Васильковое небо (джен)

Мне нельзя ездить верхом. Подвывих шейного позвонка, высокое давление, боли головного напряжения, зеленые пятна перед глазами при резких переменах погоды и другие прелести моего здоровья поставили, казалось бы, крест на любимых занятиях. Но я все равно езжу, и ничто не свернет меня с пути. Лошади — самая моя большая страсть. Без них я зачахну, завяну, как вянет цветок без воды…

Морозно. Февраль подходит к концу, и воздух стоит сухой, разряженный. Небо только светлеет на востоке, оно нежного голубато-зеленого цвета. Я оставляю маме записку, что иду гулять; тихо беру шлем и сменную одежду из шкафа и засовываю все в рюкзак, накидываю куртку, бесшумно надеваю краги и выскальзываю из квартиры. Каждое воскресение я тайком бегу на конюшню, задыхаясь от восторга и страха. Там меня ждут лучшие люди на земле и самые прекрасные существа в мире.

Строптивая Леди стоит в стойле, опустив голову в кормушку. Услышав шаги в коридоре, она поднимает голову и заливисто ржет в знак приветствия. Эта кобыла любит меня, а за что — непонятно. Вместе мы смотримся забавно: Леди маленькая, а я наоборот высокая. Когда мы выходим на плац, на нас часто смотрят с удивлением и усмешкой, но мне плевать.

— Сегодня холодно, без галопа, — кричит вдогонку тренер. — Разминайся, скоро приду.

Аккуратные копыта Леди звонко ударяют по мерзлому песку, и над плацем плывет хрустальный звон. От теплого дыхания к небу поднимается пар. Тихо-тихо, слышно как стучит в груди сердце и как фыркают лошади в стойлах. Я езжу всегда утром, в это время никого не бывает.

Приходит тренер, и мы начинаем занятие. Леди слушается любого движения повода и чутко реагирует на все команды. Красиво изгибая лебединую шею, она гарцует, и душа моя танцует вместе с ней. Мне кажется, будто бы мы летим, и дух перехватывает. Я смеюсь, запрокинув голову назад, а тренер смотрит со снисходительной улыбкой бывалого всадника. Наверное, ему смешно такое проявление чувств.

— Подбирай лошадь, садись в седло поглубже и давай попробуем поворот на переду, — он выходит на середину плаца.

Я отвлекаюсь на его слова и забываю об осторожности. Леди вдруг спотыкается о незаметную кочку, падает на колени с испуганным ржанием, и меня выкидывает из седла. Пролетаю несколько метров и с коротким вскриком ударяюсь об ограждение затылком. Шлем спасает от сильного удара, только в ушах звенит и в глазах темно. С трудом разлепляю веки и переворачиваюсь на спину. Небо яркое-преяркое, высокое-превысокое, такое красивое и глубокое, как океан.

— Живая? — тренер подводит ко мне Леди и помогает подняться. — Давай пока отработаем что-нибудь полегче.

Киваю и встряхиваю головой. Все еще оглушенная, сажусь в седло. Как проходит занятие и не помню. Помню зато, как завожу Леди в конюшню, снимаю с нее седло, выхожу из стойла и на пути в амуничник вдруг встречаюсь с мамой. Она стоит спокойная и бледная у двери в раздевалку. Седло само по себе падает из рук. Мама не могла приехать сейчас, даже если бы тренер ей позвонил, до конюшни далековато.

— Мама... Неужели ты... знала? — спрашиваю, а голос у меня срывается.

— Ну конечно знала. Приезжала вслед за тобой каждый раз и стояла то в траве, то в снеге у задней ограды, как дурочка, — отвечает она, а у самой губы дрожат.

Я забываю о седле, подбегаю к ней и обнимаю так крепко, как никогда еще, наверное, не обнимала. Обе плачем: я от жуткого ощущения стыда, а мама даже не знаю отчего — то ли оттого, что я упала, то ли просто от испуга.

— Я думала, ты мне больше не разрешишь, — шепчу, размазывая слезы по лицу. — Что скажешь: нельзя.

— Эх ты, — мама улыбается, сквозь слезы, и я понимаю, что конечно же разрешит. — Обе дурочки...

Мы смеемся, выходя из конюшни, мороз щиплет мокрые щеки, а васильково-голубое небо звенит над нами, и по нему несутся кудрявые облака, словно табун лошадей.