Грань, разрезающая реальность (джен)

Капает с потолка. Кап, кап. Кап, кап. Кап, кап. По две капли. С маленькими перерывами. Видно плохо, мутно. Как сквозь целлофан, в который кладут контейнер с котлетами на обед. Она смотрела раньше сквозь целлофан. В детстве. Не помнит зачем.

— Грубо разрезая реальность, радуясь радости, превозмогая превозмогаемое...

Она пытается сосредоточиться. Голова болит ужасно. Но она помнит всё. Как шла домой. Она была уже близко. Не дошла. Теперь она здесь.

— Гремит гроза, гром гремит. Громоотвод за городом. Город с говорящим названием, гиперболически преумножающим его прелестность, ею, прелестностью, неправильно принимаемую...

За окном льет дождь. Она слышит его. Слышит шум оборудования. Ножной швейной машинки. Такая была у её бабушки. Шум работающей машинки сливается со словами. Она их едва слышит. Они не близко. В другой комнате. Она не может говорить. Только мычать. Рот заклеен серым скотчем. Она не знает, что он серый. Ей кажется. Так всегда в фильмах. Она смотрела такие фильмы.

Шаги. Шорох. Шух, шух. Шух, шух. Шаги в мягкой обуви. Не босиком, но и не в ботинках. Шум работающей машинки или стал тише, или исчез. Второе. Она слышит только слова. Они гремят в шуршании.

— Говорящий, грея руки у яркого костра, говорит красивые строки из гротескного романа, в котором героиня прелестная...

Она мычит. Привлекает к себе внимание. Бесполезно. Он шаркает ногами, шуршит пакетом. И громко говорит. Гремит посудой, которую принес. Раскладывает по тарелкам еду. Шампиньоны и лук, еще недавно шкворчащий на сковороде. На мгновение тишина. И гром за окном. У дождя словно есть шаги. Он шагает по подоконнику, но не шуршит. Он стучит. Как капли. Которые падают с потолка. Кап, кап. Кап, кап.

— Нервы предельно насторожены, когда гром гремит и гроза.

Он делится с ней своими мыслями. Раньше он не говорил. Приносил еду в шуршащем пакете. Сопровождал свои действия шорохом. Только раньше не гремел гром. Она понимает. Ему страшно. Она тоже боится. Не грозы — его. Он же страшится грозы. Страшно от грозы. Страшно от кого-то. Она знает, что так не говорят. Только это не имеет больше смысла. Когда говорить не с кем. Можно только думать.

— Не кричи. Рот раскрою, говорить позволю. Не громко.

Он тянет к ней свою руку. Она сжимается. Отодвинуться пытается. Потому что заразно безумие реальности беззубой, плененная им ли, своим мозгом или грозой, дождем с неба льющимся. Принес ли в шуршащем пакете еду он ей, громко гремя тарелками? Беззвучно, бесцельно, беспросветно.

— Спасибо.

Она помнит. Это слово говорили другие в благодарность. Благодарны кому другие были? Оно неуместно. Благодарность безумию, беззубому и беспросветному, жужжащему и зудящему, как знойная мысль. Смысл несущая, самая настоящая. Светлая, солнечная. Гроза гремит снова. Громко. Зыбкая свобода, говорить можно. Но говорить нечего. События не происходили в темной комнате, где она находилась. Только кап, кап. Кап, кап. Капало по два раза. Да шумела швейная машинка, как у её бабушки. Шил. Он шил. Тот, кто гремит тарелками. Кто рот ей раскрыл и говорить разрешил. Но говорить нечего.

Молча он двигает тарелку с противным скрежетом. Скрежет по нервам проходится. Он шуршит пакетом и достает оттуда шерсть. Пушистую, с мордой, красивой кошачьей мордой, и глазами открытыми. На нее смотрящими, говорящими.

— Умерла. Мертвая, красивая. Живая, игривая. Раньше в раннем периоде игривая кошка, радостная, бежала, встречала, провожала, у тарелки своей крутилась, ждала корма. Предала.

— Предала?

Её отпускает. Безумие отступает. Кап, кап. Кап, кап. Вспоминает. Последнее, что она помнит, как домой возвращалась. Она была уже близко. Но не дошла. А теперь она здесь. Смотрит глаза в глаза мёртвой кошке. Не чучелу даже. Меху кошачьему с мордой: тела у кошки нет. Мех и морда с глазами открытыми. Безумный обед с мертвой кошкой и безумным человеком. Бессилие.

— Предательница. Я зарезал, задушил, замучил, замариновал. Засолка, закуска, значения уже не имеет.

Она обидеть его боится. Не хочет, чтобы он зарезал, задушил, замучил, замариновал. Не хочет стать засолкой, закуской, значения уже не иметь. Но спрашивает:

— Ты убил свою кошку?

— Зарезал, задушил...

Уши закрыть ей хочется. Не слушать. Исчезнуть, испариться, раствориться, растянуться. На мягкой перине, как в детстве. Давно. Тогда же, когда она домой возвращалась. Была уже близко. Но не дошла. А теперь она здесь с мертвой кошкой и гремящим, зудящим, жужжащим, шуршащим, разрезающим реальность, в глазах мертвой кошки отражающимся.

— Ешь.

Она ест. Жить хочет. Не стать мертвой кошкой. Он гладит.

— Шерсть шелковая. Шелестит едва слышно. Или шелест кажется. Шкурка мягкая. Кошка, малышка моя.

Успокаивается. Кошку гладит мёртвую, глазами открытыми она все шорохи и гром гремящий, зудящий, жужжащий и разрезающий реальность, в себя забирает. Спокойствие оставляет. И свет.

— Прости меня, моя девочка.

Не кошке он это говорит уже, а ей. К ней тянется ручищами своими огромными. Обнять её хочет. Она отгородиться пытается, но знает, что делать этого не следует.

— Страдать тебя заставляю, говорить запрещаю, держу в этой комнате темной. Прости меня, моя девочка.

Она прощает. Жить хочет, а чтобы жить, простить нужно. Он обнимает. На ухо она ему шепчет:

— Гремит гроза, гром гремит. Громоотвод за городом. Город с говорящим названием, гиперболически преумножающим его прелестность, ею, прелестностью, неправильно принимаемую...