Ещё раз об измене (гет)

Идиотом Люциус Малфой не был. Он хорошо знал, что означало, когда девушка дольше положенного задерживала пальцы в ладони учтивого джентльмена, улыбалась, подсаживалась к нему ближе и переходила на шёпот — мелкое кокетство, доступное высшему свету.

Предложение себя.

И редкий джентльмен отказывал даме в таком случае, даже если на пальце его красовалось кольцо. Было что-то изящное, возвышенное во всём этом: дама всегда первым делом снимала с джентльмена кольцо и только после начинала раздеваться сама — от гибкой шеи до тонких белых лодыжек. Потом долго разглаживала несуществующие складки на платье, поправляла тяжёлые локоны, выбившиеся из причёски, и ничто в её равнодушном кукольном лице не говорило о том, что несколько минут назад она, обнажённая, прижималась к чужому мужчине всем своим требовательным, жадным телом.

Люциус не любил этот момент после. Рефлексия, приходившая на смену инстинктам и желаниям, всегда приносила с собой гадкий привкус вины. Красивая кукла — аккуратная грудь, родинка у самого соска, запах возбуждения и пудры — поворачивалась к нему и говорила, чуть растягивая гласные:

— Скоро придёт Драко.

Драко всегда приходил ровно в восемь: снимал пальто, опускался в кресло, иногда закрывал лицо ладонью — жестом смертельно уставшего человека. Люциусу хотелось бы подойти к нему, сжать в молчаливой поддержке плечо, сказать что-то правильное и тихое — совсем необязательно высокопарное.

Каждый раз он почему-то не подходил, и не сжимал, и не говорил, словно для этого требовались силы, которых у него больше не было.

Каждый раз, кивая иссохшей жене, едва встающей с постели, он неожиданно для самого себя обнаруживал, что его сердце ещё могло болеть — и болело, болело, болело за каждый её стон и каждый вдох.

Каждый раз он обещал себе, что теперь — точно всё. Хватит с него. Наигрался. Ему было уже за сорок, и ничего оно, это торопливое, горькое удовольствие, не стоило.

Астория улыбалась блядскими злыми губами. И подтягивала его к себе ближе, улучив минутку, и шептала в ухо почти смущённо, как скромница:

— Пойдём. Он ушёл. Пойдём…

Люциус шёл — как собачка на привязи.

Астория улыбалась.

Ночью, измученный её молодостью, страстью и жестокостью, он едва добирался до супружеской постели. Падал на подушку рядом с женой, смотрел в потолок, потому что на Нарциссу — запавшие щёки, тонкая, как птичья лапка, рука, сеть ранних морщин — смотреть было страшно.

— Я тебе изменяю, — говорил он, когда становилось нечем дышать, и подтягивал одеяло выше, до самого горла. Нарцисса кривила губы — в темноте было не разобрать, улыбка это или гримаса боли. И отвечала:

— Я знаю.