Картина непорочности (джен)

Черный альбом с объемными конвертами из тонкой папиросной бумаги. Содержимое слишком хрупкое, его нужно было вытаскивать в перчатках и лучше пинцетом.

 

* * *

 

1889, октябрь

Спасибо, час моей радости, за уникальный подарок!

После провала «Монахов» и долгой болезни встреча с тобой наполнила мою жизнь новым смыслом. Где ты нашла это чудо, достойное коллекции? Немногие знают старый фламандский. Я переведу для тебя записи на привычный нам французский язык, если желаешь. Это прекрасно сохранившаяся графика раннего творчество Питера Брейгеля Старшего. Судя по водяным знакам бумаги на просвете, эскизы можно отнести к сороковым годам или концу сороковых годов шестнадцатого века, не позднее. До того, как художник приобрел известность. Скорее всего, это период его странствий по Фландрии, определивших его творчество. Возможно, мне в руки попали наметки будущих шедевров. Они сопровождаются то ли притчами, то ли наблюдениями и рассказами самого Брейгеля. Скажу одно: произведения очень символичны. Есть в них какой-то мистицизм. Над этим стоит поразмыслить. Все время повторяется месяц ноябрь, словно зафиксированный, закольцованный промежуток времени, и нет ничего, кроме него. Разве что, одна зимняя картина. Впрочем, Марта, ты лучше меня разбираешься в живописи, я всего лишь поэт. Я пишу слова, ты их рисуешь. Жду с нетерпением выставки твоих работ.

 

Твой Эмиль

* * *

1889, ноябрь

Продолжаю работать, дорогая Марта.

На пожелтевшей французской бумаге из переработанной ветоши грубые лица рыбаков, их согбенные спины и тяжелые сети; у ног фонари, на реке качаются лодки. Потертая тушь — сажа с желатином. Есть отдельный лист к рисунку с оборванным текстом. Кстати, ты ведь уже знаешь, что мой новый сборник провалился? И это после «Вечеров», которые хоть как-то продавались. Наверное, все дело в названии. Редактор сказал, что оно слишком пессимистично. Ты тоже так считаешь?

Надеюсь, тебя не смутит, что я позволю иногда прерывать перевод своими стихотворными заметками. Под рукой, как всегда, вовремя не оказывается карандаша и черновика. Вот тот отрывок.

«На перекрестке ухабистых дорог, среди линялых полей и серых холмов раскинулось призрачное селение. Возле деревни и далее в никуда течет река. Над нею высится громада замка, подернутая вечной дымкой, и рядом мрачный лес. Здесь правит балом суровый Пастырь Ноябрей. Тьма, холод, сумерки, не виден Божий свет. К Осенней Реке стягиваются рыбаки. Молчаливы и угрюмы, они вытаскивают залатанными снастями из желтой смрадной воды вражду и мелкую нужду, неудачи, болезни, воспоминания прежних бед — своих ли, чужих? — все это обломки кораблекрушения и угрызений совести в Чистилище забредших туда душ. Рассветный туман стелется по берегам, пугая и дурача мороком, блестят робкие масляные фонари».

Усталые в лохмотьях рыбаки под погребальный звон

С добычей скудною уходят вон...

 

~~~~~~~~~~~~~

 

У чащи вереска среди кустов ольхи

С тоскою ходят пастухи

И гонят тощий скот,

И шороха пугаются того,

Кто среди вереска живет...

«Пугает многих Тишина, и лишь монахам — утешение. Она могла бы жить в ночи, увы, здесь сумеречный день — брат мраку, и царствует здесь он. В конце злосчастий Ноября землю вымораживает холод, и жалкие житницы не могут прокормить селян, и внутри домов все вымерзает до последних остатков душ. Глядит Тишина на покосившиеся дома с сизым дымом из труб, она-то знает — чего боятся люди. Они боятся узнать, что все они давно… (затертое слово)».

Никто не живет, не умрет по-настоящему.

Почему же вы люди несчастливы?

 

Твой Эмиль

 

Наверное, здесь подойдет картина «Сумрачный день» или гравюра «Крестьянские заботы». Рисунок явно служил наброском для этих будущих работ.

Я никогда не говорил тебе, но я боюсь упасть на рельсы под приходящий поезд. Каждый раз я думаю об этом, стоя на платформе. Глупый страх. Прости, к чему я это? Забудь.

* * *

1889, декабрь

Вечерний час мой, Марта!

Не знаю, что и написать по поводу последней журнальной рецензии... Они еще обвиняли меня в излишней натуралистичности «Фламандок»! Моя семья считала эту книгу позором. Наше общество все еще боится наготы. Но, право, не знаю, стоит ли твоей нежной душе читать каждый перевод. Впрочем, я забываю, как современные богемные салоны развращают. Марта, я помню нашу первую весну на улицах Льежа. Вот закончу писать и приеду к тебе. Какое название лучше: «Поля в бреду» или «Бреду в полях»? Скоро мы вместе будем ходить по салонам, гостиным и литературным кружкам.

Итак, та же французская бумага с водяным знаком лилии, только лучшего качества, отличная тушь из виноградных косточек. Писали, будто на заказ. Такие листовки — пращуры буклетов — ходили при дворе Габсбургов и при многих других королевских домах. Значит, написано уже в Антверпене в 1545 году или чуть позже. Сплетение трав. Аллегория на грех. Позже была отпечатана гравюра «Похоть» в мастерской «Четыре ветра» издателя Иеронима Кока. И нет, как и на гравюре, так и здесь Брейгель не изобразил обнаженных тел. Только намеки. Что-то подобное могло прикладываться к амурным посланиям с целью куртуазного соблазнения юных дам или молодых пажей.

Где Пастырь Ноябрей трубит безмерно старый,

Стоит он, как беда, над робкою отарой.

Трубит он, клича смерть из глубины,

И призраки в тот стон вовлечены…

«Смотри-ка, Пастырь Ноябрей трубит в свой медный рог и собирает отару черную овец, клейменную алым тавром, и кличет Смерть гостить к себе. К какому алтарю ведет дорога в полях, одетых в траур? Уж не к замку ли из шлифованных временем камней, что у темной чащи, полной болот, трясин, чертей, что на холме над призрачной деревней? Давно ли тиран там восседал на яшмовом престоле и брал из рук раба и бывшего побратима свой золоченый кубок с безоаром, и безвозмездно пил прекрасные медовые напитки? И друг, что ныне раб, от взора сюзерена со стыдом сокрылся за волною медных прядей. И тот, кто более не доверяет никому, с укором смотрит на него темно-зеленым, как тысячелистник, взглядом...

Когда он стал рабом? Когда-то на охоте подстрелил дичь государя, и в полушуточных приказах господина выражаться стало недовольство. И вскоре обнаружил он себя с низко склоненной головой, ослепленным блеском тиары, целующим прохладную руку, став тенью, к которой боятся повернуться спиной, потому что эта тень знает о правителе больше, чем все подданные. И часто требует от него король: «Нет, не дегустатор, ты, мой друг, отведай первым с моего блюда». Приказы, верность, ожидания. А он все терпит и выжидает. «О, драгоценный сюзерен мой, в тебе столько страха передо мной! Куда же ты спешишь по вечерам, когда свет тусклый дня не озаряет более твое чело?»

Когда не давит власть, тогда и царь свободен, как и любой из смертных. И не объяснить себе, кроме как страхом и отчаянием, свои томления духа и плоти. Душа жаждет прощения и воздаяния, а плоть любви. «Те, кто на апогее славы моей поднимают здравницы за моим столом, а сами прячутся после пиров и мыслят недоброе, чем те утешаются в своем горе? Они преклоняют колени, а сами боятся взглянуть на меня. И тот, кто был соратник мне и друг, и тот брезгливо отвернулся. Ибо я сам отвратил его от себя, и нет теперь у меня ближе и роднее вас. Как страшно. Я буду вас любить колючих, непокорных. Любите так и вы меня: безжалостно и больно».

Гонимый тьмой, великий тиран почти бежал, закутанный в свой плащ, во мрачный лес к светящимся гнилым болотам, разгоняя торопливыми шагами, хрустом веток пугливые блуждающие огни. Там, в мерцающем голубоватом свете упал он с облегчением на колени и отбросил капюшон, и снял с себя шелка одежд, оставшись обнаженным среди волчц и терний. Только одинокая золотоволосая тень среди деревьев наблюдала за господином. Пали пурпурные ткани, обнажив мраморные плечи. Возлег король среди диких трав, и иссиня-черные кудри окружили его голову ореолом. Шрамы чертили узоры на бледной атласной коже. Неведомо было правителю, что среди скрюченных деревьев следил за ним кто-то. Неотрывно смотрел. И видел наблюдавший, как тянутся и льнутся к королю терновник, крапива и чертополох. Не уйти, не отвести взгляда, нужно понять.

Тиран расстался с волей. Спину и бока его обожгли поцелуями страстно стебли и листья крапивы. Словно женщина, она жалась к нему. Шелест терновника — новый любовник опутал стройные ноги до бедер, вонзая шипы и пуская кровь, и поперек стана, как пояс, обвился он. Чертополох умелый, то грубо, то ласково припадал к груди и к шее; мягким соцветием касался он, то терся колючими плодами. И вот один из сладострастных побегов терна дернул за запястье, чтоб грешному искусу плоть сдалась.

Слуга, гармонию нарушив, вышел из тени дерев и над властителем склонился. И руку захватив, в туманные глаза взглянул. И тот, кто был далек от мира в царственный дневной час, смотрел на друга изумленно. Объединили их волчцы и шипастые лозы. Наутро иней покрывал болота, но он не тронул сплетение тел и древних трав не-одиночества».

Блистательный тиран, чьей власти нет границ,

В чертоге, где, даря двусмысленный совет,

На пурпурную тень ложится солнца свет,

Как золото корон на пурпур багряниц,

Скрывает ото всех ряд поцелуев алых

И след от терниев кровавый.

Он может мучиться, любить, просить пощады,

Подставив грудь свою вонзающимся жалам.

 

Твой Эмиль

 

Как и договаривались, мы встретим Рождество на юге Франции, а первые дни нового года проведем в Неаполе. Надеюсь, ты покажешь мне уютную бухту, что ты рисовала? Только акварель способна передать красоту солнца и моря.

* * *

1890, январь

Полдень моего счастья, Марта!

 

Странник, нищий иль скиталец,

Среди призраков бродя,

Хмурых духов теребя,

Будешь ты один, страдалец,

Весь во власти Декабря.

Мне кажется, я давно хожу в этих странных полях… Светлый час мой, в книгах хорошо прописаны нужда, насилие и голод, нищета и безнадежность, но в реальной жизни для таких событий не существует живописных описаний. Потому что они на самом деле просто происходят с нами и являются фактами, темными метками в душе и на теле. Факты — вещь упрямая и далека от вымысла. Я снова стал писать, но рано говорить об этом. Лучше оставлю тебе сказку о холоде и снеге. Она была на обороте зарисовки сугробов и путника, бредущего вдали. В углу должна быть Звезда Волхвов, но угол пергамента (единственного из всего списка) обуглен. Видимо, это один из набросков «Декабря».

Дешевая тушь. Почти не различить текста и линий. Все средства, наверное, ушли на закупку принадлежностей и расходы во время путешествия по Фландрии. Есть что-то от «Поклонения волхвов на снегу». Сам текст, я так думаю, является притчей.

«Единожды странствующий философ решился поймать зимний ветер. Великое то благодеяние для нищих и убогих. Увязая по колено в сугробах, выследил он недруга на вересковой пустоши одной студеной ночью. Бог милостив, что не околел. И остановился странник с мешком над оврагом и прыгнул, накинул сверху на ветер мешок. Думал так муж: «Хоть остановится сердце, и отнимутся ноги, а рук не разожму». Остался он навсегда с колючим, злым собеседником. Идут года, а он все сторожит своего пленника. Но истлел мешок, истлели кости человеческие, и вновь летит свободный северный ветер. Кто теперь изловит его?..»

 

Твой Эмиль

* * *

1890, февраль

Странные нехорошие сны приходят ко мне, Марта. Какую весть они несут? Снится мне шествие факельщиков в черных балахонах с капюшонами, закрывающими их лица. Будто братья-иезуиты идут поклониться мощам или совершают ход. Несут эти люди факелы с черным огнем. Как лоскуты тьмы развевается пламя на палках. Идет процессия к багряным полям, к тем пурпурным полям из рассказов, что я перевел. Эти поля — единственное яркое пятно в моем сне. Черно-красное видение. Что оно означает? Знаю, как ты относишься к спиритуализму и мистицизму, и я полностью разделяю твой скепсис. И все же, какой потаенный смысл несут эти символы? Какое это имеет отношение к моей жизни?

Первая ассоциация, которая пришла ко мне — это роман Стендаля «Le Rouge et le Noir». Но дойдя до места, где госпожа де Реналь пишет о Сореле, я вспомнил свое бедственное положение. Мне бы не хотелось, чтобы люди за твоей спиной говорили то, что я пользуюсь твоим положением. То, что я не желаю просить помощи у своих родственников в этот критический для меня период, не значит, что я не смогу еще раз подняться. Но если ты отвергнешь меня, желая большего, я пойму тебя. Я не мальчик, а ты юна, талантлива и прелестна. Чтобы я делал без твоей нежности, mon étoile du soir?!

Дальше следуют два наброска для будущей картины Брейгеля «Безумная Грета». Я часто задавался вопросом: почему картина названа «Безумной Гретой», ведь ничего сумасшедшего в нарисованной женщине нет? Я знаю истории о Грете, но эта женщина на картине всегда мне казалась самой нормальной среди окружающего ее ада. Этот мир и гротескные существа, населяющее его, вокруг нее безумны, а она бежит от них, сквозь них.

Привычная уже французская бумага, более грубая, тушь из камеди и чернильных орешков легко и ровно ложится на бумагу.

 

О женщина вся в черном, столько дней

Чего ты ждешь средь грома площадей,

Чего ты ждешь?

 

«Путник, следующий дорогами Фландрии, опасайся туманных долин и ветра Ноября, ибо Провидение или дьявольский искус заведет тебя в призрачный край. Есть там дома и живут в них духи, подобно живым, и совершают привычные смертным дела. Есть в деревне и храм, где бесплодные мольбы не достигают Небес, и есть там погост древний, как сама эта земля. Давно не было траурных прощаний, и никто не помнит, что кто-то умирал. Некому сторожить треснувшие гробницы, украшенные повиликой. Кто покоится в них?

На постоялом дворе Безумная Грета слушает местные вести и рассказы редких бродяг. Кто лучше нее знает: что происходило, и что сейчас есть. Грета знает, что соседский ребенок слышит в ночи шаги душегуба — убийцы, пришедшего издалека. Но никто не верит мальчику, а шаги все ближе и громче. Грета знает, что Жница с серпом ходит по утру к булочнику, а после идет на холм к мельнице, чтобы справится о здоровье хозяина и обсуждает с ним хлеб».

Какой огонь багряной наготы?

Каких безумий пьяная Валгалла

Мне разжигает губы ало?

 

Твой Эмиль

* * *

1890, март

Любимая Марта!

Все-таки, ради того, чтобы ты меньше беспокоилась за меня, я обратился к новому модному течению в медицине — школе психоанализа, дабы узнать значение навязчивых снов. Мне и раньше доводилось разговаривать с докторами по поводу своей "депрессии", как они называют уныние, меланхолию и полосу неудач, и мне кажется, приходской священник на исповеди разберется лучше в моей душе. Я согласен, что существует таинственное подсознание, над которым мы не властны. Я не боюсь «черных факелов», что бы они не значили, и не считаю, что мои сны означают приближение очередной волны меланхолии. Я безумно увлечен работой и прежде всего тобой, Марта. Я бы назвал сочетание черного и красного цветов стремлением приобрести человеком мистический духовный опыт. И прости меня еще раз за обидные слова. Пойми, каждый мужчина хочет выглядеть в глазах женщины достойным. Я знаю, что ты любишь меня, иначе не стала бы терпеть меня и мою нерешительность все это время.

Какие странные философские вопросы роятся у меня в голове. С колледжа не задумывался об этом, а вот, рассматривая художественные материалы перед собой, задался ими. Теология никогда не была моей сильной стороной. Возможно ли умереть дважды? Если ты не осознал свою смерть и живешь, как жил, можешь ли ты вновь умереть? И что умирает тогда? Душа? И что дальше? Забвение? Если есть жизнь после смерти, то может ли быть смерть после смерти? Мир двойственен и полон противоположностей. Пожалуй, продолжу, перевод.

«Пасторы вещают с амвона о проклятой мельнице, о жерновах и крыльях, которые крутят черти, и страшат детей нелюдимым колдуном. Но Безумная Грета ходит на мельницу за мукой для постоялого двора, и Жница с пурпурных полей навещает мельника часто. Единожды встала мельница, и жители призрачной деревни подумали, что колдун мертв. Никто не дал и медяка на гроб и гвозди к нему. Но с отчаянным рвением селяне рыли погребальную яму. Положили они тело, обернутое в саван, и хотели отпеть, да у священника надорвался голос, и уразумели собравшиеся, что это Божий знак. Но мерзлая ноябрьская земля отвергла дар и исторгла его. Восстал мертвец и, оглядев всех хмурым взглядом, отправился, ковыляя, обратно к холмам на свою мельницу. Никто не умирает дважды во владениях Пастыря Ноябрей, потому и деревня та Призрачной зовется. Проклятое место, селение духов, но мало кто об этом знает. И доныне мелется мука под дланью мельника, и крутятся жернова".

Да! Точно смерть прекрасна я

И, как она, доступна тоже.

И тем, кто о стену мою

Ломает молнии желаний,

Я тела катафалк дарю,

И стон, и свечи поминаний.

 

Твой Эмиль

* * *

1890, апрель

"Hulst en Primrose". Весьма милый сюжет, дорогая Марта.

Показательная миниатюра, прорисованная заточенным пером для будущей гравюры на тему нравственных поучений отроков. «Первоцвет и Остролист». Двое юношей, олицетворяющие добродетель и грех, сражаются на мечах на фоне тонко запечатленного лесного пейзажа. Сопровождает рисунок притча о поединке Весеннего и Зимнего Ветров.

Плотная, качественная для того времени бумага приблизительно тысяча пятьсот пятидесятых годов, когда художник мог позволить за счет мастера Кока или иного печатника, у которого пробовал учиться до него, брать и использовать для рисования такие листы. Водяной знак — птица. Бумага может быть итальянского происхождения, у нее нет шероховатости французских образцов.

Терновник колючий и дикий,

И брат его остролист.

Ползучий,коварный,безликий.

Один,но душою он чист.

"Давным-давно схлестнулись в чаще леса, что возле траурных полей одетых в пурпур под сенью Ноября, два Ветра. Весенний — глас рождения, Первоцвет и Зимний Ветер — Остролист, подосланный убийца престола зимних вьюг. Один в лазурные шелка одет и оперение, другой кольчугою звенит и мрачен обликом. Когда летит Весенний Ветер, то феи просыпаются в цветах и окликают: «Первоцвет!» Зимнему Ветру же подстать одиночество, холод. Он ревниво глядит из оврагов и проклинает соперника. Он у трона Хозяйки Зимы. И когда Королева Весна посылает своего паладина, то крадется за ним Остролист и в Чистилище душ настигает. Он наносит предательски в спину удар, но ловок Ветер Весны, и лишь перья и шелк на землю летят.

Коварен зимний убийца, и Первоцвета он ловит между корявых деревьев. Средь опавшей и прелой листвы Остролист в поединке клинок свой роняет, но когти его кинжалов острее, и их он вонзает Весеннему Ветру в плечо, и тогда уже падает меч Первоцвета. Весенний Ветер прижат к омертвевшему древу, лишь улыбкой ответил на то Первоцвет — вестник нежной и кроткой Королевы Весны. Ревность, ярость и злость, грех гневливости жаркой точит льдины сердца Зимнего Ветра. Могуч Остролист и завистлив, он кару готовит тому, кто ни в чем невиновен, добродетелен и милосерден. Розга кожу сечет, но на удар не ответит ударом, кто праведность в сердце несет. Первоцвет и смеется, и плачет. Звонкий голос его раздается эхом, и отголоски слышны даже в забытой деревне, и надежду вселяет во всех, что побеждает покорность. Повержен смирением врага Остролист: на коленях стоит и сжимается молча в тоске. Когда Ветер Весенний покинет его, Зимний Ветер завоет. Вечно гнаться одному за другим — так суждено».

Остролист — это ярость и злость,

Это розга и крепкая трость,

И зазубренный тонкий кинжал

С мириадами жал.

Это ярость и злоба того,

Кто вонзает их даже в себя,

Ничего, никого не любя.

Этот рассказ заставил меня задуматься: а не составить ли и мне свой поэтический месяцеслов? Начну, возможно, с апреля. Весна в душе моей, как и ты, моя дорогая Марта. По дороге в Льеж закончу свои наброски, а ты оценишь со свойственной тебе критике мои скромные потуги на этом поприще.

 

Твой Эмиль

* * *

1890, май

Должен признаться, Марта, что на этот раз мои страшные сны достигли своего апогея. Мне снова виделось шествие монахов с черными факелами. Теперь они достигли своей цели — тех далеких пурпурных полей из сказаний, остановились на перекрестке и начали читать молитвы, похожие на заклинания, потом они разбрелись по полям и подожгли их, и с диким ором, вскинув руки к небу, монахи сожгли себя заживо среди полыхающих колосьев.

Что-то мне не по себе. Осталась последняя картина. Яркая, с добавлением минералов тушь, та же самая французская бумага, водяной знак не различить на просвет. Рисунок и поспешная запись к нему были сделаны художником не позднее конца 1548 года возле Антверпена. Мотив навеян событиями середины шестнадцатого века, когда во всем западном мире и во Фландрии этих годов, в частности, свирепствовал мор. Известно также, что Брейгель откладывал написание картины «Триумф Смерти» очень долго.

Пусть здесь речь идет снова о Безумной Грете, но изображена не она. Это пляска Смерти. Да, именно, «Триумф Смерти», вот черты какого будущего полотна проглядываются здесь. Но изображен не скелет, а костлявая фигура женщины.

«Все в призрачной деревне понимают, что значит танец Безумной Греты. Грета звенит колокольчиками и пляшет, заслышав медные трубы Пастыря Ноябрей. С ветром и от одной искры вспыхнет пламя, и Смерть на бледном коне явится на пир. Жители деревни тушат огни, но бесплодны их надежды, ибо Смерть не любит мятежных душ. Смерть — посланник Божий, творящий порядок в Его царстве.

Прячется деревня в туманной долине. Скованны потерянные души страхом, и собираются жители призрачного селения в храме безмолвствующего Бога. Дань Смерти отдает Пастырь Ноябрей, и всё готово к жатве…»

Оттуда я, где огнекрылы

Дворцы зари, где ночь светла.

Смотри: я розы принесла,

Чтоб украшать твои могилы.

«Молния рассекла ночное небо, но не последовало за нею грома. Ударила она в церковную кровлю, и начался пожар. Пламя и тени метались по стенам. Расплавленное золото стекало слезами по лику Спасителя, и пожирал огонь распятие. Все прихожане бросились прочь из храма, лишь один немой звонарь на колокольне бил в набат, но никто ни на земле, ни на небесах не внял ему. Только Смерть одна промчалась мимо, сшибая с ног молившего о помощи.

Гурьбою люди бежали к Осенней реке, но северный ветер вечного Ноября уже разнес пламя по округе, и взметнулся огонь перед ликами бегущих по единственной дороге. Пламя охватило пурпурные поля, и вспыхнули черными погребальными кострами стога. Ибо огонь, который сжег все окрест был черен, как смола преисподней, и ярок, как вековая тьма. Черные факелы пылали, а безумцы замерли в ужасе и смотрели ввысь. Из золота и крови родился рассвет. И небо впервые за историю этих земель окрасилось вместо серой мглы лазурью…».

Скажи, прекрасная моя:

Ты видишь время, призрак черный,

С косой в руке над этой сорной

Травой, которой стану я?

 

Прости, твой Эмиль.

 

* * *

 

Марта читала последнее письмо и с трудом верила, что это писал ее рассудительный Эмиль. Он работал над сборниками стихов без передышки. Конечно, он устал. Его творческий ум подкидывает фантазии, как это часто бывает и с ней. Но почему же ей так боязно и тошно? Поезд на Антверпен уходит в девять утра, она успеет на него, а завтра они поговорят. Скоро лето, и они смогут уехать на источники или отправиться в Грецию.

Поезд приехал в город ночью. Марта обратилась в гостиницу, администратор был удивлен заселению в столь поздний час одинокой гостьи без сопровождения. Девушка забронировала номер, положила вещи и тут же ушла. Ей бы следовало телеграфировать о своем прибытии или послать телеграмму, хоть она и слишком волновалась. Марта думала подождать до утра, но поспешила к жилищу Эмиля. На улице ее остановили жандармы и пожарные.

Многоквартирный дом горел. Марта прорвалась сквозь кордон, солгав, что там проживает ее супруг. Она хотела знать, жив ли он. Каково же было изумление и облегчение девушки, когда она натолкнулась на потрепанного и испачканного сажей Эмиля. Поэт прижимал к сердцу рукописи, а возле ног лежали те немногие вещи, которые удалось унести с собой.

— Мне очень жаль, Марта, но мне не удалось спасти альбом с коллекцией рисунков Брейгеля Старшего, который ты одолжила мне. Знаю, они бесценны. Мне никогда не восполнить ущерб.

Девушка от удивления приоткрыла рот.

— О чем ты, Эмиль?! Бормочешь всякую ерунду. Главное, что ты жив! — Марта прижалась к теплой груди мужчины и обняла его. Эмиль приобнял ее несмело рукой, переместив тетради в подмышку. Несколько листков со стихотворениями упали на тротуар.

— Пойдем, Эмиль. Тебе надо где-то переночевать. Я сняла номер в гостинице через две улицы.

— Тебя разве не смутит, что на нас будут косо смотреть?

— Меня никто не знает в городе. А что до слухов, то пара монет и никто не обратит лишнего внимания на постояльцев, — девушка увлекла мужчину за собой.

Они вошли в номер и зажгли лампу. Марта стала раскладывать вещи, пока ее спутник пытался заказать еду и вино в апартаменты и расшевелить ночного портье, чтобы тот велел подготовить еще один номер, дабы не портить репутацию Марты и свою. Когда он вернулся, девушка усадила его за стол и взволновано вгляделась в исхудавшее лицо.

— Расскажи мне, что случилось? Ты бледен, я не хочу, чтобы ты перенапрягся и довел себя до нервного срыва.

— Со мной все будет в порядке. А что касается пожара, то внизу на первом этаже начали менять газовое освещение на электрическое, и произошло замыкание: от мелькнувшей искры просочившийся газ загорелся. Я успел спуститься по пожарной лестнице.

— Можем временно пожить у меня в Льеже. Родители и соседи давно знают тебя и не будут возражать.

— Марта, я не хочу тебя обременять своими проблемами. У меня хватит денег, чтобы снять комнату до выплаты аванса издательством.

— Боюсь, что если не согласишься уехать со мной, мне придется уговаривать тебя смирить гордыню, — девушка мило улыбнулась и сжала руку возлюбленного.

— Но картины, рисунки… Мне жаль, что так получилось.

— О чем ты говоришь? Ты, должно быть, заработался. Я подарила тебе альбом с фотографиями картин Питера Брейгеля Старшего из разных галерей Европы, помнишь? Я думала, что это вдохновит тебя, вернет музу, а не кинет на дно новой теснины. Хотя, твоя работа по изучению фламандского фольклора и особенности живописи эпохи Возрождения весьма интересна, не говоря уже о набросках стихов, присланных в письмах. Я считаю, ты станешь великим поэтом, Эмиль. Импрессионизм необходим не только в живописи. Когда-нибудь тебя оценят. Правда, меня обеспокоили твои навязчивые видения.

Поэт замер в нерешительности, он был удивлен откровением, но быстро взял себя в руки.

— Не бойся, Марта. Может, это были вещие сны, чтобы я был осторожнее и спасся сегодня. И жить с тобой мы будем долго, — Эмиль погладил запястье девушки. — Как ты думаешь, в столь позднее или слишком раннее время открыто хоть одно заведение, где подают кофе?

На улице занимался рассвет. Лучи скользнули по крышам домов буржуа, по низеньким лачугам на окраине города, по мостовым и площадям, по трубам и скатам крыш, дымящих и днем, и ночью фабрик, по лицам проснувшихся или возвращающихся со смены рабочих, загулявших молодых людей. Пурпурные поля эпохи романтизма превращались безжалостным временем в пепел, а на их месте вырастали города-спруты из железа и бетона, из камня и свинца в смраду и чаду приближающегося двадцатого века. Вавилонские Башни манили людей в свои бездонные чрева.

Не бойся жалких привидений.

Не нам с тобой во тьме лежать.

В пространстве время удержать

Способен плодоносный гений!

Последний оставшийся рисунок в кармане потерянного альбома из угольно-черного становится объемной и цветной картиной. Питер Брейгель Старший — "Вавилонская Башня" тысяча пятьсот шестьдесят третьего года от Рождества Христова. «И сказали они: построим себе город и башню выстроим до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». (Быт. 11:4)