Ну и дура (гет)

Чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется вернуться в детство. Маленькая девочка, что до сих пор живёт где-то внутри меня, охуевши смотрит на мир и говорит: "Ты меня куда, блядь, привела?" (с)

— На, получи, — я дотягиваюсь до бадьи, в которой плавают чахлые остатки вересковой тины, хватаю Гринграсс за челку и окунаю туда рожей.

Она ревет и отплевывается, тянет меня за волосы, больно, а вокруг ржут. Забини толкает локтем Малфоя и кивает на нас, мол, посмотри, какие дурищи, затеяли драку прямо у теплиц, сейчас Спраут прибежит, все веселье испортит. Драко лениво улыбается, будто девчачьи разборки его ни капли не интересуют, и что он здесь вообще не причем. Миллисент нерешительно переминается с ноги на ногу, но это даже к лучшему, сама разберусь с малолеткой.

— Давай, Паркинсон, проучи ее! — присвистывает Нотт и тонко хихикает.

Парни не вмешиваются, они предпочитают стоять и потешаться, но мне ровно: пускай поглядят, как я разукрашу Гринграсс физиономию. Пускай послушают, как она визжит, где там моя палочка…

— Оставь ее, Панси.

Моя ненависть как стеклянный витраж из разноцветных кусков, и голос Драко разбивается о него. Что ты сказал? Гринграсс силится подняться на ноги, но я пихаю ее в грудь — и мордой о землю. Небось не захочет больше приближаться к нам. Таким деткам лучше сидеть у себя в спаленке и читать книжки про любовь.

— Панси, подумай о Дафне. Что она скажет родителям?

Так и скажет: ваша младшая дочь наивная идиотка, которая думает, что ей все позволено. Дафна пальцем не шевельнула, чтобы сестрицу отбить, по-хозяйски прижалась к Забини и что-то шепчет на ухо, а тот улыбается. И улыбка хуже, чем у гиены, и губы пахнут сладковатой гнилью.

Астория хныкает, под ее ногтями грязь, а царапины распухли. Не думаю, что я выгляжу лучше, и руки уже болят, но за нами наблюдают, надо держаться. Мои ладони саднят, и кажется, что из линии жизни сочится гной, я захлебываюсь им, в глазах темнеет, а Астория все трепыхается.

Сука, все суки. И ты тоже сука, и ты.

— Панси, остынь, ты ее покалечишь.

— Астория, дура, я матери напишу, а лучше отцу. И в кого ты такая?.. — Дафна качает головой и озирается по сторонам, ожидает, наверное, что родители уже стоят за углом, готовят прутья для порки.

Волосы Гринграсс превратились в спутанный грязный комок, она уже не сопротивляется и только прикрывает руками лицо, чтобы не наглотаться вонючей жижи.

— Панси, остынь, — повторяет Драко, пристально смотрит на нас сверху вниз, протягивает руку, помогает мне подняться. Мы стоим по щиколотку в болотной тине, но Драко не морщится, он не брезгливый.

Дышать тяжело, кто бы знал, как тяжело дышать, легкие болят. Будь моя воля, я бы скинула одежду прямо здесь.

Его рука ложится на талию, его пальцы высвобождают мою мокрую рубашку (всего на пару дюймов) из-за пояса юбки, но тут же замирают. Драко бегло осматривается и целует меня, словно говорит: «Заслужила». Рот Драко прохладный, а у меня губы горят. Соблазн оттолкнуть его и гордо уйти наполняет легкие, растет в груди, как неизлечимая зараза, но как же трудно дышать. Еще труднее говорить, плевать в морду или бить по щеке.

— Награда победителю, — тихо произносит Блейз, и смешки однокурсников скачут по кочкам, взбираются по одежде, прыгают на теплицы и скрываются среди растений. Это добрые смешки, потому что вокруг свои. Я почти слышу, как Малфой ухмыляется, и сгребаю его за рубашку, притягивая к себе. — Победительнице.

На белой ткани остаются коричневатые отпечатки. «Эльфы постирают», — слова небрежно выбрасываются на помойку.

Драко знает, из-за чего началась потасовка.

И Драко это нравится.

Когда мы идем к замку, тело ноет. Желание помыться заполняет меня, как пустую бутылку из-под виски. Думаю, бутылки всегда пьяны, они ведь хранят алкоголь, грех не попробовать. Нас окружают какие-то люди со знакомыми голосами и родными лицами, бормочут что-то, машут руками и сталкиваются друг с другом. А может, обнимаются. Драко ведет меня по дорожке, помогает взобраться по лестнице, его слова едва доходят до отощавшего мозга. Мозг подобен цыпленку, готовому сдохнуть, завалиться на спину и поднять лапки кверху.

— Забини, организуй выпить, а? — просит Драко издалека, и тень Блейза исчезает с глаз. — Тебя надо прополоскать в виски, — отвечает на мой немой вопрос. Меня стошнит, точно стошнит.

Малфой вытягивается во весь рост на диване, не обращая внимания на меня, скорчившуюся рядом. И когда я говорю, что пойду мыться, он кивает и продолжает смотреть в потолок.

— Помочь? — спрашивает между прочим.

— Миллисент поможет.

Губа разбита, и синяк над бровью, мышцы ломит, но в целом порядок. Из зеркала на меня смотрит привидение с большими круглыми глазами. Смотрело бы, если бы привидения могли отражаться в зеркале.

Завтра Макгонагалл подожмет тонкие губы и накарябает себе на листочке: «Минус сорок баллов Слизерину». Снять-то их она не может, запрещено. Пусть карябает, а я буду улыбаться ей: открыто, радостно, широко, словно принесла новость о гибели Темного Лорда. Макгонагалл страстно желает этого, наверное, даже больше, чем оттаскать меня за волосы. Она называет нас про себя зарвавшимися щенками и по ночам грызет локти от досады, зато днем — само спокойствие и равнодушие. Мне насрать на вас, написано на ее высоком лбу.

— Ты слышишь, Панси? — Миллисент протягивает мыло.

— А? Ты что-то сказала?

— Плохо тебе, да? Может, к Помфри сходить? Она, конечно, не за нас, но дело знает. По мне, так она бы и Темному Лорду помогла, если б надобность была, неисправимая целительница.

Миллисент слишком добрая и бесхитростная, вот в чем ее проблема.

— Не стоит, сама справлюсь. Не умру. Кстати, эту спасли, я надеюсь? Не улыбается мне беседовать с семейкой Гринрасс. Отец говорит, что их мамаша утомительно болтлива и обожает дочерей. Ой, что мне предстоит выслушать…

— Да зачем ты вообще к ней полезла?!

О да. Милли жаждала задать этот вопрос с самого начала, но сдерживалась, а тут вдруг разродилась.

— Мне так захотелось.

— Не скажешь? — бурчит Милли. Порой я ненавижу ее за проницательность, насквозь видит, как кошка ночью, все мои кишки, даже, наверное, душу видит. Которой нет.

— Не скажу, — я упрямо мотнула головой, вытираясь полотенцем, и дернулась от боли.

— Ну и дура.

Через пару часов, когда я полирую до блеска чаши и отдираю от них тельца мертвых насекомых, боль проходит. Кэрроу бормочет что-то про «своих», а мне хочется запустить в него серебряным кубком, чтобы заткнулся раз и навсегда.

— Ладно бы гриффиндорку какую, тьфу на нее, но на свою-то зачем?.. Не поделили, что ль, кого? Не молчи, ага, сам не учился, что ли… Все мы такие, слизеринцы-то, ага, собственники.

Мы, вопреки представлениям, никакие не собственники. Трудно оставаться собственником, когда твоя троюродная бабушка выходит замуж за твоего же внучатого племянника — сразу понимаешь, что в этом мирке все общее, даже родственники до десятого колена. А когда Темный Лорд победит, в мире не останется никого, кроме нас. Так и будем жить — трахаясь друг с другом. Все общее.

Кубок уже сверкает, а я все вожу тряпкой и вожу, словно дыру задумала сделать. Собрать бы все эти склянки на одну нить и надеть на шею, чтобы задохнуться под их тяжестью. Умер от собственной важности — как звучит! Стоит вышить на гербе факультета, а лучше зарубить на носу, выбить на лбу, выжечь на коже.

Ночь крадется по коридорам, останавливается на поворотах, заглядывает за угол и спешит дальше, если опасностей нет. Ночь придирчиво осматривает трещины в стенах, скребет кривым пальцем по нечищеным доспехам, и этот скрежет будит малявок. Они просыпаются в слезах и засыпают с трудом, а ночь, довольная, кружит по замку дальше, поднимается в башни, свисает рваными лохмотьями с крыш, смотрит в окна, хлопает по плечу и жмурится от удовольствия, заслышав панический крик. Я не даю ей повода для радости, просто не боюсь и все. Да чего ее бояться, она же не наденет мне на голову мусорную корзину и не нападет со спины.

Ну и дура, сказала бы Миллисент.

На пороге спальни я сталкиваюсь с Блейзом. Он босой и в расстегнутой рубашке, но мне неинтересно, что он там делал.

— Привет.

— Награда победителю, — усмехаясь, повторяет он, как там, около теплиц.

— Это ты к чему? — лень выяснять, сон давит на плечи, я едва сдерживаюсь, чтобы не лечь спать прямо на полу.

— Ни к чему, — пожимает плечами. — Гринграсс очухалась.

— Это тебе Дафна только что сообщила? — слова сами вырвались. Драко говорит, что я язва. Ага, такая же гниющая.

— Она, — невозмутимо соглашается Забини. — Жаль, что ты так поздно пришла.

— Отвали.

— Иначе что? Набьешь мне морду? Но учти, что я посильнее Астории буду и не погляжу, что ты девчонка, да к тому же сопливая.

— Нет. Я просто расскажу Драко.

Сейчас по сценарию Забини должен рассмеяться, махнуть рукой и исчезнуть, как лужа мочи на солнце. Он очень предсказуемый, наш Забини.

— А что ты ему скажешь? — его смех, как у гиены, пахнет плесенью. — Ах, Блейз делает мне непотребные предложения! — перевирает он мой голос. — Ах, Драко, накажи его.

А может, и не очень предсказуемый.

— Малфою наплевать, если ты еще не поняла. И ты об этом прекрасно знаешь.

Все общее, знаю.

— Так-то, — Блейз аккуратно заводит выбившуюся прядь волос мне за ухо и уже хочет уходить. Разворачивается, отворяет дверь в коридор.

— С кем он сейчас?

Пожалуйста-пожалуйста, пусть мой голос прозвучит равнодушно, небрежно, пожалуйста.

Забини замирает в дверях и шумно выдыхает. В темноте он кажется неподвижным чучелом, набитым соломой, такой же худой и прямой как палка.

— Не реви, Паркинсон. — В прошлой жизни Блейз был летучей мышью, услышал ведь, засранец.

— Я не реву.

— Конечно, не ревешь, — он подходит, толкает дверь в спальню и силой запихивает меня внутрь. — Девушки, принимайте подругу.

— Не трогай меня! — его пальцы цепкие и сильные, запястья не высвободить, пока он сам не отпустит.

— И приглядите, чтобы она не наделала глупостей.

Дафна и Миллисент непонимающе смотрят то на меня, то на Забини, похожие на глубоководных пучеглазых рыбин. Пространство схлопнулось до двух измерений, и теперь все вокруг плоское, как картон. Стол-прямоугольник, Миллисент-квадрат и Дафна-конус. Мир превратился в набор фигур, они мечутся, держатся за руки, сталкиваются и падают на пол, а подняться не могут, потому что они картонки, а значит, не гнутся.

Блейз, кажется, бьет меня по щекам, обхватывает лицо ладонями и шепчет, пока Дафна и Миллисент топчутся позади:

— Ты ведешь себя как тринадцатилетка, как безмозглая дура, очнись, Паркинсон! Девочкам-подросткам это простительно, но не тебе. Это они могут размазывать сопли и мечтательно смотреть в окно в ожидании мудака на белом коне. Ты знаешь, Паркинсон, только у мудаков бывают белые кони, — он прижимает меня к стене, ноги не держат и, если бы не Забини, я давно оказалась бы на полу. Его лицо, размазанное по стеклянной витрине из разноцветных кусков, едва различимо. — И Малфой сейчас думает только о своей семье, а не о том, кто под ним на этот раз.

Кровь скапливается где-то в горле, будто артерию завязали узлом, и скоро она лопнет. Очень жаль, что я никогда больше не буду тринадцатилеткой, потому что только они могут совершать необдуманные поступки. А ведь в детстве я так мечтала повзрослеть. Какая дура.

Сверху раздается крик. Мы часто слышим вопли, наверное, над нашей спальней находятся подземелья Кэрроу. Крик забирается в горло, помешивает пальцем в скопившей крови и облизывает его.

Блейз отпускает меня; наконец-то можно сползти по стене, закрыть лицо ладонями и просто пореветь.

— Присмотрите за ней.

Дверь хлопает, и Забини исчезает, забрав с собой духоту. Сквозняк остужает горящие щеки, Дафна ложится на полу и обнимает меня со спины. Миллисент кажется большой горой, возвышающейся над мебелью, и я говорю: «Иди к нам». Она слушается и укладывается рядом, как в детстве. От Миллисент все так же воняет потом, а на ужин у нее явно была протухшая курица, Дафна шмыгает носом и всхлипывает.

— А ты-то чего плачешь? — недоумевает Милли. — Чего вы мокроту разводите, а?

Хорошая, добрая Милли ничего не понимает. Она же еще маленькая, несмотря на то, что очень большая и занимает сразу два места на скамье. Милли понятия не имеет, что можно плакать просто так, потому что плохо. А еще, поплакав всласть, ты чувствуешь себя ребенком и точно знаешь, что кто-то придет и решит все твои мелкие проблемки.

— Присоединяйся, — всхлипывает Дафна и ревет пуще.

— Да ну вас, — бурчит Миллисент и ворочается, пытаясь улечься на твердой поверхности. Милли теплая, как одеяло, и такая же мягкая. — Нашли из-за кого сопли лить; Малфой с Забини только потешаются, глядя на эти ваши драки. Им-то небось забавно и смешно…

Драко это нравится.

— Ошибаешься, Милли, ты же сама видела, что Драко меня остановил, стало быть, не смешно.

— Да просто Кэрроу шастали неподалеку, а Малфою значок старосты терять неохота! Ты бы убила ее, а Малфою потом в вину бы это поставили, мол, не уследил наш главный староста… Ты совсем глупая, Панси, — она укоризненно цокает языком. Где же ты раньше была, Милли? — И Астория такая же безголовая. Вы чем-то похожи.

— Ничуть, — я резко переворачиваюсь на другой бок. Дафна смотрит мне прямо в глаза, и я вижу в них ее сестру. — Ничуть не похожи.

— Ну да, Астория мне все уши о Малфое прожужжала, а ты молчишь. За это я тебя люблю, — Дафна обвивает руками мою шею и шепчет: — У нее это пройдет, маленькая еще, мы ведь такими тоже были.

Конечно. Мы-то уже взрослые, совершеннолетние, через пару месяцев выпускаемся, нам нужно быть серьезнее. Моргана нас побери.

— Ну что ты расстраиваешься, Панси? — Дафна садится на колени. — Ты Малфою все равно больше всех нравишься, не зря же он тебя тогда пригласил на Святочный бал.

— У меня была ужасная мантия, — наверняка Драко чуть не стошнило от этого убожества в рюшечках. — Тогда она мне нравилась.

Тело, как мешок, набитый отбросами, не слушается, но я все равно поднимаюсь на ноги и бреду к зеркалу. Губа еще больше разбухла, синяк расплылся во весь висок.

— А еще у меня были кудряшки. Гадость какая.

За окном светает, а может, мне просто кажется, что самый край неба пересекает яркая полоса. Комната сжимается, стены ползут на меня как огромные насекомые, а потолок спускается, угрожая расплющить. Я наматываю волосы на кулак, хватаю с тумбы ножницы и отрезаю огромный клок, потом еще и еще, слышу крик, смешанный с грохотом. Миллисент рухнула в обморок от неожиданности? Звуки невозможно различить, они сплетены друг с другом, как в браслете, а на полу валяются темные волосы, их становится больше, ножницы тупые, кромсают как попало, неровно.

— Панси, что ты делаешь?! — длинные лица, короткие руки и квадратные глаза.

— Не подходи! — я выставляю ножницы вперед и отступаю к стене, как загнанный в клетку ящер. Они сдадут меня в психушку, точно-точно.

Те волосы, что остались длинными, лезут в рот, я отплевываюсь от них, как от мусора.

— Зови Блейза! — взвизгивает Дафна.

Интересно, Драко вообще заметит, что во мне что-то изменилось, или равнодушно скользнет взглядом?

А впрочем, похуй.

Отец надавал бы мне по губам за это слово, произнесенное вслух.

Не стоит, папа, я сама найду того, кто надает мне по роже.

— Панси.

Забини стоит на пороге, босой и в наспех накинутой рубашке.

— Отдай мне ножницы. У тебя палочка есть, ты волшебница, Панси, зачем тебе маггловские ножницы, ими убивать уже немодно.

— Не подходи.

Ухо саднит: похоже, я задела мочку острием, и с каждой каплей крови из меня уходит злость. Блейз, фыркнув, забирает у меня железку и вроде бы бегло осматривает с ног до головы.

— Что она еще успела натворить?

— Ничего! Все было нормально, а потом мы начали вспоминать, как было раньше, и…

— Заткнись. «Раньше» давно сдохло.

Думаю, будь у меня хроноворот, и встреть я маленькую Панси Паркинсон, она поглядела бы вокруг и передумала вырастать. Маленькая Панси покрутила бы пальцем у виска и, развернувшись, ушла играть с куклами.

Я собираю ладонью оставшиеся волосы и прошу Блейза:

— Отрежь.

Он подносит раскрытые ножницы и неуловимым движением отстригает прядь. Хорошо бы точно так же отрезать ненависть и повесить на стену как трофей.

— Волосы быстро отрастут… я заклинание знаю, за два дня вырастут… — широкая ладонь Миллисент гладит меня по макушке. Я отстраняюсь, иду к своей кровати и забираюсь на нее с ногами, не снимая обуви.

— А я не хочу. Пусть так будет.

Молчание с громким улюлюканьем раскачивается на люстре, превратившись в дрянного полтергейста.

— Дай хоть подровняю…

Утром я смотрю на себя в зеркало. Глаза кажутся еще больше, скулы выше, а подбородок совсем острым. По-моему, мне идет новая прическа. Я почти рада.

Макгонагалл на трансфигурации поджимает губы: теперь меня не за что таскать.

— Что ты с собой сделала? — грубо спрашивает Драко, и маленькая Панси Паркинсон мелко смеется, показывая язык.

— Тебе не нравится?

— Нравится, — неожиданно заявляет он, и я спотыкаюсь на ровном месте. — Тебе идет, — крутит палочку в пальцах.

— Тебе идет быть парнем, — Астория прячется в толпе, но ее противный писк я узнаю из тысячи голосов.

Нотт вытягивает цыплячью шею, кадык ходит вверх-вниз, глаза прищурены. Ждет очередного представления.

— Иди к малышам, детка, здесь старшие, — я хочу по-хорошему, видит Мерлин. Уйди, сука.

— Что еще остается, когда парни не обращают на тебя внимания? Только стать одним из них.

— Хочешь опять оказаться в Больничном крыле? — ладони сжимаются в кулаки. Шаг вперед, второй.

Я замечаю, что Драко ухмыляется. А Блейз — нет. Какой-то странный сегодня день.

— Панси, остановись.

— Не стоит, Забини, — Малфой удерживает его, готового оттащить меня от Астории. — Пусть сами разбираются, это девчачьи дела.

Я наматываю патлы Гринграсс на кулак и с размаху швыряю ее на стену.

— Разумеется, — Забини далеко-далеко, и его слова долетаю на краешке эха. — А ты посмотришь, да?

— Кажется, ты был не против, — точно шум из динамиков сломанного приемника. Люди вокруг шевелятся подобно большой вязкой кляксе.

Я не понимаю, кто говорит, и говорит ли вообще, на языке вкус собственной крови, а Астория, дрянь, шипит:

— Драко называет тебя общей. Он так и сказал: «Панси у нас одна на всех, общая».

Никакие мы не собственники. Злость течет по венам вместо крови.

— Сектумсемпра! — злость затыкает уши. Я выучила это заклятие после того, как Поттер напал на Драко. Вот и пригодилось.

Гринграсс замирает на долю секунды и опрокидывается на спину. Кожа расползается кровоточащими рубцами. Рубцы, как черви, копошатся в плоти и вдруг выползают наружу.

Звуки скомканы шуршащей бумагой.

Краски смазаны влажной тряпкой.

Замок покачивается, вздернутый в воздух за нити.

Люди — человечки — разбегаются в разные стороны тараканами.

— Панси… Ты убила ее, — стонет Дафна, опускаясь на колени и тщетно зажимая раны. Ран слишком много, а рук у Дафны всего две.

Глупости, это не Авада.

— Беги, — Блейз трясет меня за плечи, и он единственное настоящее во всем замке. Все остальные картонные. — Беги, пока есть время, я задержу Кэрроу.

Я киваю как болванчик, но куда бежать, где выход, зачем я здесь?

— Панси, — медлю. Да? Блейз тоже не спешит. — Ты самая красивая.

Я сбегаю по лестнице, будто ступени вспыхивают под ногами, пламя лижет пятки. Драко мелькает впереди, вспышка света ослепляет на секунду, падает шлем, звук удара прокатывается по коридору волной и еще долго звенит в ушах.

— Беги, не оглядываясь!

Старые сказки, прочитанные в детстве, растолкали своих спящих героев и заставили их ожить. В сказках герой, обернувшись, застывал навсегда. Пень-зубоскал был волшебником, но, убегая от злой колдуньи, замешкался, оглянулся и навечно остался в лесу. Я не хочу в лес, я хочу домой, к маме, чтобы не было больше Хогвартса, Малфоя и Гринграсс, чтоб ее. Глупое желание стать маленькой девочкой пропитывает кожу, подобно лечебной мази, но не лечит. Совсем не лечит.

— Мисс Паркинсон? Что вы делаете здесь так поздно? Или в такую рань?

Альбус Дамблдор прикрывает за собой потайную дверь и с любопытством рассматривает меня.

— Вы сменили прическу? Неплохо, мисс Паркинсон, совсем неплохо, десять баллов Слизерину.

Ты же давно умер, старый болван. Явился пугать меня? Я не боюсь призраков.

— Мисс Паркинсон? Что-то произошло? Я слышал крик.

Снейп возникает из-под земли, никогда я еще не была так рада его видеть, и даже забываю, что мне грозит наказание.

— Да, произошло. Я убила Асторию Гринграсс.

Снейп хмурится и молчит, будто не верит. Точно не верит, считает, что никто не признается добровольно в убийстве. Он же Пожиратель, научен лгать, а я всего лишь Панси Паркинсон, мне врать ни к чему.

— Могу ли я узнать причину? — ни один мускул на его лице не дрогнул, можно подумать, студенток убивают каждый день, да не по одной.

— Она мне не нравилась, — пожимаю плечами. — Гринграсс внизу, вы можете посмотреть. Здорово я ее разукрасила, правда?

В ту самую секунду протяжный вопль Дафны: «Помоги-и-ите!» разносится по узким коридорам. Я мило улыбаюсь Снейпу, глядя исподлобья, и ему страшно. Чувствую, как Снейп пахнет страхом и ужасом, понимает, что я не шучу.

— Помоги-и-ите! — крик подхватывает Снейпа как сухую ветку, уносит через потайную дверь, я остаюсь в коридоре одна и с трудом подавляю желание попрыгать на одной ножке.

На самом деле, меня тошнит от ужаса. Кишки завязаны узлом, желудок вывернут наизнанку, в горле жжет, вот-вот вырвет. Это случайно получилось, я не хотела.

Я наблюдаю за собой сверху и вижу круглолицую девочку в пышном платье, она машет кому-то. Кто-то, одетый в длинный плащ с капюшоном, скользит по коридору, протягивают руку, а из рукава торчит обрубок, покрытый слизью. Я пытаюсь предупредить девчонку, остановить, но она доверчиво хватается за обрубок и вприпрыжку бежит за дементором. Если я закрою глаза и представлю, что сплю, все пройдет, правда? В темноте не страшно, потому что не видно.

Я забиваюсь в нишу и подтягиваю колени к подбородку — так и просижу здесь, пока все не забудут про Асторию. И про меня.

нехотеланехотеланехотела

Маленькая Панси плачет от обиды.

Надеюсь, директор умеет оживлять мертвых.

Снейп умел.

«Слава Мерлину», — пишу я на кусочке пергамента и сразу же зачеркиваю, бросаю в огонь. В кабинете директора душно и без того, но камин все равно зажжен. Снейп как обычно кружит перед нами, заглядывая каждому в лицо, прямо в глаза, вытаскивая мысли через зрачки, тщательно осматривая их и запихивая обратно. Мы с Блейзом стоим рядом, Снейп наверняка все знает, говорят, он превосходный окклюменист. Драко косится на меня, но я делаю вид, что он не существует. Волосы сзади торчат, и я приглаживаю их ладонью. Надо заколки у Дафны попросить.

— Идите, — устало отмахивается Снейп, не задав ни одного вопроса, и болезненно морщится. Наверное, хорошенько поковырялся в наших мозгах и узнал многое из того, что не хотел знать. — Я очень рад, что вы выпускаетесь в этом году, — с отвращением добавляет он.

— Мы тоже, профессор.

Блейз шикает на меня и выталкивает за дверь.

— Держи язык за зубами, Панси, — приказывает он, сжав пальцами мой подбородок.

Я специально высовываю язык до отказа. Забини психует, и его пальцы сжимаются сильнее, оставляя на коже синяки.

— Ты могла убить ее, Паркинсон, ты помешанная. Это не котел расплавить, за такое в Азкабан угодишь, пикнуть не успеешь.

— А в Азкабане, говорят, черви жрут людей. Они в еде, черви-то… Ты их съедаешь вместе с супом, а они у тебя в желудке размножаются. Представляешь, как они трахаются в желудке? — нервный смешок. Позвоночник чья-то сильная рука медленно выдирает из плоти.

— Черви не трахаются.

— Да что ты мне рассказываешь! Будто я не знаю, что грозит за убийство. Я нечаянно, — слезы катятся по щекам, не могу остановиться. — Первое на ум пришло… Я не нарочно.

Я реву громко, раскрыв рот и сморщившись; уродство.

— Когда-то я разбил любимое зеркало матери, привезенное из Италии. И она сказала, что за это отдаст меня в Азкабан. Я плакал, мол, не нарочно, но она не послушала и велела одеваться. Наверное, для того, чтобы вести меня в Азкабан, подумал я, и, наоборот, разделся донага. Мать пришла, а я стою перед разбитым зеркалом с голой задницей и рассматриваю себя в осколках, — Забини отпускает мой подбородок и берет за руку. — В разбитом зеркале ты отражаешься совсем не таким, какой есть на самом деле, а сотнями кусков, которые попробуй собери. И лицо, рассеченное напополам, чужое, и ты уже не такой дурак, а всего лишь его половина.

Я никогда не расспрашивала Блейза о его семье. Вообще ни о чем не спрашивала.

— Ты куда?

Я иду в ближайший туалет, снимаю туфли и швыряю в широкое зеркало. Звон бьющегося стекла захлопывает двери, осколки сыплются на каменный пол, и блейзово ругательство бьет наотмашь по щеке.

— Что ты делаешь?

— Раздеваюсь, — я скидываю мантию и юбку, стягиваю рубашку через голову и снимаю белье. Одежда неаккуратной кучей лежит у ног. Я не стесняюсь, это же Забини, перед ним можно.

Мое отражение рассечено, пупок оказывается выше сосков, один глаз выше другого, левая рука длиннее правой, и, пожалуй, так лучше, зато никто не скажет, что в Панси Паркинсон «что-то не так». В Панси Паркинсон все не так, и можно прямо пальцем ткнуть, в чем изъян.

Блейз в чем мать родила встает рядом, такой же неправильный. Наши пальцы почти соприкасаются, он на голову выше, а прически у нас одинаковые. Блейз потихоньку берет меня за руку и замирает. Время тянется паутиной, которая у паука нескончаема, и ничего не происходит. Хотя вру: злость и страх стекают вместе с каплями пота по спине, бедрам, к ступням и уходят в пол, впитываются в него.

— Репа…

— Не надо! — я выбиваю из его руки палочку, и зеркало остается разбитым.

Недоговоренное заклятие оборачивается против своего создателя, и нас швыряет друг к другу, как два куска стекла. Ночь крадется по коридорам, заглядывает в двери, ойкает и тут же скрывается, покраснев. Спина саднит от удара о стену, стекло холодит затылок, и ноги мои разведены бесстыдно широко, Блейз склоняется и целует низ живота, трогает языком клитор, посасывает, сжимает мои бедра до боли; я расчесываю его волосы пальцами и резко тяну вверх, когда язык скользит внутрь. Оба вскрикиваем, Блейз от боли, я от прокатившейся по телу дрожи.

Ночь шуршит, хлопает дверями и подсматривает, мелкая сучка, но я выглядываю из-за плеча Блейза и показываю ей кончик языка. Мы оба скользкие, липкие от пота, как маслом намазанные. Мышцы болят, и комната словно ходуном ходит, раскачиваясь с каждым нашим движением. Привидение очкастой девочки завывает где-то в трубах. Завидует, наверное.

— Всем студентам собраться в Большом зале через пять минут! — разносится по замку усиленный в десятки раз голос Макгонагалл.

Подоконник подпрыгивает вместе с комнатой и осколками. Мы вздрагиваем и нехотя отстраняемся друг от друга. Силы утекли вслед за злостью в пол — и в водосток.

Мы наспех одеваемся и бредем вниз, путаясь в собственных ногах, как будто их не две, а дюжина. В Большом зале собралась вся школа: давно я не видела столько лиц. Лица, лица, глаза, рты, открытые, кричащие, брови, приподнятые, лица, перекошенные. Желтыми пятнами, серыми, рыжеватыми, неузнаваемые.

— Быстрее, пожалуйста, быстрее!

— Отдайте мне Гарри Поттера! — орут Макгонагалл и Темный Лорд, перебивая друг друга. Кто кого переорет. Да пусть забирают, нам не жалко.

Я, забывшись, кричу:

— Вот же Поттер, хватайте его!

Сотни глаз смотрят на меня, сотни лиц повернуты ко мне. Наверное, все-все они знают, почему моя юбка надета наизнанку. Маленькая Панси Паркинсон крутит пальцем у виска и уходит играть с куклами. Как я и думала.

— Мисс Паркинсон, вы первой покинете Хогвартс в сопровождении мистера Филча.

Как будто в книге не хватает последней страницы. Словно пергамент обрывают, не дочитав до конца. Сейчас нас всех упрячут куда-нибудь в дальний угол и забудут.

Зато мы точно выживем.

Я мило улыбаюсь Макгонагалл, глядя исподлобья, и не выпускаю руки Блейза. Замечаю, как Малфой пробирается к выходу, но молчу.

Ну я и дура.

Fin