Кирие элейсон (гет)

Он играл и играл. За окном лил дождь, словно сами Небеса плакали вместе с ним. Пальцы цеплялись за клавиши, отяжелев после бессонных ночей, голова клонилась вниз, глаза закрывались, но он не останавливался, нечеловеческим усилием продолжая игру.

На висках пульсировали вздувшиеся от напряжения жилы, руки стали похожи на узловатые ветви дуба, росшего у окна, нос заострился, губы поджались, по впалым щекам текли слезы. Он погрузился туда, откуда трудно вернуться, — в пучину отчаяния.

Он играл как никогда и плакал. А в груди с каждым звуком росла и формировалась боль. Она уже не была похожа на ту, что мучила его несколько суток, или на ту, что пришла вчера ночью. Совсем другая, мягкая, податливая и вместе с этим безумная, она захватывала все его существо, а он рыдал.

Трагический мотив Моцарта лился из-под его пальцев, уходил то ли ввысь, то ли в пол, раскатываясь громами низов и скуля верхами. А перед глазами все плыло, сливаясь в одно черное пятно — крышку рояля.

Он моргнул. По ней словно шла мелкая рябь, как по озерцу прошлой осенью. Тогда они были счастливы, она смеялась, бегая в одних чулках по мокрым лугам. И он хохотал вместе с ней, держа в руках ее туфли на небольшом каблучке.

Он вспомнил, как она однажды села на какую-то корягу, хлопнула рядом с собой, приказывая сесть, и спросила, что он нашел в ней, почему так любит. И он ответил, что ни в одной из сказок не было подобной любви и что ему не нужна причина. И что она — необыкновенная, загадочная, яркая…

И она тогда поцеловала его, впившись губами в чужие губы и взлохмачивая ему шевелюру. А потом долго жаловалась, что ее нежные пальчики с трудом терпели прикосновения к жестким кудрям. А он слушал эту болтовню, целовал ее руки и благодарил Бога за счастье, посланное ему.

Потом прошла осень, началась зима, и они стали кататься на коньках по тому же озеру. И опять она летела вперед, смеялась, падала и снова вставала, и в глазах ее вспыхивал яркий, дерзкий огонек шалостей. Он гнался за ней, похожий в длинном узком пальто на черную гусеницу, валил в снег и спрашивал, что она нашла в нем, квартероне, зачем ей эти волосы, чьи прикосновения причиняют ей лишь боль, зачем поцелуи, от которых она сгорает.

И она засмеялась, слегка оттолкнула его и сказала, что ни одна женщина не любила так, как любит она, и что ей он нужен такой, какой есть. А потом, когда он опять навалился на нее, уперлась ему руками в грудь и попросила быть осторожней, потому что…

Руки пианиста на мгновение соскользнули с клавиш, и он зарыдал навзрыд. Все сейчас могло быть иначе: не пришлось бы закапывать маленький гробик, не пришлось бы видеть ее глаза, обезумевшие от горя, слышать рыдания ночью…

Все могло быть иначе, не увлеки она его в марте на озеро. Если бы она не провалилась под лед, если бы не простудилась, если бы не слегла окончательно, попытавшись приехать на его концерт… Если бы…

Он вспомнил, как она смотрела на него, когда уносили семимесячного мальчика, которому не суждено было увидеть свет. Как угасала день за днем. Как врач, невозмутимый человек, терпеливо объяснял ему, что организм больной ослаблен, и что она вряд ли поправится, и что если бы не ребенок…

Музыкант вздрогнул. Руки его продолжали играть хорошо знакомую мелодию, хотя мыслями он был далеко. Клавиши перестали делиться на черные и белые, слившись в единый серый. Лепнина на панелях вдруг разом поскучнела, уже не вызывая привычного восторга. Все будто умерло. Только рояль оставался черным.

По крышке опять пошла рябь. Он вгляделся в нее и неожиданно понял, что вместо лакированного дерева — вода. И оттуда, из самого сердца инструмента послышался ее голос, а потом появилась и она сама. Красивая, величественная, но какая-то холодная, чужая.

Она всплывала из черной глубины вод, и белые одежды клубились вокруг нее, словно дым. На поверхности показалось лицо, будто выточенное из камня. Тонкие губы, прямой нос, большие глаза — это была она, только лишенная жизни, непохожая на себя.

Она протянула к нему руку, и он, перестав играть, как завороженный подался вперед, наклонился и прижался губами к ее холодному рту. Она обвила его шею руками, и он почувствовал, как она утягивает его вглубь. Мелькнул перед глазами ее облик, и он провалился в темноту.

Вечером, когда пришла пора зажигать свечи, дворецкий тяжело поднялся по лестнице в кабинет и постучал в дверь, держа перед собой подсвечник. Никто не отозвался. На второй стук тоже ответа не было. Дворецкий толкнул незапертую дверь и вошел.

За роялем сидел музыкант. Руки его лежали на клавишах, губы растянулись в жуткой улыбке, голова запрокинулась. Он был мертв.

— Отмучился, — сказал дворецкий, зажег свечи и вышел.