Я расскажу тебе об эльфах (джен)

Есть люди, что стареют

На утре дней, что гибнут, не достигнув

До зрелых лет, — и не случайной смертью,

Иных порок, иных науки губят,

Иных труды, иных томленье скуки,

Иных болезнь, безумье, а иных —

Душевные страдания и скорби.

Страшнее нет последнего недуга:

Все имена, все формы принимая,

Он требует гораздо больше жертв,

Чем значится в зловещих списках Рока.

Вглядись в меня! Душевные недуги

Я все познал, хотя довольно б было

И одного. Так не дивись тому,

Что я таков, дивись тому, чем был я,

Тому, что я еще живу на свете.

Джордж Гордон Байрон — Манфред (в пер. И. Бунина)

На его совершеннолетие откуда-то издалека приехал дядька Густав, отцов брат. До того, как отца волки растерзали, дядька чаще у них появлялся, чуть ли не к каждой ярмарке в гости приезжал с подарками и с кучей баек как он жил-поживал и по миру кочевал. Матушка каждый раз охала и упрекала дядьку, дескать, как он может жену и детей оставлять на такие сроки. Тот лишь отшучивался и рассказывал, рассказывал… А они слушали, уши развесив, разве что матушка ему верила не всегда. Но с тех пор, как отец погиб, дядька будто забыл о них, словно не было ему дела ни до вдовы братневой, ни до сирот его. Матушка, наверно, не огорчилась, что деверь больше не навещает их. А тот вдруг нагрянул, неожиданно для них, как раз накануне праздника. Подарил ему вина и трубку с кисетом, полным табака. А он до того дня никогда не курил. Да и сейчас не курит, если уж по чесноку, но дядьке Густаву-то этого не показать, дядьке Густаву наверняка надо, чтобы племянник кольца пускал, совсем как «те коротышки», иначе не подарил бы трубку и кисет, да ещё и с табаком. Так и говорит дядька, когда они на завалинке с трубками пристроились, что кольца дыма никто не пускает так ладно, как «коротышки».

— Мохноногие которые? — говорит он и, втягивая дым, тут же заходится в кашле.

Дядька хохочет, глядя, как племянник его фыркает, словно пытаясь отплеваться от дыма. Не зло хохочет, но всё равно обидно. Может, и не хотел он этого, кто ж знает, но вышло так, не иначе.

— Мохноногие, — подтверждает дядька, не сводя с него глаз. — Не видел ты их ни разу небось? А я видел, многих повидать пришлось за жизнь-то, не только людей встречал, пока по миру мотался. Они, мохноногие, скрытные вроде, а торгуют-то не хуже нас. На ярмарках видел, кисет-то этот подарошный у них и купил. Многое повидать пришлось мне за жизнь, не сидел на месте, ручки сложимши.

— Даже остроухих? — сипит он, изображая, вернее, пытаясь изобразить «бывалость», чтобы дядька так не «воображал». Было, наверно, слово поумнее, а ему почему-то лишь это «воображал», от соседской девчонки подхваченное, вспомнилось. Она о своём брате так говорила, который одно время хвастал, как до «эльфийских гаваней» добрался, и каждый раз, едва о брате заговаривала, вернее, о том его путешествии, это словечко и ввёртывала.

Дядька кивает, но молчит, лишь кисет свой из руки в руку перебрасывает, будто играя. Он тоже молчит, ждёт, как дядька соберётся и «выдаст», как сам и говорил, когда собирался завести рассказ о похождениях своих. А тут молчит. Даже на него не смотрит уже.

— Врёшь ты всё, дядька! Из наших краёв остроухие исчезли, когда бабка моя девицей была, — неожиданно ляпает он. И язык прикусывает: а вдруг сейчас огребёт от дядьки затрещину за такое? Но тот не пошевелился даже.

— Хотел бы соврать — промолчал бы, — говорит он наконец. — Служил я у эльфа лет десять назад, точнее не упомнить. Ты в тот год, когда это приключилось, захворал тяжело, помню, матушка твоя меня тогда в дом не пустила. Ну что, в тот год я к эльфу в услужение-то и попал, — добавляет он неизвестно зачем, — Не в ваших краях, тут ты прав. Это было там где-то, — дядька машет рукой в сторону дороги, — горы где, от северной столицы день пути верхом туда будет. Вот куда меня занесло-то. Не сразу к эльфу, конечно. Я в селе одном в трактир зашёл, спросил у трактирщика, не нужны ли ему работники, а трактирщик меня к остроухому тому и направил. Предупредил, конечно, так мол и так, работники у него не задерживаются надолго, быстро обратно вертаются и не рассказывают, что ж им не понравилось у эльфа на службе-то. Я, конечно, трактирщика послушал, а о работниках, что от эльфа сбегали быстро, рассудил, что не выдерживали они той пахоты, которую от них требовали. Эльфы же выносливее нас, сна и пищи им меньше нужно, так что, небось стыдно становилось им, работничкам-то. Так я рассуждал, пока до замка, где эльф жил, добирался. А замок в горах, не замок даже, а крепость почти. Как узнал об этом, сразу решил, что слугам там холодно было, эльфы-то наверняка не так мёрзнут, как мы. Потом уж понял, почему те, кто до меня трудился, языки за зубами-то держали. Я, как кому рассказывал, как жил в том замке, ни слова не добавляя, так каждый раз выслушивал, что не эльфом был хозяин мой… все почти говорили. Я и рассказывать-то эту историю перестал. Сам не забуду, а лишний раз от народа слышать, что брешу, неохота мне и так уж за жизнь наслушался. Все думают, что эльфы-то светлые, — дядька, наконец, смотрит на него. — Те, кого спрашивал, почему они мне не верят, так отвечали. Мол, не бывает эльфов таких. А с чего им светлым быть, скажи, эльфам-то? Врагу не служили, спорить не буду, уважают их за это. А что они сплошь свет и безупречие — это пусть подружки дочкины верят, не с чего безупречию-то быть. Врагу не служить — это свет, да вот… Как сказать, чтоб ты понял? Хозяин мой, конечно, врагам не служил, только боялся я его. Ничего он мне плохого не сделал, даже грубого слова не сказал ни разу, и то сколько раз я расчёт взять порывался, да останавливало что-то, — и вновь замолкает.

— Платил много небось, — хмыкает он, наконец выбивая трубку, может, и не так, как положено, так до этого дня и не курил он и тем более трубки не выбивал. Думает, дядька заметит это и вновь его на смех подымет, только тот не замечает, кажется, ничего, так воспоминаниями увлёкся.

— Да, не на что жаловаться, — соглашается дядька наконец. — Много платил эльф, угадал ты, и всё золотом чистым, до сих пор монеты те храню. А ещё… как сказать, чтобы ты понял? Не жалел я его, нет. Уберечь, что ли, пытался его-то. От чего, до сих пор понять не могу, он-то помощи почти не просил, в силу гордыни своей никак. А может и оттого, что мы, люди, им, эльфам, наверняка что нам свиньи, или там овцы. Он же, эльф, сидел в комнатах своих сиднем и не выходил бывало, я к нему и не заходил, пока не прикажет убраться там или ещё чего. Дочка старшая, Грета, всё порывалась к нему устроиться за мной следом, да я не разрешал. Эльф меня отпускал бывало, а Грета как раз в том селе устроилась сапожнику помогать, вот я к ней и наведывался, если время было. Как сказал, у кого работаю, так она сразу и заладила: «Устрой да устрой к эльфу, всё делать буду!». А я набрехал, что не нужна эльфу прислуга больше. Не знаю уж, почему. Нет, знаю. Боялся я, что эльф её присушит к себе. Или что красота его разум дочке задурманит.

— Так бабка Эльза девчонкой тоже у эльфов работала, если ей верить, горшки на кухне мыла. Ничья красота её разума не лишила, — не верит он дядьке. Верит точнее, да не всему. Присочиняет дядька наверняка. Зачем эльфам человеческую девку присушивать? Какая из людских красавиц против их эльфиек не кошкой облезлой покажется? Не всегда люди любят за красоту, а уж эльфы тем более, если легендам верить! Возжелать красивое создание можно, он согласен, не раз грезил, как бы с местными красавицами траву на лугу приминал. А по его разумению эльфа или эльфийку возжелать — всё равно, что звезду с неба! Правда, не видел он эльфов никогда, но по тому, что о красоте их рассказывали, так рассудил. Звёзды прекрасны, но до них не дотянуться. А они со своих высот наверняка и не замечают, что творится внизу.

Дядька тут же смотрит на него сердито, словно бы он глупость сказал какую-то.

— Ты этого эльфа не видел. Увидел бы — понял меня, вернее, страх мой. Эльф тот был всё равно что море в бурю. Понимаешь, конец тебе, если буря разыграется, когда ты на корабле, а вот со стороны, если совсем не трус, замечаешь, как это… это самое… грандиозно, как сын мой говорит. Набрался словечек у писарчуков, понимал бы я ещё, что он лопочет, — дядька даже головой качает, удивляясь наверно, и продолжает. — Вот и эльф этот такой был, значится, грандиозный. Волосы до пояса, чёрные, как у ворона перья или камень-гагат. А глаза сияют светом, словно звёзды с неба ему прямо в глазницы упали. Посмотрит как ошпарит. Не только я так думал. Работала со мной вдовица. Стряпала и хозяину, значит, и нам, да одёжу стирала. Вот она его ух боялась. Как выходил эльф из покоев своих да ей на глаза попадался, она, переждав, как отойдёт он от нас подальше, ко мне бросалась и криком кричала… Ну как кричала. Шёпотом. Подходила ко мне, глаза выпучив, да всё повторяла «ой, спаси, ой, спаси», словно перемыкало её.

— Такой эльф страшный был? — вновь не выдерживает он. Не раз приходилось слышать, что враг пленников мучил жестоко. И на дыбе тянул, и клейма ставил, и наверняка ещё что-то изуверское к ним применял, ноздри там рвал, глаза выкалывал, может, и лица уродовал с умыслом. Хоть и сказал дядька о красоте хозяина и о своём страхе, что тот дочку его присушит, а он всё надеялся ложь в этой истории обнаружить. Не верил он в эльфа, который в горах живёт, хоть и не понимал, почему. Может от услышанных рассказов, как Дивный народ лес любит и вообще деревья-цветы (он даже где-то вычитал, что эльфы когда-то дома прямо на деревьях строили). А тут замок в холодных горах, и эльф хозяином того замка. Если бы дядька сказал, что к гному служить устроился или к человеку высокородному, он бы, может, слушал, уши развесив.

Дядька вновь на него глянул как щелбан отвесил.

— Думаешь, брешу, — догадывается он, к чему вопросы были. — Мне это ни к чему, такая правда обухом огреет хлеще всяких врак. А что до облика его… Веришь, а я никого краше не видел. И ничего, вот так вот, а повидал я многое по миру: и бури, и покой, и копи, и леса с садами… Так вот, Агата — так вдовицу звали, о которой говорил — боялась эльфа этого. Может, из-за глаз его звёздных, может, чувствовала что в нём что-то не так, не спросить уж — она, слышал, давно с мальчонкой со своим в Итилиэн уехала, да мужа себе другого нашла, а может, сродственники там были. Значит, боялась она эльфа, старалась подальше держаться от него. Благо, он нас тоже как избегал. А мы и не стремились с ним задушевные разговоры-то вести. Служим — платит, что ещё? А мне вот пришлось с ним беседовать. Не однажды даже. Агате точно нет, она и ушла скоро, я только освоился немного, а её и след простыл. Правда, как она сказала, отец её приболел, она выхаживать его и отправилась, расчёта попросив. Эльф, как я понял, щедро ей заплатил, только Агата всё равно, прощаясь, кричала своё «спаси, спаси». А я остался. Долго я у него проработал, год почти, трактирщик потом, когда кончилось всё, долго удивлялся, почему я раньше не притомился. А с чего мне притомиться было? За домом следить — не поле пахать, эльфу-то особо многого не надо от меня было-то. Пищу готовить, вещи его стирать, да убираться ещё в комнатах, которые укажет иногда. Остальное то ли он сам делал, ворожбой может, то ли неважно для него остальное было-то… Как я с ним впервые поговорил, намертво в голове застряло. Я всё помню, а тут прям как вижу его. Дождь тогда лил как из ведра. Мне в тот день что-то надо было на стене замка сделать, там, значит, куда для обзора поднимаются-то. Что — не помню, хоть ножом режь. Отложить, кажется, было можно, но я тогда рассудил, что лучше не тянуть уж. Поднялся значит — и вижу, стоит хозяин и смотрит вдаль, словно врага выглядывает. И так страшен был его взгляд, что я чуть за факелами не помчался и за мечом, который, как я тогда рассудил, у эльфа быть должен, не зря, мол, он в крепости живёт-то. Но тут эльф меня заметил, сияние глаз притушил как-то и заговорил наконец. Голос его я до смерти не забуду. Такой он был… не знаю, как сказать даже. Слышишь и понимаешь — всё в этом голосе звучит так, как и должно звучать. Я его голос и раньше слышал, дивился его красоте, а тогда прям… вот так было, ни убавить, ни прибавить.

— Скажи, Густав, — произнёс он и снова посмотрел куда-то далеко-далеко, вспоминал что-то никак, — у вас такие дожди грибными зовут?

Я растерялся конечно. Сам посуди — стоит эльф на крепостной стене, да долго стоит, если по платью вымокшему судить да по волосам, с которых льёт что с твоих небес, и такое спрашивает.

— Нет, господин, — отвечаю, — грибы, конечно, после любого дождя растут-то в эту пору, вы не хуже меня знаете, но самый для них пользительный-то дождь недолгий, когда, значит, солнце даже за тучи не уходит, мы его ещё слепым зовём. Тепло, значит, солнышко светит, а дождик льёт, а потом радуга на небе выступает. Любят грибы такой дождь-то. Я, когда мальчонкой был, часто под такой дождь выбегал и ладошки тёплым каплям подставлял. Сейчас уж огрубели руки мои от работы-то, не почувствуют небось.

Не знаю, с чего я тогда разговорился-то. Решил, наверно, что хозяин меня спросил, чтоб голос чей-то услышать, ну или чтоб от мыслей своих тяжёлых отвлечься. Он, значит, как я умолк, на меня посмотрел, снова звёзды из глаз сверкнули, улыбнулся, вернее, губы в улыбке растянул.

— Небо заволокло тучами, — невпопад ответил хозяин. — Иди, Густав, — и вновь уставился куда-то вдаль, словно что-то сквозь дождь высмотреть пытался.

Жизнь дальше пошла как шла, эльф в комнатах своих хлопочет, я по дому тружусь. Приметил, что в некоторые его комнаты мне хода нет. Ключи он мне не выдал, а когда я убраться там предложил, сказал только, что сам справится. Ну сам так сам, какое мне дело-то. Криков из-за этих дверей не доносилось, крови на его одёже не было — ну, значит, не терзает никого, когда ночами в комнатах затворённых сидит…

— Придумываешь ты всё! — вновь не поверил он дядьке. И было с чего: откуда ж тому знать, что эльф ночами не спит, если он в комнаты его не заходил и не любопытствовал, что тот в закрытых комнатах творит? Или знал дядька всё, или не было у эльфа тайн? Жил да жил, мирно и спокойно, потом дядьке работать у эльфа надоело, вот он и ушёл, а по дороге сочинил всякого, чтобы пыль в глаза пускать. Или не по дороге придумывал, а прямо сейчас сидит и сочиняет, что творилось в замке, которого нет и не было никогда, посмеиваясь про себя и ожидая, что племянничек поведётся на выдумки.

Дядька лишь головой качает.

— Уж больно ты хочешь меня на обмане поймать, — говорит он. — Разве нельзя по сожжённым свечам понять, что не спал хозяин? Не будет никто свечи просто так переводить. А я всему-то учёт вел: и свечкам, и маслу для ламп. И всё так быстро уходило, что сразу я понял: не спит эльф ночами, делает что-то. Не знал я тогда, чего ожидать даже. Думал, читает книги, или, может, сочиняет чего. Привык, значит, что мудрецы ночами с книгами сидят-то, глаз не смыкая. Не знал мудрецов, слышал о них много. Во всех, значит, рассказах они над книжками-то своими корпели или скрипели перьями, эти самые записывая… каких. . идеи, вот! А эльфы вроде как мудрее будут, вот я и думал, что хозяин мой свои мудрости записывает, или, положим, поэмы какие сочиняет или переводит с нашего языка на свой, а может и того… наоборот-то. А страх мой всё не проходил. Думал, с непривычки я эльфа боялся, они же, как народ рассказывает, светлые… Только народ тот, думаю, эльфов не видел никогда. Но это не всё… Далеко не всё. Забыл сказать, у замка конюшня была. За конём своим сам эльф ухаживал, я только убирался, когда хозяин велел. И вот однажды оседлал он коня и ускакал куда-то, мне не доложив, конечно. А я как раз в тот день в конюшне хлопотал. Вдруг вижу — в соломе блестит что-то. Ключи оказались. Я таких и не видел-то в своей связке. Дай, думаю, посмотрю, какие книжки хозяин читает, — дядька замолкает, будто с мыслями собираясь. — И ведь не то чтобы читаю там, ещё что… а дёрнуло по комнатам пройтись, посмотреть, значит, чем хозяин мой занимается. Как я рассуждал? Дверь открою, у дверей разуюсь, чтоб не наследить, посмотрю, что да как — и всё, ничего даже трогать не буду. Была, конечно, мысль, что хозяин меня проверить хочет, но я же сразу придумал, что, дескать, убраться хотел, потому ключами и воспользовался, чтобы, значит, ему жизнь облегчить-то… — и умолкает, словно тяжело дальше рассказывать было.

Он пожимает плечами, всё ещё дядьке не доверяя. Сейчас тот, небось, помолчит, с мыслями соберётся, вспомнит что-то «впечатляющее» и ещё чего набрешет с три короба. Как, например, книги в золотых переплётах с жемчугами увидел. Или чучело зверя неведомого.

— Комнат, в которые мне хода не было, чердака не считая, было пять, — говорит дядька. — На чердак я не полез, в спальню его тоже заходить не стал. Ключи, которых у меня не было, как раз от чердака, спальни и ещё четырёх комнат. В первой комнате как раз книги были разные, на полках чего только не стояло. Трогать их побоялся, решил, не так поставлю, а хозяин заметит, что шарились тут. Во второй комнате какие-то полки были, тряпками прикрытые, я уж не стал под тряпки заглядывать-то. А в третьей… — дядька дыхание переводит, — в третьей комнате механизмы были разложены. Разобранные. Там одна железяка, там — вторая, склянки какие-то с растворами, кувшины… А посреди комнаты на столе специальном словно тело лежало… Пустое, без всего. Не распотрошённое, нет. Не живое оно и было-то, а механическое, это я потом узнал, такие в Минас Аноре кажись механизмами называют. Грудь механизма этого была как крышка открытая, а внутрях пустота. Я аж зашёл в комнату-то, посветил лампой. Лежит, значит, будто бы тело. Грудь открытая, голова… как голова, лицо словно мраморное, белое-белое, даже губы не красные. А глаз не было, просто две дырки. И тут мне ох страшно стало! А с чего? Не робкого я десятка-то. Куда только меня жизнь не забрасывала к той поре. И мяснику помогал туши коровьи потрошить, и даже могилы рыть пришлось, когда погибших в давние войны хоронили с почестями полагающимися. Да ты помнишь наверно о том. Я же могильщиком-то был тогда, да не просто могилы рыл, тела тоже переносить приходилось. И кости выносил, чтоб в могилы уложить, и тела почти неистлевшие — от места, где мы работали, зависело. До сих пор помню, как вытащил мертвеца, у которого вся плоть истлела, кроме лица. Откапываю, значит, скелет. К костям, конечно, кое-где плоть присохла, не без этого, а лицо вот целёхонькое осталось, кроме глаз понятно, тем более у него из правой глазницы обломок стрелы торчал-то… Вот чего я навидался-то… И то от этого механизма подурнело.

— А эльф что? — всё ещё недоверчиво спрашивает он. От рассказа дядьки о могилах ему страшновато сделалось, но тут он точно знал, что это не выдумки, отец тоже павших воинов перезахоронить помогал, с дядькой вместе.

— А эльф что… да ничего пока-то. Закрыл я комнату, да и решил, что больше туда не ходок, так страшно стало. Но дальше пошёл, так любопытно стало, хоть боялся я, что в комнате рядом найду вырванные сердца человеческие, или глаза там окровавленные в каких ёмкостях неведомых. Раз пустой механизм и без глаз-то, — дядька головой качает. — А любопытство-то сильнее страха оказалось, вот оно как. А хозяин ещё и не вернулся в положенный срок, ну я и напридумывал себе, что он, небось, на людей подходящих охотится, как на зверей диких. И, с перепугу никак, решил, что как вернётся он — так и конец мне придёт. Ну… когда такое в голову приходит, уже и не боишься ничего, решил и другие комнаты посмотреть-то. В следующей комнате не было ничего, просто комната, значит, с выходом на балкон-то. Вид оттуда, значит, на пропасть открывался и горы прочие, у моей тамошней каморки окно на ту же сторону выходило, потому и понял. Как я обрадовался, что в комнате той ни глаз, ни языков вырванных не расставлено, словами не передать! А как заметил, что на стенах узоры вырезаны красивые, так и зашёл в комнату-то, словно заворожило меня. Ходил, значит, на узоры смотрел, дивился про себя их красоте, да голову ломал, сколько сил вложено в такое-то творение! За любованием и не услышал, как эльф возвратился. Почувствовал, небось, что я в запретной комнате хожу и взлетел к дверям, я даже не заметил, как. Собрался, значит, выходить, оборачиваюсь к выходу — а хозяин мой на пороге стоит, и сияют его глаза так, словно он меня в пепел обратить на месте хочет. Увидев, что я его заметил, шагнул эльф в комнату. Я аж застыл от страха, решил, что сейчас он меня в пропасть бездонную, что под балконом-то, и швырнёт. Бежать даже мысли-то и не было. Не потому, что понимал я — не убежать от эльфа, а от того, что потушили во мне всё, едва глаза его увидел. Даже если бы он приказал убегать, чтобы не сердить его более, я бы и то с места не сдвинулся. А эльф, значит, ещё шаг мне навстречу сделал, а потом, как опомнившись, развернулся и из комнаты чуть ли не вылетел. А меня будто подкосило, упал я на колени и в забытье впал никак. Не помню уже, как до каморки своей добрался-то, но очнулся в постели без единой раны и тут же решил сбежать попытаться. Потом понял, не отпустит меня эльф, если захочет. Ожидание-то оно страшней всего… Вышел я из каморки, на кухню пошёл, будто ничего и не случилось-то, стал котёл мыть. Потом прибрался, масло в лампы долил, то да сё… так за хлопотами день и прошёл. Я даже забыть успел, что вчера произошло-то. Пока хозяина не увидел. Стоял он во дворе и смотрел на меня, точно так, как в прошлую встречу. Подумал я: пора с жизнью прощаться, сейчас на этом месте-то меня эльф и прикончит. А он и говорит:

— Ты ведь думаешь, будто я убиваю людей, чтобы оживить механизмы их кровью?

— Нет, — солгал я, а потом, никак храбрости набравшись, и говорю, — что вы колдун и делами тёмными занимаетесь мысль была, да никуда не делась-то до сей поры. Так ваш народ, как сказывают, ворожит и ворожит, обычное дело для вас-то.

Сказал и гадаю, как меня убивать будут, ворожбой ли, оружием… А эльф расхохотался. Не весело, а так… обречённо будто.

— Почисти мой плащ и сапоги, — распорядился он, отсмеявшись и исчез, словно вылетел.

— Не верю! — перебивает он дядьку. — Это как так: ты его запреты нарушил, а он тебя не ударил даже? Он всё же тебе деньги платил, а ты вот так… И всё с рук сошло? Сказывай! Сейчас небось выяснится, что плащ в крови был!

— Нет, — без улыбки отвечает дядька. — Только грязь, будто бы эльф с лошади свалился, сапоги тоже были под стать-то. Очистил я плащ, значится, сапоги тоже, как полагается, и к себе ушёл, носа не показываю. Поспать хотел подольше, да не шёл сон-то. Итогом промаялся до рассвета, забылся ненадолго. Проснулся и пошёл, значит, дрова колоть-то….

— Врёшь, — как-то буднично уличает он дядьку. — То говоришь «разум вышибло», так ошалел, когда механизму эту потрошённую увидел, а то, оказывается, каждую мелочь помнишь.

— Не знаешь уж, к чему придраться, — усмехается дядька. — Но ежели хочешь побыстрее узнать, чем дело кончилось — слушай. Прожил я так два дня, опасаясь сам не зная, чего. Думал, думал — и решил расчёт взять. Как оно дальше будет — неизвестно, а терзаться на пустом месте надоело мне. Долго собирался с духом, всё ж таки боялся я эльфа-то, но подошёл. И дёрнула меня нелёгкая спросить, намеренно ли он ключи обронил тогда. Ключи эти я вернул ещё в первый день после того, как он меня застукал, просто положил на видное место-то. А спросить только в тот день решился, не испытание ли это для слуг-то.

Эльф, услышав это, усмехнулся. Только поплохело мне от такой улыбки.

— Нет, — сказал он, — я в самом деле потерял ключи и хватился их лишь на следующий день. Я и без испытаний и расспросов знаю, что могу внушить ужас любому, кто согласится разделить со мной даже мгновение жизни. И эдайн, и эльдар… — замолк эльф, а потом выдал, — даже духи, как у вас зовут Айнур, от меня отвернулись. Они не откликнулись на мои просьбы, — и замолчал. Понял видимо, что слишком разговорился-то. Мне бы смолчать и, поклонившись, вон выйти, а про расчёт на следующий день разговор завести, но вновь язык раньше головы сработал-то.

— А что, — говорю, — вы, значит, ворожили, чтобы духов призвать, а они не явились на ваш зов-то?

Эльф долго-долго на меня смотрел, видать ждал, что я от его взгляда в беспамятство впаду, а может, казалось мне так, сейчас уж не проверить.

— Я призывал свою судьбу, — и опять улыбнулся, словно ножом полоснул. — Не думай, что наш народ не подвержен смерти, это не так. Я хотел уйти из мира, не утаю, но, кажется, теперь я недостоин и смерти. Много зла сотворено мной и с моего одобрения и отрицать это не имеет смысла. Эльфы не подвержены старению и недугам, но не вечны. Огонь наших душ сжигает тела, и со временем мы становимся бесплотными тенями. А я, кажется, обречён остаться в теле навеки. Так решил… так решила Судьба, — и вновь замолчал, понял никак, что слишком многое мне открыл-то.

А я и спрашиваю про механизм, зачем, дескать, он этот механизм сюда притащил-то. Вот такое оно, любопытство твоего дядьки-то! А эльф и ответил, что, так и так мол, это для него тоже вызов судьбе той, которая решила, что он не помрёт никогда. Потом сделал мне знак удалиться. Как тут ослушаться? Долго я с ним о расчёте не заговаривал, работал и работал, не видел даже хозяина-то. А тут опять дождь хлынул. Я тогда во дворе был, не помню даже, что делал там. Как дождь полил, решил в замок уйти, а не мокнуть-то. Ну… нелёгкая меня снова дёрнула никак. Бросил, значит, взгляд наверх-то — и хозяина своего там увидел, как в прошлый раз, когда я ему про грибные дожди рассказывал. И что-то померещилось мне, что хочет он… того, со стены-то значит. Ну я, не думая, и помчался туда, остановить его, если вдруг что. Пару раз на мокрых камнях поскользнулся конечно, не без того, но добежал всё ж. Эльф как стоял, стену руками сжавши, так и стоит, словно и не двинулся, пока я мчался к нему. Услышал наверняка, как сапоги мои хлюпают, обернулся, вновь взглядом, значит, хлестнул.

— Помочь вам может? — говорю. Сам не знаю, отчего это спросил. Не спуститься предложил-то, а помощь. Опасался может, что он спустится головой на камни-то, уж не помню.

— Нет, — сказал эльф. — Благодарю тебя за заботу, Густав, но лучше бы ты шёл к себе, сейчас начнётся буря.

— Вам тоже под ветром находиться не следует-то, — не сдаюсь значит, хоть и вижу, не помогут уговоры мои-то. — Спускайтесь к себе, я вам вина подогрею.

Эльф ещё раз меня глазами своими сияющими огрел, головой качнул и говорит неожиданно.

— Ты, помнится, спрашивал, зачем мне механизм.

— Да, — говорю, — вы сказали, что тоже вызов судьбе этот механизм-то ваш. Только я не понял, каким образом вы её обхитрить хотите-то с помощью железяки этой.

Думал, не ответит он мне. И боялся, что после таких слов эльф головой вниз решит прогуляться. Эльфы, конечно, живучей нас, но сомневаюсь я, что головы их от удара об камни целыми остаются. Хлоп — и всё, голова-то и размозжилась, а по камням мозги и кровь разбрызганы.

Но эльф ответил. Даже взглядом меня сжигать не стал.

— Когда-то давно я не был один. У меня были друзья, у меня были возлюбленные, но главное — у меня была семья. Мать, отец, братья… Не вдаваясь в нашу историю скажу лишь, что под проклятье Судьбы попали и отец, и братья, все до единого. Матушка оказалась мудрее и не стала гневить высшие силы. Отец же прогневал их настолько, что прощения ему не будет до конца мира. Все они погибли, кроме матушки разумеется, и я счастлив, что она не попала под наше проклятье. Судьба, вернее, Владыка Судеб предрёк, что нашему роду долго-долго не будет спасения и души моих братьев обречены томиться в его чертогах долгие-долгие эпохи. А моё проклятье, как я уже рассказывал — невозможность оставить тело. И, отчаявшись, я решил создать душам братьев механические тела, чтобы они могли воссоединиться со мной, раз уж мне нет пути к ним. Я нолдо, я умею слушать музыку металла и механизмов. Мне нет нужды убивать эдайн или эльдар, чтобы взять их глаза, сердце, лёгкие, для моей цели хватит металла и драгоценных камней. Я больше никого не убью, мои руки и так обагрены кровью соплеменников. А теперь ступай, Густав. Я прочёл в твоих мыслях, что ты хочешь взять расчёт. Завтра с утра ты свободен, я заплачу тебе всё, что ты заработал. Передай трактирщику, чтобы он больше никого не посылал сюда. Ступай, отдохни, — и отвернулся. Ну я и пошёл к себе в каморку и, словно эльф меня заворожил, лёг и в сон провалился. Хотя какой отдых от этого сна был-то… Всю ночь почитай видел, как подсматриваю за эльфом, вернее, как он с этими своими механизмами возится-то. Будто я вновь в той каморке, где тело с открытой грудью увидел, только на этот раз там, кроме меня, и хозяин мой есть. И, значит, поднимает он то тело на руках, несёт куда-то. Грудь, крышка, точнее, у механизма закрытая, пока на руках он-то. По сну, значит, доносит эльф этот механизм в ту комнату, куда я не зашёл. Не знаю уж, правда ли там такая обстановка, а во сне там стол был каменный, тоже вырезной, как те стены-то в комнате с балконом. Положил, значит, мой хозяин этот механизм на стол и руками грудь ему раскрывает. И не как крышку поднимает, нет, а словно плоть рвёт-то. И из механизма, значит, кровь льёт ручьём, а грудь в самом деле словно человеческая, растерзанная чем-то или кем-то, ажно куски плоти болтаются. Волки своих жертв похоже рвут. А механизм, — дядька кашляет, прежде чем продолжить, — стонет, будто живой он и чувствует, что с ним делают-то. Я похожие крики слышал, когда леснику знакомому при мне руку того… отнимали, деревом его что ли защемило, а макового молочка не было там. И травок тоже не было никаких. Ну, значит, промучился я так до утра-то, оделся, в бочке под трубой сточной лицо, после сна горевшее, остудил, собрался, к эльфу зашёл попрощаться и заработок взять, поклонился — и в селение пошёл. Там у трактирщика погостил чуть, к дочери зашёл — она за сына сапожника того, у которого трудилась, замуж вышла недавно, да и дальше пошёл. Дочке об эльфе не рассказал, не захотел сказку ейную рушить-то, сочинил, что тот за Море уходить собрался, ну она повздыхала и забыла. Да и коли рассказал бы — так не поверила, сам понимаешь. Ты мне ведь тоже не веришь, а? — и дядька смотрит ему в глаза, не ухмыляясь даже.

В ответ он лишь пожимает плечами.