пальцы нежно пробежались по коже, заставляя ту покрыться лёгкими мурашками.

— Хорошо, — ответила я. — Сегодня нас снова рисуют.

— Хотел бы я посмотреть на то, каким получится твой портрет, — мужчина улыбнулся мне. — Говорят, что некоторые художники могут передать душу того, кого рисуют.

— Он меня совсем не знает, — я пожала плечами и повернулась спиной, позволяя рукам Ива скользить ниже.

— Ему необязательно тебя знать, чтобы понять, как ты красива, — даже в голосе Ива слышалась улыбка.

Я чуть слышно вздохнула.

— А мне бы хотелось написать книгу о моей душе.

— Я бы почитал, — Ив хмыкнул, проводя по моим волосам.

— Я не писательница, я читательница, — грустно ответила я.

— А почему бы тебе не вести дневник? Талант для этого не нужен.

Я повернулась к нему и взглянула прямо в глаза. Меня всегда забавляло, что несмотря на то, что во все наши встречи я была обнажённой, его ничуть это не смущало.

— Любой другой взрослый на вашем месте сказал бы, что у меня, возможно, есть талант, только мне нужно его развивать.

— Я не любой другой.

Ив взял моё лицо в ладони и вгляделся.

— Ты прекрасна, Лилит.

Мои ноги ослабли и подогнулись, мне пришлось схватиться за запястья Ива, чтобы не упасть. Кровь метнулась к лицу.

— Не говори так, пожалуйста, — попросила я. — Это не то, что я хотела бы услышать.

— А чего бы ты хотела?

— Чтобы у меня были друзья. Я… хотела бы быть уродливой. Я хотела бы быть свободной. Хотела бы быть… живой!

Я закусила бы губу, но мне было запрещено это делать. Ещё в детстве я получила достаточно пощёчин от Элизабет за то, что проходилась зубами по коже. Пощёчины были лёгкими, но попадали чётко по сердцу.

Ив замолчал. Под своими вспотевшими пальцами я чувствовала его пульс. Словно море — приливы и отливы, но такие быстрые…

— Мне так жаль, Лилит.

«Если тебе жаль…» — но я даже не могла придумать, что хотела сказать. Здесь нечего было сказать.

— Я не должна была появиться на свет. Когда я была маленькой, Элизабет сказала мне, что мой отец умер, но не сказала ни имени его, ничего. А мне так хотелось узнать, каким он был.

Ив не перебивал, внимательно наблюдая за тем, как менялось выражение моего лица. Я говорила, не отводя взгляда от его почти чёрных глаз.

— На камине стояла картина. Я до сих пор не знаю, что на ней нарисовано. Импрессионизм какой-то. Всё красное. И Элизабет когда-то рассказала, что её нарисовал мой отец. Да. Когда-то. И я смотрела иногда целыми днями на ту картину, пытаясь вообразить, каким человеком он был. Как он умер. Фантазировала, что он боролся с демонами, пытался спасти нас с Элизабет от них. Знаешь… это было правдой. Демоны. Он был так болен. Как-то пришла бабушка, увидела картину и расплакалась. «Знаешь, — сказала она мне, — твой дядя умер на следующий день после того, как нарисовал эту картину». И потом я достала старые фото-альбомы.

Я дрожала, сжимала руки Ива и дрожала. Я никому раньше не рассказывала этого. Я была благодарна за то, что он не перебивал.

— И там увидела своего дядю. Серые волосы, мои и Элизабет. Моя болезнь. Они ведь оба были больны. Только Элизабет всего лишь носитель. А мне досталось сполна. Так я расплачиваюсь за их грех.

Пальцы Ива стёрли слёзы с моих щёк.

— Ты не виновата.

— Иногда я чувствую себя призраком. Зачем им было… я ненавижу Элизабет за то, что она родила меня.

— Ты должна быть благодарна.

— За что? За эту болезнь? За красоту, которая мне не нужна? За голос, о котором мечтает каждая? Я всё прекрасно понимаю. Но ведь ты лучше всех знаешь, что мне недолго осталось.

— Сегодня мы хотим предложить тебе кое-что. Мы с доктором Штейнманом.

Я разжала пальцы.

— Что?

— Операцию.

16 октября 2007

— Сиди и не двигайся.

Йоаким принёс мольберт за полчаса до начала занятий. Мы разговорились с ним на прошлом, и он узнал, что я всегда прихожу раньше.

Я сидела, держа на коленях открытую партитуру, и мысленно пропевала партию.

— Говорят, ты будешь солисткой на рождественском концерте.

— Верно.

— Ты будешь хорошей солисткой.

Меня это немного разозлило, поэтому я просто кивнула, заставив парня недовольно зашипеть.

— Посмотри на меня, — попросил он.

Я вскинула голову. Сегодня на мне было строгое тёмно-синее платье на пуговицах, воротник доходил до середины горла. Я была холодна и неприступна, прямо как взрослая. Но платье делало меня похожей на десятилетнюю. А мне невероятно хотелось выглядеть старше. У меня не будет другой возможности.

— Я мог бы рисовать тебя вечно.

— Скудная фантазия, — я фыркнула.

— Я мог бы рисовать на твоей коже, — прошептал он, довольно громко. — Эта фантазия тебе нравится больше?

Я ощутила, как румянцем заливает мои щёки и шею.

— Нравится, — довольно проговорил он, я слышала, с каким звуком карандаш шуршит по бумаге.

За дверью раздались шаги.

— Почему он здесь? — Айзек вошёл в класс и уставился на меня.

— У меня задание, младшеклассник, — Йоаким поднял на Айзека взгляд, и тот был весьма недовольным. — Контрольная работа.

— Выбрал Лилит, потому что её легче всего рисовать? — Айзек подошёл к художнику и заглянул тому через плечо.

— С чего ты взял?

— Идеальное всегда легче изобразить.

Каждый день. Каждый день я слышу только одно.

«Неземная красота, невероятно, она же вылитая модель, это ангел, спустившийся с небес»…

Ангел с глазом демона.

Я стиснула зубы. С детства меня учили всегда быть спокойной. Но сейчас, услышав приговор Штейнмана, мне как никогда хотелось убежать куда-нибудь, далеко-далеко. И не хотелось слышать слов о своей красоте. Мне хоть на миг хотелось…

— Она не идеальна. Красивая, да, но не фонтан.

Я замерла.

Йоаким насмешливо смотрел на меня.

— А внутри и вовсе уродина. У неё никогда не будет парня! Такая высокомерная и фригидная! Ну и что, что она красива? Дорогу уродливым простушкам!

— Ты ведь художник! — возмутился Айзек. — Какого хрена ты несёшь такую чушь, разве ты не должен восхищаться…

— Прежде всего, я человек. Мне нравится тёплое, а не холодное.

— Мне плевать, что тебе нравится.

Я встала со стула и стряхнула с платья несуществующие пылинки, зажав папку с нотами под мышкой.

— Я дорисовал. Спасибо.

У Йоакима были холодные глаза, с его улыбкой их выражение никак не вязалось. Мне показалось, что я знаю, чего он добивается. Хочет заинтересовать меня.

— Ты имбецил, — проронила я и направилась к двери. Айзек последовал за мной, бормоча что-то про то, что нам нужно найти другую аудиторию для репетиций.

Имбецил. Сердце больно билось в груди, а к горлу подкатила горечь.

* * *

Кэрол посмотрела на часы. Два часа ночи, а завтра вставать на работу… надо бы отложить чтение. Кот уже сыто урчал на кровати, голова у девушки раскалывалась. Да, лучше пойти спать.

* * *

17 октября 2007

— Операция?

— Да. Как только у тебя начнутся месячные, мы удалим твою матку. Иначе ты понимаешь, что произойдёт.

— Я истеку кровью и умру, — задумчиво проговорила я. — Ну да, имеет смысл.

Я крутилась на гладком полу в классе музыки. Новый оборот и ещё один вздох, волосы спиралью следуют за мной. Застынуть бы в такой позе. Превратиться в жену Лота, оглянувшись назад. Вечность, сладкая вечность в моих руках.

— Ты репетируешь танец? — Айзек прервал свою игру, и я замерла. Волосы, свободно парящие, опали.

— Наверное.

— Прости меня.

— За что? — я не оборачивалась.

— Мне стоило дать в нос тому парню.

— Не стоило. Кому это нужно — связываться с имбецилами.

— Не в этом дело.

Я пялилась на своё отражение в паркете. Лицо перекосило до неузнаваемости.

— Я должен был. Не знаю, что меня остановило.

— Забудем, Айзек, — попросила я.

— Я люблю тебя.

18 октября 2007

— Мне признался в любви одноклассник, — я согнула руку в локте, и Ив исследовал её.

— И что ты ему ответила? — чуть взволнованно спросил он.

— А что мне следовало ответить?

— Он тебе нравится?

— Ты мне скажи.

Ив некоторое время непроницаемо смотрел на меня. Затем заговорил, медленно, подбирая слова.

— Ты молода. Ничего ещё не знаешь. Тебе хочется чего-то нового. Романтики. Свиданий. Любви. Тебе нужен тот, кто дал бы тебе всё это…

Я невольно облизнула пересохшие губы. Ив заметил это, на его лице появилась лёгкая улыбка.

— Ты пойдёшь на свидание с тем, кто тебя так любит, или со мной?

19 октября 2007

— Вайолет, я буду голосовать за твой портрет! — стайка девочек окружила нашу хоровую звезду. Я сидела с идеально прямой спиной и читала ноты, прикидывая, как сегодня спеть.

— Спасибо! Дик нарисовал просто великолепно, я сама в таком восторге! Он превратил меня в графиню!

Айзек сидел рядом со мной и с недовольством смотрел на них.

— Можно подумать, их волнует только как можно покруче выпендриться.

— Разве это не правда? — я перевернула файл.

— Поэтому ты и нравишься мне. Ты не такая, как они.

В груди у меня ёкнуло.

— Я тоже хочу посмотреть на галерею, — я вскочила со стула и бросила на сиденье папку с нотами.

— Что? — немного растерянно переспросил Айзек. — А… хорошо. Я с тобой.

Пока мы шли по узкому коридору школы искусств, наши руки на мгновение соприкоснулись. Такая горячая.

Галерея располагалась на первом этаже. Каждая из картин была подписана, но их было так много, что пестрило в глазах. Узнаю ли я себя? Мои пальцы судорожно сжались.

— Я не буду голосовать за картину того идиота, — прошипел Айзек. — Он просто бездарь.

Я шла мимо улыбающихся вдохновлённых лиц молодых девушек, одни на фоне красивых пейзажей, другие в вычурных одеждах.

Через несколько шагов я натолкнулась на Айзека.

— Это… ерунда какая-то.

Девушка с картины высокомерно взирала на него сверху вниз, она была облачена в белые одежды и была похожа на призрака. Волосы мягкой соломой рассыпались по плечам, каждая прядь была выписана чёткой, уверенной рукой. Я словно взглянула в окно на снежный пейзаж — холодный и чуждый. Единственное, что на картине выделялось — багровый, цвета умирающего солнца, тонущего в крови, чёрный своей яркостью глаз. Другой был белым, похожим на ледяной утренний свет, а этот…

«Ангел с глазом демона».

Я вздрогнула.

— Как тебе?

— И ты здесь? — Айзек враждебно смотрел мне за спину. Я знала, кто там, поэтому не спешила оборачиваться. Я смотрела в глаз девушки на картине, и мне казалось, что я вижу своё отражение, но оно не видит меня. Дрожь снова охватила моё тело.

— Кажется, ты хорошо рисуешь, — сказала я. — Но ты всё равно имбецил.

— Я сделал из тебя конфетку, что тебе не нравится? — он встал рядом, высокий, насмешливо улыбающийся.

— Почему ты так назвал её?

— Это название показалось мне достаточно пафосным. Пусть за ним всего лишь ты.

20 октября

Его квартира оказалась удивительно пустой. Солнце за окном опускалось всё ниже, унося с собой освещение, но мой спутник не стал включать свет. Входная дверь за нами закрылась.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил он тихо.

— Узнать, что ты за человек.

— Зачем тебе это?

— Не знаю.

Наши взгляды столкнулись, и я выдохнула — слишком громко. Он заметил.

— Не волнуйся. Я не сделаю тебе больно.

Его длинные пальцы коснулись моей щеки. Я заметила, что они в порезах и ссадинах — некоторые из которых совсем свежие. Он может позволить себе такую роскошь.

— Я хочу, — прошептал он. Губы совсем близко. Кровь в моих жилах заходится в безумстве, — увидеть тебя.

21 октября

Его пальцы расстёгивают сотню моих пуговиц. Платье спадает к ногам, а он отстраняется и смотрит на меня так, словно видит впервые. Мои длинные волосы целомудренно прячут тело, но обнажённая, выставленная напоказ кожа горит огнём.

— Ты позволишь мне?

Я поворачиваю голову и убираю волосы с шеи.

— Да.

А затем по моей спине скользят его пальцы, примериваясь. Слышу короткие, словно звон колокольчиков звуки. Затем меня касается что-то влажное, и я роняю вздох, тело выгибается помимо воли. Я слышу мягкий смешок.

— Не бойся.

— Я ничего не боюсь.

— Врушка.

Оно следует вниз по моей спине — холодное и обжигающее одновременно.

— Я мечтал об этом с тех пор, как впервые увидел тебя.

— Ты позволишь мне посмотреть? — я дёргаюсь, и он чуть изумлённо восклицает.

— Да… зеркало позади тебя. Подожди секунду, я принесу пластырь.

Звяканье — он бросает кисточку на палитру.

Я поворачиваюсь и вижу в зеркале своё смутное отражение. Над лопатками распахнулись, взметнулись бело-чёрные крылья.

Я задохнулась. С кончика правого крыла сорвалась ярко-алая ветвь — она прокладывала свой путь по краске и по коже, вниз и вниз.

Он поранил меня.

22 октября

Таблетки, таблетки, таблетки — глотаю одну за другой, панически ощущая, как горячая жизнь покидает по капле моё тело.

— В чём дело? — он недоумевает. Откуда ему знать.

— У меня гемофилия, — отвечаю я, сглатывая очередную таблетку и закрывая глаза.

Я не открываю их, потому что не хочу видеть его лицо. Жалеет ли он меня? Испытывает ли отвращение? Я не хочу знать.

— Алло, это служба спасения? — раздался его голос.

Я распахиваю глаза.

— НЕТ!

23 октября

— Я разочарована в тебе, Лилит.

— Я разочарована в тебе, Элизабет.

— Ты больше никогда не выйдешь на улицу.

— Может, мне лучше застрелиться?

24 октября

Я не хочу смотреть ни на кого. На моей спине не осталось ни следа краски — и не осталось больше в голове воспоминаний о нём. Рисую его профиль раз за разом, пока он стирается из моей памяти.

У меня ничего не осталось.

«А ты любил меня?»

У меня нет ответа.

25 октября

Китти сидит и смотрит в стену. Целыми днями. Говорят, у неё депрессия и боятся, что она навредит себе. У меня над кроватью кнопка срочного вызова. Стены здесь как в психушке — обиты чем-то мягким. Всё белое. Когда я вижу белый, мне хочется рыдать.

26 октября

Китти поставили капельницу. Я заставляю себя есть. Мне-то капельницу поставить не могут. А смерть от голода — нет, не такой я хочу. Теперь, когда внутри меня появились какие-то чувства, которые мне захотелось исследовать, я хочу жить. Каждый день я думаю о смысле. И час за часом приближаюсь к ответу, похожему на то, что сама жизнь и есть именно тот ответ.

27 октября

Китти посмотрела на меня. Наверное, это маленькая победа.

28 октября

Мне больше не хочется писать.

30 октября

Китти попросила меня об одолжении.

* * *

— Мне нужно в палату №42.

— Сейчас Кэрол вас проводит. Кэрол!

Кэрол подняла взгляд от тележки с тарелками. Волосы её были растрёпаны, под глазами залегли тени, взгляд был мутным. Однако, увидев перед собой высокого молодого человека с короткими тёмными волосами, она выпрямилась. Он выглядел старше неё. Наверное, родственник или попечитель больного.

— Секунду, я провожу вас.

— Благодарю. Я ненадолго.

«Ещё бы, какое удовольствие смотреть на полуживой овощ», — подумалось медсестре, но она не проронила ни слова.

— Мне как раз нужно отнести ей обед, — Кэрол попыталась улыбнуться, но у неё не получилось. С этим мужчиной хотелось флиртовать, но она слишком хорошо понимала, что ни единого шанса у неё нет, поэтому не стоит и пытаться.

— Пожалуйста, — Кэрол приоткрыла перед ним белую дверь, и он шагнул в палату, чуть жмурясь от яркого дневного света.

— Ив! — воскликнули внутри, раздались два торопливых шага, Кэрол заглянула внутрь и обомлела — Лилит повисла на его шее.

— Как ты? — спросил он, замерев, его руки обхватили её тонкую талию.

— Отвратительно. А ты?

Кэрол не могла пошевелиться. Глаза её метнулись к другой кровати — та была аккуратно застелена. Значит… значит, это Китти бросилась с крыши.

Лилит через плечо Ива увидела Кэрол и показала ей язык.

— Ты просила тебе книгу принести. Я принёс. Тебя здесь хорошо кормят?

— Если ты пришёл для того, чтобы уговорить меня на операцию…

— Это не обсуждается.

Кэрол осторожно прикрыла дверь.

* * *

— Вы поможете мне найти палату №42?

Кэрол обернулась. Этот парень был ростом с неё, его волосы стояли торчком, и было видно, что он изрядно нервничает.

Она показала ему дорогу.

— Айзек!.. — Лилит сидела с книгой на коленях. Её лицо было очень бледным, по лбу раскинулась сиреневая паутина вен.

— Я узнал у Стейси, что ты болеешь, — его лицо по бледности не уступало её. — Что ты… смертельно больна.

Кэрол вышла из палаты и прислонилась спиной к стене. Казалось невероятным, что написанное в дневнике оказалось правдой. Если припомнить, то она видела Ива в «Сигме» пару раз, но не обращала внимания.

— Ты тоже хочешь уговорить меня на операцию? — спросила Лилит тихо. — Она не спасёт меня.

— Нет. Я не хочу, чтобы человек, которого я люблю, страдал, — в тон ей ответил он. — Я хочу помочь тебе прекратить твои страдания. Умереть… ты хочешь умереть?

Кэрол вздрогнула.

* * *

Кэрол не знала, стоит ли ей вернуть Лилит дневник. Полистав его, она нашла ещё несколько исписанных страниц — девочка писала о том, что данная ей жизнь бесценна, какой бы она ни была. И что она прощает Элизабет.

Жизнь бесценна. Но слишком уж это походило на прощание.

Йоаким так и не пришёл. Кэрол каждый день просматривала списки посетителей, но день сменялся днём, а парень так и не объявился. И почему-то Кэрол это тяготило.

* * *

На тумбочке лежит книга «Невидимки». Корешок так затёрт, что Кэрол не может прочитать имя автора, но это её и не волнует. Больше её беспокоит то, что к книге тянется тонкая рука, а на обложке нарисовано что-то явно не детское.

— Тебе не рановато такое читать? — вдруг сорвалось у неё.

Кэрол не поняла, почему Лилит не рассмеялась ей в лицо.

Это была их последняя встреча.

* * *

— Мы будем через полчаса! — счастливый мамин голос больно резанул по ушам. Лили поморщилась. — Тебе купить что-нибудь? Как-никак стоит поздравить тебя с переводом в другую клинику!

— Купи апельсинов, — попросила девушка, натягивая джинсы.

— Хорошо. Целуем!

Лили бросила телефон на кровать и замерла.

Лилит не стало двадцать первого декабря. Истекла кровью в той пустой палате, никого не позвав. Возможно, это случилось во сне. Лили некоторое время невидяще смотрела на свои смятые простыни, а затем направилась в ванную и вытащила из правого глаза чёрную контактную линзу.