Детские обиды (джен)

Гелебор смотрел и не мог понять, как так в итоге вышло. Гелебор смотрел на брата, смотрел, как догорает закат за его спиной, и пытался осознать происходящее. Как так вообще получилось, что пленённый и изменённый «преданными» викарий сам оказался вампиром, а безжалостный воин с двуручником за плечами учил паладина Аури-Эля милосердию? Вопросов много, ответы на них где угодно, но только не в голове, да и сами они, эти вопросы, сейчас казались абсолютно неуместными. И сколько Гелебор ни пытался подобрать слова, которые были бы «уместны», у него не выходило. Потому уже боги знают, сколько времени он стоял на балконе разрушенного храма и смотрел на брата, которого собственнолично приговорил к смерти. Ну, или пытался приговорить. И Виртур стоял напротив, также смотрел, кажется, даже не мигая, и тоже молчал как рыба. Лицо у него совершенно непроницаемое, чего Гелебор о себе сказать наверняка не мог: он никогда на своей памяти не выражал эмоции бурно, но по части их сокрытия брат всё равно превосходил его на голову. Ровно как и в способностях к магии. И в амбициях. И ещё много в каких аспектах, и, может, именно поэтому Гелебор был паладином, а Виртур — викарием.

— Так и будешь стоять молча? — выдал он наконец, и на его непроницаемом лице что-то проскользнуло. Что-то неуловимое, мимолётное и едва ли доступное для понимания. Проскользнуло и тут же исчезло без следа.

Гелебор понимал, что молчание и впрямь подзатянулось. И даже это молчание теперь стало казаться ему неуместным, как и вся эта сцена на балконе, которой вовсе не должно было быть. "Герой" убивает викария, спасая его от плена одичавших фалмеров, и получает в награду величайший артефакт". Картина, которую нарисовал себе Гелебор, выглядела красиво и достаточно правдоподобно, по крайней мере, по его скромному разумению. И картинку эту сейчас порвали и сожгли, а пепел развеяли с этого вот самого балкона над ледяным озером.

Гелебор даже открыл рот, пожалуй, почти машинально, но сказать по-прежнему было нечего. Точнее, сказать-то нужно было много, очень много, но мысли просто терялись в склизком тумане — попробуй, ухвати!

Меж тем, не дождавшись, очевидно, ответа, Виртур, заговорил вновь.

— Молчишь, значит. Ещё бы, ты ведь ожидал совершенно иной развязки? — заявил он, и вопрос, в общем, был чисто риторическим. — Я, признаться, тоже.

Гелебор, однако, наконец ухватил нужную мысль, или ему так показалось.

— Что ты теперь собираешься делать?

Виртур снова показал то неописуемое выражение лица, и Гелебор подумал, можно ли вообще теперь что-то прочесть по глазам брата, если это глаза мертвеца? Конечно, паладин не был силён в некромантии, но предполагал, что поднятые трэллы едва ли способны хоть так, сколько-нибудь да эмоционально реагировать на что-то. Впрочем, как и в прошлый раз, лицо Виртура переменилось всего на пару мгновений. Потом он фыркнул и кратко взглянул через плечо на стремительно уходящее за горы солнце. Ночь вот-вот готовилась вступить в свои права, и вампиры, как никто другие, способны были черпать её силу. Ночь — время вампиров, время кровавых пиршеств, время охоты и прочих тёмных дел. Но викарий не выглядел сейчас опасным, нет, совершенно точно, — по крайней мере, не опаснее, чем обычно. И не только потому, что маны подрастратил, мягко говоря, почти под ноль, а солнце доделало своё дело. Впрочем, о регенерации у вампиров Гелебор почти ничего не знал и правда надеялся, что не придётся.

— Совершенно точно ничего хорошего, — сказал Виртур с какой-то почти детской обидой в голосе и, отвернувшись, подошёл к краю балкона, резковатым движением уперев обе руки в парапет.

«Дурацкий вопрос», — услышал Гелебор, и с удивлением понял, что брат его, в сущности, не слишком-то изменился, если, конечно, верить словам того "Героя" и собственным глазам. По крайней мере, некоторый пафос и ирония оставались при нём и в жизни, и в «не-жизни». Так что картинка, в общих своих чертах не идеальная, но вполне сносная и, вроде бы, логичная, опять была безжалостно порвана, сожжена и выброшена за перила балкона, на этот раз собственноручно Виртуром. «Милосердный герой, уставший обиженный вампир и дурачок-паладин посередине» — вот как могла бы называться новая картина, волей-неволей вырисовывавшаяся здесь на фоне заката. «Герой», правда, ушёл ещё едва ли ни час назад, с луком и подружкой своей под ручку, оставив посреди этого абсурда Гелебора один на один с братом и тем, что творилось в его светлой голове.

«Герой» назвал Стендарра и Мару и осторожно поинтересовался, есть ли таковые в фалмерском пантеоне. Намёк паладин, в общем, понял, правда, только после кратеньких и не слишком замысловатых объяснений. Браки они, конечно, заключали, а отступников карали, но имелось в виду явно не это. Не то чтобы Гелебор был семи пядей во лбу (он себе таких иллюзий точно не строил), но о том, что довакин говорил о милосердии, догадался бы даже несмышлёный младенец. И он, Гелебор, всегда бывший милосердным и к паломникам, и к случайным визитёрам, и, в общем, даже к «преданным», умудрился как-то прохлопать это в отношении своего брата. Он смотрел на гордо расплавленную спину и устало ссутуленные плечи Виртура и вспоминал то, что, в сущности, вспоминать не очень-то хотел.

Виртур, в общем, всегда был гордым и обидчивым ребёнком, и ещё он не плакал, даже если правда хотелось, а когда они подросли, эмоции как-то вообще отошли на второй план. Служитель Аури-Эля должен оставаться беспристрастным, и старший братец усвоил это в достаточной мере, чтобы запрятать свои обиды куда подальше. А вот Гелебор, бывший куда более спокойным, оказался на шаг позади. Потому что его, такого честного, выдавали глаза, а у брата они становились порой просто непроницаемыми, потому что он лгал, и лгал очень хорошо, безбожно и восхитительно. Хотелось верить, что во благо.

В общем-то, Гелебор и верил, а Виртур не давал повода усомниться. Каждый из них делал то, что должен был делать, и ни один не лез в дело другого — такое вот продуктивное невмешательство. Вот только преданность брата Аури-Элю никогда не вызывала у паладина сомнений, и это, в общем, было оправдано. Потому что иначе Виртур бы ни за что так сильно не обиделся на их солнечного бога, который позволил кому-то лишить его, Виртура, солнца.

И сейчас Гелебор отлично видел эту пропасть, пролегшую между ними за те многие годы, что они не виделись и не говорили. Впервые с тех пор, когда они были детьми, Виртур снова был прямолинеен и абсолютно честен: выстрелить, погасить, отомстить. И сам паладин, которого ещё «герой» мимоходом упрекнул в излишнем фанатизме, с удивлением понял, что настоящим «фанатиком» был здесь отнюдь не он, а Виртур. Потому что кто, как не фанатик, мог столь болезненно воспринять за предательство молчаливое невмешательство своего бога, кто ещё мог так чисто и искренне возненавидеть того, кого когда-то так же чисто и искренне любил и почитал? Понятное дело, будучи вдруг обращённым в вампира, сам Гелебор бы, мягко говоря, такому повороту событий точно не обрадовался. Но и явно не побежал бы придумывать такую наивную месть. Погасить солнце! Это надо же было додуматься до такого абсурда — промёрзший мир, нехватка пищи, массовая смерть сначала всех живых, а потом и неживых тоже… Кто, как не натуральный фанатик, мог принести в жертву целый мир из-за своей, по сути, отчасти справедливой детской обиды на солнцеликое божество?

Хотя, думал Гелебор, брат его, конечно, тоже идиотом не был и прекрасно понимал, какие у его действий будут последствия. Верил ли он сам в это безумное пророчество? Однако это снова были вопросы без ответов, и паладину такие никогда особо не нравились.

Чуть помедлив, он тоже подошёл к парапету, встав на том безопасном, точно выверенном расстоянии, когда личное пространство ещё не нарушено, но явно видно, что тут не просто так встали и стоят. Хотя, о чём говорить с братом, Гелебор, конечно, представлял всё ещё как минимум смутно. Нужно было успокоиться, собраться с мыслями и уже потом… да хоть что-нибудь сказать, наконец.

— Это возможно излечить.

Удивился его брат или не удивился, Гелебор решил пока не узнавать — мало ли, что? Но Виртур промолчал, и тогда паладин повернул к нему светлую свою голову и заговорил уже увереннее.

— Это возможно излечить, — повторил он, — трудно, но возможно. По крайней мере, я не думаю, что он солгал.

На самом деле, никаких гарантий у паладина не было, но он решил просто поверить «герою». Доверие вообще всегда было его методом, начиная от детских обещаний «потом больше никогда и никуда не будем убегать по ночам, без ведома наставников, правда-правда» и заканчивая тем, что он собственноручно вручил пресловутому «герою» артефакт огромнейшей силы, который берёг, кажется, целую вечность. По крайней мере, убегали они действительно не часто. А что до тяжёлых взглядов брата, то за столько бок о бок прожитых лет Гелебор видел их предостаточно, чтобы выдержать ещё один.

— Он говорил об излечении той женщины, которая пришла с ним, и о своём собственном, я полагаю, — бесстрастно продолжил паладин, как-то даже воодушевляясь от собственных слов. — Правда, для этого придётся приложить определённые усилия, но способ всё-таки найден, спустя столько лет, Аури-Эль миловал…

Он осёкся, пристально следя за реакцией брата. Впрочем, Виртур не был бы собой, если бы не сумел скрыть негодование, вызванное упоминанием имени «ненавистного» бога. В смысле, он мог и не скрывать, конечно, но отчего-то его блестящие в наступающей темноте глаза остались бесстрастными. И Гелебор решил добить.

— Конечно, я не стану торопить тебя.

— С чего ты вообще взял?..

« ...что я хочу исцелиться?», « ...что меня это интересует?», « ...что я в это вообще поверил?» — вопрос повис в воздухе незаконченным, потому что ненависть к этой тьме, к этой уродливой по своей сути "не-жизни", к абсолютно извращённому голоду была ничуть не слабее ненависти к Аури-Элю. Так что вопрос, в общем-то, и не имел никакого смысла. Кажется, они оба это понимали. Виртур только хмыкнул, отворачиваясь, и Гелебор, вообще не склонный к поискам второго, глубоко зарытого смысла в словах и жестах, тоже, как ни странно, всё понял. Немного выждав для верности, он точным осторожным движением пересёк незримую пропасть, которая сейчас вдруг показалась ему всего лишь условной линией, и коснулся кончиками пальцев узкой белой ладони. От и без того обычно холодных рук брата сейчас прямо повеяло могильным холодом, но паладин твёрдо вознамерился не одёргивать ладонь, и в этом жесте было куда больше, чем просто принятие и участие. Служитель Аури-Эля давал не веру, но надежду, что солнечный бог после стольких лет отрицания и проклятий всё ещё благоволит одному из своих смертных чад. А Виртур куда лучше видел знаки и вторые-десятые смыслы, и то, что он в свою очередь не одёрнул руку, тоже означало… ну, по крайней мере, намерение подумать о том, чтобы попытаться что-то сделать.

На дне глубокого каменного сундука нашлось место надежде.* Гелебор улыбнулся, возвращаясь к созерцанию раскинувшихся за перилами балкона видов их Забытой Долины. Над озером, впервые за долгие века расправив крылья, мирно кружили два дракона.