Одиннадцать эхо (джен)

1.

Он всегда знал, что чего-то не хватает. Он говорил себе это, потому что так было легче; всё приобретало больше смысла, если так было с самого начала. Это чувство пустоты, бессодержательности. Ощущение, что он не совсем целая личность.

Семья, которая взяла его из приюта, думала, что в нем есть эфиопская или арабская кровь, или что-то еще не английское. Поэтому они и взяли его, несмотря на то, что он был таким серьезным ребенком, тихим и глазеющим. Большинство детей смеются инстинктивно, но ему пришлось этому научиться.

Он никогда не говорил им правду. Он вовсе не разговаривал с ними в течение десяти лет.

2.

В школе было не легче. Он достаточно хорошо учился, его быстрый ум без труда схватывал всё, но главную проблему представляли остальные дети. Ему пришлось изучать их — так же, как он учился смеяться. И все сразу видели, что он приемный: его коричневая кожа и более светлые волосы, завивающиеся мелкими кудряшками, не имели ничего общего с мистером и миссис Робертс. Это делало его естественной мишенью.

Но он не плакал, когда они мучили его. Его молчаливость и сдержанность в этих случаях послужили ему на руку, лишая хулиганов реакции, на которую они надеялись.

Когда он уходил, один из них шипел:

— Бездушная маленькая тварь.

3.

Ему было одиннадцать, когда он узнал правду. Об их представлении о небольшой шутке.

Он не знал, какой порыв заставил его выйти из дома на рассвете, сесть в поезд и отправиться в центральный Лондон. Выйдя на Ковент Гарден, он без колебаний направился к невзрачному дому, запрятанному на заднем дворе. Как если бы его притягивало магнитом; как во сне, когда делаешь что-то, не зная зачем.

Только позже он понял, что оставил свое тело в кровати.

4.

Это должно бы быть нелепо. Ты был рожден в другом мире. У нас твоя душа. Ты — собственность Драйта. Полный вздор. Должен бы быть.

Но даже если бы он не знал раньше, он знал теперь. Слова задевали струну, которая отдавалась эхом по всему пустому пространству внутри него. Он был лишь половиной личности. Бездушная маленькая тварь.

— Настало время мне вернуться домой? — спросил он.

Не потому, что он хотел уйти от Робертсов, а потому, что, возможно, тогда исчезнет ощущение пустоты.

Тот, кого послали рассказать ему, только рассмеялся — высоким холодным смехом, не имеющим ничего общего с тем смехом, которому он сам научился.

— Ты останешься здесь и послужишь Верховному Отцу Племени. У тебя нет дома.

5.

Некоторое время он цеплялся за мысль, что если справится достаточно хорошо, они позволят ему вернуться в Одиннадцатый. И там, возможно, он будет своим.

Так что он усиленно учился и овладевал магией, а когда ему исполнился двадцать один год, пришел работать в Замок Крестоманси. Габриэль де Витт похвалил его способности, особенно в спиритических путешествиях. Никто не знал, что он занимается ими с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать.

Жизнь в Замке изменила его. Теперь, глядя на себя в зеркало, он видел не пустоту за светло-карими глазами, а дружелюбные морщинки вокруг них. Люди, с которыми он работал, научили его играть в крикет; благодаря им стало легко смеяться. Горничные и колдуньи флиртовали с ним.

Розали — нет.

Розали… она была всем, что чувствовалось чуждым в Двенадцатом-А, и всем, что он хотел понять. Она учила его новым вещам. Она спорила с ним. Она играла на арфе во время его трансов, и благодаря ее музыке, ведущей его, он вскоре стал лучшим спиритом в Замке.

Она вызывала у него желание быть целым.

6.

Он до сих пор не был уверен, задумывал ли Драйт это с самого начала — предвидел ли он каким-нибудь образом возвышение Призрака — или же Верховный Отец Племени просто усмотрел удобный случай и воспользовался им.

Поскольку, конечно же, де Витт назначил на охоту за Призраком его. Они ввозили контрабанду со всех Родственных миров; чтобы поймать их, Крестоманси требовался лучший спирит. Он переселился в Лондон — далеко от Розали и близко к дому, куда ходил отчитываться: не то же самое, что быть ближе к Одиннадцатому, но чувствовалось почти именно так.

Потом он получил новые приказы. Пойти работать на того человека, которого должен был ловить.

Ральф Серебринг — тонкий слой обаяния над бездонным колодцем высокомерия и беспощадности, которые могли соперничать даже с Драйтом. Операции Призрака подвергали испытанию даже способности опытного спирита. Вызов был… почти бодрящим.

У него не было выбора. Он так говорил себе, потому что так было проще.

7.

Маленький мальчик.

Маленький мальчик.

Вот кого Ральф Серебринг прислал на встречу с ним. Не взрослый племянник, а ребенок не старше одиннадцати лет — с крупными темными кудрями и представлением, что он играет в некую игру. Драйт хотел, чтобы он работал на худшего человека в Двенадцатом-А. Если и был здесь кто хуже, он не хотел этого знать.

Перед тем, как они встретились в Девятых мирах, он думал о том, чтобы сдать нового агента Призрака де Витту. Он должен был время от времени подбрасывать Замку кость; иначе они что-нибудь заподозрили бы. Но он не мог предать ребенка.

Или самого невероятного прирожденного путешественника между мирами, что он когда-либо встречал. Кристофер был особенным — способным телесно войти в другие миры без помощи Врат. Неудивительно, что Серебринг увидел в мальчике потенциал.

Так что он продолжал. Проводя с Кристофером «эксперимент» за «экспериментом», помогая Призраку расширять сферу действия дальше, чем простирались самые смелые мечты Серебринга, и никогда не позволяя проскользнуть ни малейшему намеку перед теми, кто мог остановить это. Через драконов. Через убитых русалок. Через несчастные случаи, которые отнимали жизнь за жизнью у невинного маленького мальчика.

Его одноклассник был прав. Он был бездушной маленькой тварью.

8.

Когда всё рухнуло, он испытал бы облегчение.

Если бы не де Витт. И Флавиан. И Розали.

Все, кого он знал, кто ему нравился, наконец увидели его как предателя, которым он стал. Пустая оболочка, оживляемая чужими приказами: Крестоманси, Призрака, Драйта. Он сказал им, что занимался этим ради денег, потому что так было проще, чем признать, что он не знал иного пути. Не знал, как выбирать собственную дорогу.

Вот только это уже не было правдой. Это перестало быть правдой в тот самый день, когда он проснулся в Замке и оказался лицом к лицу с Кристофером — во плоти. Плевать на Драйта, Призрака, де Витта. Я из Одиннадцатого, в конце концов, горько сказал он себе и приготовился воздвигнуть бастионы лжи, которые сохранят Кристофера в безопасности.

Никто не велел ему этого делать. И в этом состояла худшая часть: потому что если он мог выбрать свой путь сейчас, значит, мог выбрать и раньше.

Просто не выбрал.

9.

— Такрой.

Имя его духа. Изменилось бы что-нибудь, если бы он знал собственное имя раньше? Вероятно, нет.

Но Кристофер знал его, и пользовался им, чтобы обращаться к нему. Имя не обладало никакой силой, оно не могло принудить его подчиниться. Он не следовал ничьим приказам.

Он выбрал сказать правду.

Про Одиннадцатый мир. Про Драйта. Про себя. Будто вытаскивая стрелу из своей плоти, но после он смог двигаться так, чтобы наконечник не цеплял его кости.

Когда Розали услышала, она не смотрела на него. Она спорила с Кристофером — так, как раньше спорила с ним. И когда не смогла переспорить, пошла и нашла меха и драгоценности, чтобы они хотя бы могли совершить эту глупость правильно.

И он не смотрел на нее, потому что знал, что не вернется.

10.

Пока Кристофер не заявил право на него. Мордехай Робертс. Такрой. Его человек.

Бесформенная капля серебра. Всё, что для этого потребовалось.

Это — и жизнь Кристофера.

Такрой должен бы был попытаться остановить его. Но его душа растворялась в нем, заполняя собой все пустые места, вызывая желание одновременно засмеяться, заплакать и закричать. И он не понимал, что Кристофер делает, пока не стало слишком поздно. Он мог только подхватить мальчика, когда тот рухнул, и броситься к Вратам, прочь от мира, который никогда не был его, мира, к которому он больше не хотел принадлежать.

11.

Правда состоит в том, что он пытался не думать обо всем этом.

В одном он был Одиннадцатым до мозга костей: он лгал. Не только де Витту, не только Кристоферу — самому себе. Постоянно. Каждую минуту бодрствования, и частенько даже во сне.

Получив обратно свою душу, он больше не мог этого делать. Не хотел. Он должен был признать свою вину и тот факт, что многое из содеянного было ему в радость. Признать друзей и то, как он предал их. Признать чувство, что он чужой, и отчаянное желание быть своим.

Он должен был сказать Розали, что любит ее. А потом совершить самое сложное: когда первый порыв радости угас, и они оба хорошенько рассмотрели всё, что произошло между ними, исправить то, что он сломал.

Но он больше не принадлежал Одиннадцатому. Он был человеком Кристофера, что означало, что он был своим собственным человеком. А что может быть лучше для нового начала, чем быть честным?

Иногда, когда он бывал на Краю Миров, он ловил себя на том, что смотрит в направлении Одиннадцатого. Который отвергал его так же яростно, как всегда.

Затем Такрой поворачивался к нему спиной и возвращался к отрабатыванию своего освобождения.