Осколки старого мира (гет)

В снежной пещере стремительно темнеет. Системы жизнеобеспечения переведены в режим экономии, полноценный свет даётся на два-три часа днём, в остальное время «аварийная» синяя (в операторской — красная) подсветка еле-еле разгоняет темноту. Сутки назад единственной, кто беспокоился о запасах энергии в бункере, была оператор. Девушка с короткими синими волосами и тёмно-синими глазами.

Что ж, за последние два месяца все шесть миллиардов имели возможность убедиться, что даже сутки — это очень, очень много.

За плотной стеной спрессованного снега слышатся тихие всхлипы. В груди как-то нехорошо побаливает.

— Мамору-сан?

За спиной, в коридоре, ведущем к центральному входу, обнаруживается высокая женщина с тяжёлым узлом тёмных волос на затылке. Несмотря на пронизывающий холод (вчера температура в бункере приближалась к минус двадцати трём, вероятно, сейчас уже в районе минус тридцати), на ней короткая матроска. Руки сжимают жезл странной формы с гранатовой сферой в навершии.

— Да, Плутон?

— Вы не собираетесь сказать ей правду?

Правду?

Всхлипы за стеной, судорожные, тщетно сдерживаемые. Она так старается, чтобы никто не услышал, хотя и слышать-то некому… Боль в груди чуть усиливается.

Надо поспать. Трое суток на ногах в чудовищный холод — немудрено, что сердце сбоит.

— О чём ты, Плутон?

— Вы дежурили вчера вечером у главного выхода. Если только Меркурий не испарилась прямо в бункере, заблокировав все системы внутреннего наблюдения, она должна была пройти мимо вас.

Кабели на синеватой стене подмигивают белыми огоньками.

«Я должна, Мамору-сан. Так нужно».

— Нет, Плутон. Я никого не видел. А с поста ушёл около двух часов ночи.

— Мамору-сан, Принцессе нужна правда. Она не перенесёт очередной утайки и новых недомолвок. Вы не хуже меня знаете: она может не распознать ложь логически, но при этом…

— Плутон, я не лгал ей и лгать не собираюсь. Я действительно понятия не имею, что стало с Меркурий.

И не в силах это выяснить. Ами-тян закольцевала внешние системы контроля, они только рано утром восстановились. Ни одно живое существо не имеет понятия о событиях снаружи базы сейлор-воинов за последние двенадцать часов.

— Мамору-сан… Поймите правильно. Ей нужна правда. Информация. Она так долго не могла составить цельную картину происходящего. Те, кому она доверяла, молчали из страха напугать, разочаровать, расстроить, выбить из равновесия…

— А когда они заговорили наконец, правда оказалась хуже любой лжи. И ты хочешь ранить её очередной порцией такой правды, Плутон? И предлагаешь сделать это мне?

— Мамору-сан, задумайтесь, пожалуйста. Принцесса потеряла всех друзей. Понимаете? Всех до единого. Четверо пропали без вести. Двое погибли прямо на её глазах. Она осталась одна. Абсолютно. Вы прекрасно знаете — ей это не выдержать. По крайней мере, если продолжать лгать… простите, если продолжать утаивать от неё сведения.

Ты не видела её три года назад, Плутон. Не видела, как глупая, беспомощная школьница, дорожившая только друзьями и мечтами, встала лицом к лицу с воплощением древнего зла. Ты не видела, как эта слабая девочка, одинокая, потерявшая все мечты и близких, нашла мужество — и цель, ради которой стоило сражаться со злом, даже если победа не вернула бы ничего.

Ради той цели девочка пожертвовала жизнью.

Впрочем, я тоже этого не видел. Мне только рассказывали.

Хотя в тот раз она умерла и за меня.

По спине пробегает ледяная дрожь. Без шарфа вечный местный сквозняк запросто пролезает под воротник.

— Боюсь, Мамору-сан, если Принцесса не сможет сражаться снова — я подозреваю, так оно и произойдёт, — у этого мира не появится надежды на спасение. В любом случае, мы до сих пор не располагаем никакими точными сведениями…

— А расчёты Ами-сан?

— Я имею в виду более точные и надёжные данные. Уран и Нептун не смогли вернуться, поэтому, полагаю…

— Ты хочешь попытаться отворить Врата Пространства-Времени?

Женщина опирается о жезл. Гранатовый камень кажется фиолетовым в синеватом освещении.

— Буду говорить откровенно, Мамору-сан. Я не уверена, что моих сил хватит. Сейчас временные потоки невероятно искажены. Вечная Сейлормун, возможно, смогла бы их исправить, но... В обычных условиях, вероятно, мне удалось бы увести отсюда и вас, и Принцессу, и Хотару-тян. Но в сложившейся ситуации я вправе рисковать только собственной жизнью. Риск оправдывается тем, что в случае успешного перемещения в тридцатый век я сумею исполнить задачу Урана и Нептун и вернусь с информацией…

— Какова вероятность удачи, Плутон?

Тёмно-гранатовые, в цвет шара, глаза женщины похожи на шарики льда для коктейлей.

— Тридцать семь процентов.

— В случае провала…

— О нём никто не узнает.

— Позволь уточнить. Только что ты упоминала, что у Усаги не осталось никого, что четверо её друзей пропали без вести и никто не удосужился сообщить ей правду. Если я верно понимаю, сейчас ты собираешься сделать примерно то же самое?

Женщина отворачивается.

— Я не вхожу в круг близких друзей Принцессы Серенити. Кроме того, она знает о моей истинной роли и истинном долге. Формально я вообще не являюсь её защитником. К тому же я не просила вас молчать о причинах моего ухода. Если Принцесса спросит, вы вправе ответить так, как сочтёте нужным.

Индикаторы на кабелях подслеповато помаргивают.

— Думаю, что в целях безопасности мне придётся выйти за пределы бункера.

Всхлипы за стеной становятся чуть громче.

— Счастливого пути, Сецуна-сан.

* * *

В операторской непривычно пусто — некому смотреть в мониторы, стучать по клавишам, передавать в комлинки быстрые слова. Мониторы чуть светятся серым и голубым.

В углу пристроилась черноволосая девочка лет десяти, маленькие руки ловко разбирают перегоревшую люминесцентную лампу, рядом — куча тускло отсвечивающего металлического хлама.

— Хотару-тян, может, пойдёшь спать?

Девочка поднимает голову. В красноватом сумраке фиолетовые глаза кажутся темнее обычного.

— Что делаешь?

Вместо ответа девочка протягивает лопнувший стеклянный стержень.

— Сосуд света, — говорит тихо, отчётливо. — Когда-то проводник во тьме, надежда, вера. Теперь — всего-навсего разбитый кусок стекла.

— Придётся заменить. Кажется, у Ами-тян были запасные…

Девочка осторожно проводит пальцем по зазубренным стеклянным краям.

— Свет можно заменить, правильно? А скажи, можно заменить веру? Взять запасную из ящика и вставить в тело?

Чёрные зрачки похожи на туннели метро. На вход в бесконечный лабиринт тоннелей.

— Можно ли заменить надежду? Доверие? Вывинтить разбитые чувства и выкинуть на помойку, а взамен вытащить из ящика новые, вставить точно на место прежних, чтобы следа не осталось?

— Может быть. Всё возможно, Хотару-тян.

По крайней мере, раньше было возможно. Теперь… теперь я уже ни в чём не уверен.

— Может быть, — повторяет девочка. — А можно достать из коробки новый мир? Совсем новый, без единой царапины, совершенный мир, без страданий, ненависти, лжи и зависти, чистый, по всем правилам созданный мир без пятнышек грязи?

— Так нельзя, Хотару-тян. Мы должны сами построить такой мир. Если он изначально совершенен, ему не к чему стремиться. Ему вообще незачем существовать.

— Незачем? — Красноватые блики странно ложатся на чёрные волосы. — А если прежний мир окончательно испортился? Если в нём больше нельзя жить? Если он так плохо функционирует, что в нём ничто не может выжить?

— Так не бы… — Дыхание на секунду прерывается. Не бывает? Тогда что, интересно, творится с миром два последних месяца? Планета, покрытая льдом на сто процентов, заснеженная, вымерзшая, и трое существ без каких бы то ни было надежд, умирающие от холода, — это пригодный для жизни мир, и его можно сделать лучше?

— Не знаю, Хотару-тян.

— Никто не знает. — Бледные губы едва шевелятся. — Никто не верит. Думаешь, они, — кивок в сторону мониторов, — верили? Знали? Нет. Они не верили в этот мир. Не могли жить в нём больше. Но знали: должен прийти новый мир, где лёд станет хрусталём, холод — теплом, смерть — жизнью, одиночество — любовью… незнание сменится знанием, слабость — силой, отчаянье — надеждой, страх — верой… Верили в такой мир. Думаешь, они уходили ради чего-то, принадлежащего этому миру? Нисколько. Никто не верит в этот мир. Не ждёт от него ничего. Люди отказались от него, он ведь непригоден для существования. И мир мстит напоследок. Моря становятся льдом, воздух — пылью, огонь — тьмой, музыка — тишиной. Вот и всё. Никакой несправедливости, никакой лжи. Никаких недомолвок.

— Зачем ты говоришь это мне, Хотару-тян?

— Ты тоже не веришь в этот мир. Но и в любой другой тоже. Ты вообще не веришь больше ни во что. Пытаешься отчаянно поверить в тот, прежний мир, ни секунды не сомневаясь: все, кого ты знал, тоже верили в него, значит, ты не можешь предать их, правда? Но в тебе нет сил. Раньше ты верил в надежду. Верил в свет, единый для всех миров, свет прошлого, будущего и настоящего. А теперь не можешь найти силы, нет, смелость верить в него. Правда?

Зачем ты спрашиваешь, Хотару-тян… Ведь ты была там. Была со всеми нами. Ты стояла за моим плечом в том чёртовом самолёте, ты сама всё видела. Держала меня за руку, пока я золотым кристаллом плыл сквозь звёздные туманности и скопления планет. Стояла за спинами четырёх воительниц, когда они падали на зеркальные плиты. Держала в ладонях их свет. Ты смотрела на двух предателей, отрекшихся от самих себя ради некоего высшего блага. Держала за руки их жертв, одна из них чем-то походила на тебя. Ты вела обоих предателей сквозь тьму.

Ты видела, как отдавали свет города, страны, планеты, звёзды, галактики.

Ты отступила, когда оставшийся свет этого мира — свет всех когда-либо существовавших миров — протянул ладонь, чтобы забрать у тебя тех, кого ты вела сквозь тьму, сквозь туманности, скопления, вселенные.

Ты знаешь: после возвращения оттуда я больше не могу доверять себе. Знаешь: я всегда сомневался, смогу ли обуздать рассудок, если тьма захочет обратить мою веру против меня. Знаешь, что теперь я окончательно боюсь приближаться к свету — ибо оказался недостоин его. Каждое столкновение с тьмой доказывало: я не в силах удержаться даже за то, к чему обращаю молитвы, чем заклинаю и за что благодарю мироздание каждое утро.

И ты знаешь: мой страх поверить в свет… моё неверие убивает его. Убивало все последние месяцы, с самой весны — и убивает сейчас, когда та, в кого я так хочу поверить, плачет в двадцати шагах отсюда, а её мир распадается на миллиарды острых ледяных кристалликов.

Мы знаем: новый мир из этих осколков не получится. Всё пошло наперекосяк. Все цепи последствий и предначертаний, все дороги из прошлого в будущее разорваны. Не осталось никого, кто должен был прийти в новый мир. Никого, кому было уготовано в нём жить. Не осталось ни звёзд, ни пламени, ни цветов, ни воды, ни земли. Лишь ветер, холод и снег. Тысячи километров льда и снега. Все звуки и краски растворились в молчаливых белых шестиугольниках.

Мы оба знаем: это необратимо. Сейчас каждое движение, каждое прикосновение только ухудшит ситуацию. Разобьёт склеивающие осколки старого мира ложь, трусость и недосказанность.

В груди ноет, как от недостатка кислорода.

— Ты не веришь, король несбывшегося мира. А знаешь… несбывшийся мир так верил в тебя. Не в твою силу или способность защитить. Забавно, ведь обычно в богах ценят именно это. А тот несбыточный мир, что должен был появиться из ничего, сверкающий мир света и истины, верил в тебя. Именно в тебя самого. Не в свет, правду или справедливость — он же состоял из них. Поэтому верил в тебя. Не в кого-то с твоим именем и титулом, а именно в тебя. Вне зависимости от того, как тебя зовут, чем ты занимаешься и как выглядишь. Ну что ж… любой вере, как любому источнику света, рано или поздно приходит конец. — Девочка со странными глазами забирает разбитую лампу. Чёрная прядка падает на глаза, пальцы аккуратно заправляют волосы за ухо.

Оператор бункерного терминала поправляла волосы точно так же.

— Ну что ж. — Девочка легко выпрямляется. К тёмно-сиреневому пальто прилип снег. — Пойдём, пожалуй.

В груде металлолома слабо блестит что-то вроде тонкого полумесяца. Девочка наклоняется к поблёскивающей чёрной куче.

— Пойдём? — Губы немеют, кажется, температура в снежных кавернах стремительно падает. — Ты… ты хочешь всё закончить? Сейчас?

— А чего ты ждёшь? — Она откладывает в сторону несколько железок. — Страж Врат Времени вернулся на пост. Теперь уже бессмысленно чего-то ждать и на что-то надеяться. По крайней мере, тебе. Ты так сильно ждал чего-то почти одиннадцать месяцев — и делал всё, чтобы ничего не произошло. Ты всеми силами отдалялся от своей веры, старался не думать и не говорить, не видеть то, ради чего жил годами. Должно быть, жутковато понимать, что верой можно осквернить, замарать и обесценить?

Пересохшее горло пытается выдавить хоть один осмысленный звук. Каждый вдох отдаётся колотьём в лёгких.

— Ну, идём. Теперь ты можешь быть уверен, что не замарал ни мыслью, ни тем более прикосновением всё, что для тебя свято.

— Ты… — с трудом выталкиваются слова, — ты хочешь забрать её?

— Её? — Девочка отбрасывает ещё несколько железяк. — Да она уже и не живёт вообще-то. В теле проходят последние биологические реакции, только и всего.

— Ты хочешь сказать…

— Видишь ли, её состояние в этом году и особенно в последние два месяца сложновато назвать жизнью. Смотреть на неё, если по правде, было довольно тяжело. Но теперь всё закончится. Если в мире есть место началу, должно быть место и концу, правда?

На острие странного предмета в куче металлолома блестит искорка, отражённый блик одного из мониторов.

Вы — её свет, мой король, — тихо шепчет оператор. Замёрзшие пальцы быстро снуют по клавиатуре. — Она верит в вас. Вы — её суть. Её вера. Надежда. Её свет.

Шёпот так близко, что я невольно оборачиваюсь, надеясь найти в разломанном кресле перед компьютером коротко стриженую синеволосую девушку с глазами, так похожими на мои.

Пусто.

На серых экранах отражается слабо светящаяся девочка в чёрно-белой матроске с тяжёлым жезлом, похожим на косу или тонкий серп, посаженный торчком.

Где-то на самой границе слышимости перебивают друг друга тихие всхлипы.

— Постой, Хотару. — Слова толпятся, мешая друг другу. — Постой, прошу тебя. Подожди. Не забирай её сейчас. Я не хочу… она не должна уходить так. Она не может уйти в слезах, не веря в завтра, не веря ни во что. Я не хочу так, я не хочу, чтобы… Подожди. Прошу тебя. Недолго. Пожалуйста.

— Слишком поздно, — качает головой светящаяся девочка. — Она не сможет ничего изменить. Нужны все девять.

— Знаю. Я не рассчитываю что-то изменить. Я просто хочу, чтобы… чтобы, когда наступит конец… она улыбалась.

Белёсое отражение в мониторах пожимает плечами.

Я оборачиваюсь.

Черноволосый ребёнок на снежном полу с увлечением разматывает связку каких-то кабелей.

— Кажется, я совсем забыл, как она улыбается, — бормочу, забыв, что шарфа нет и приглушить звук нечему.

Девочка поднимает глаза.

— Поторопитесь, Мамору-сан. Она так давно вас ждёт.

* * *

Последняя жилая комната бункера еле освещена двумя тонкими линиями синих светодиодов. На одной из пружинных кроватей сидит худенькая ссутулившаяся фигурка. В темноте отчётливо разносятся тоненькие рыдания, заглушённые, вероятно, полой куртки.

— Усако, — срывается с губ.

Она вздрагивает. Шапка падает, и вдоль спины струятся два светящихся в полумраке золотых хвоста.

— Усако…

— Мамо-тян, — давится плачем. — Мамо-тян, Ами-тян тоже… Ами-тян ушла. Все, все ушли. И Мако, и Минако, и даже Рей… И Харука, и Мичиру. И Сецуна-сан сказала, что хочет уйти. Все, все уходят. Никого не остаётся.

— Я здесь. Я остаюсь.

Она встаёт, бело-золотистая даже в синеватом сумраке.

Мягкие плечи вздрагивают в моих объятиях.

— Мамо-тян…

— Я здесь. Я никуда не уйду. Больше тебя никто не бросит. Больше никто не уйдёт.

Живая. Тёплая. Настоящая. Взаправдашняя до последней слезинки.

— Усако…

— Мамо-тян, прости меня, я теперь всё время плачу…

— Нет, голова с оданго. Прости меня ты. Я не должен был оставлять тебя. Не должен был бояться и убегать. Я должен был быть с тобой каждый день. Каждый день с того дня, как вернулся. Пусть это ничего не изменило бы, пусть мы всё равно стремимся к концу, пусть будущее — всего лишь сон, я не мог, не имел права оставлять тебя одну. И не оставлю. Никогда больше, слышишь?

— Да, Мамо-тян.

Вкус лета и солнца. Вкус тепла, росы и слёз.

— Прости меня. Простишь?

— Конечно, Мамо-тян. Я же люблю тебя, разве ты забыл?

От прикосновения её тонких пальцев ко лбу, к вискам, к щекам вдоль спины бегут мурашки.

— Нет. Я помню.

Синеватое освещение чем-то похоже на лунный свет. Словно лунные блики лежат на её щеке, на шее. В огромных глазах цвета предутреннего неба играет целый калейдоскоп отражений. Кажется, там сверкают даже перевёрнутые солнечные зайчики.

— Я люблю тебя, Усако. Я всегда буду любить тебя. Всегда. Всюду. Что бы ни случилось.

Нежная кожа шеи щекочет губы.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Тяжёлая куртка с шуршанием падает на кровать. За ней падает другая.

Темнота и тишина разрываются огненными птицами, птиц поражают молнии, обращающиеся цепями. Земля сотрясается, разрывая цепи, скалы погружаются в море, волны, схлынув, оставляют в воздухе тихую мелодию.

Мир не кончается и не начинается, потому что он есть всегда. Он — в отблесках на полупрозрачной коже, в дрожащих ресницах, на улыбающихся губах. В тихом шёпоте, в повторении имён и названий.

В мире, который есть всегда, холод становится жаром, лёд — хрусталём, страх — любовью.

А смерти не существует. Не может существовать. В мире, у которого нет ни начала, ни конца, смерти просто нет места.

* * *

Угловатая черноволосая девочка осторожно касается нескольких переключателей в кабелях, протянутых вдоль снежных стен. Завтра последние запасы электроэнергии уже никому не понадобятся. А двоим в полутёмной комнате лишнее тепло пригодится.

Затем она подбирает с земли жезл, похожий на посаженную торчком косу.

Когда жезл поднимается, рассыпающийся мир холодно звякает тысячей ледяных осколков.