Боль, песок и пыль (джен)

Сначала они тащат тебя к месту казни — мимо тростниковых плантаций, мимо дома надсмотрщика, — и ты видишь морскую бухту с высоты берега, видишь морскую лазурную синь и корабли.

Потом тебя валят на землю, на мягкий прибрежный песок, двое негров держат тебя, больно выкручивая руки-ноги, бесцеремонно пихают под рёбра, заковывают в колодки.

Потом первый удар, которого ты ждёшь, кусая губы, долгий с оттяжкой, такой, что, кажется, длится несколько секунд, и ты успеваешь подумать: "ну, это еще ничего, терпеть можно — о господи, как это терпеть?!" Сколько их предстоит? Пятьдесят? Сто? Ты стараешься не кричать, изо всех сил стараешься не кричать, и только вздрагиваешь всем телом от каждого удара. И ты не вскрикиваешь ни разу, но в конце концов не можешь сдержаться и, катая голову по песку, всхлипывая, тихо плачешь, глотая слёзы...

Песок, песок и пыль, мешаясь со слезами, хрустят на зубах. Когда всё прекращается, боль остается. Не наступает даже особого облегчения. Боль даже усиливается от палящего жара и облепивших раны мух.

Бог знает, сколько это длится. Потом рядом появляется Блад. Он что-то делает, и тебе становится легче, мухи уже не так кусают. Он обмывает тебе лицо от пыли, расспрашивает тебя о том, что случилось. Потом появляется полковник... Ты помнишь появившийся в бухте, подплывающий к берегу огромный корабль.

Дальше ты помнишь уже урывками, перемежающимися проблесками сознания. Кажется, тебя несут на носилках, потом в лодке тебя доставляют на борт — или это было уже на борту? — в каком-то тесном помещении, полусидя возле Блада, положив голову к нему на плечо, он осторожно поддерживает тебя — а потом уже точно в каюте, и Блад обтирает тебя какими-то мокрыми тряпками, обмывает, насколько возможно, твое тело от грязи: "Повернись, Джереми, немного. Вот так". Сознание немного проясняется. "Так ты правда захватил этот корабль? Ты сделал их?" — спрашиваешь его, с удивлением выслушивая его рассказ. Блад чуть улыбается. "Сделал, сделал. Спи". И снова урывками, проваливаясь в забытье... Поверить невозможно, что все уже кончилось — сейчас, сегодня, после того как он пережил эту чудовищную боль и унижение. Ведь за месяцы рабства на плантации Бишопа с ним случилось это в первый раз.

Стыдно сказать, это случилось с ним в первый раз вообще. Даже в детстве он ни разу не получал розог.

Горячий жар смежает веки, клонит голову в сон. Наш маленький домик в Бриджуотере, детство, мать и отец, игры с тётушками...

Над ним плывут мокрые ветви садов, дышащие дождем и свежим воздухом, и звучит звон бриджуотерской церкви...

Тростник, тростник, бесконечные ряды сахарного тростника, надо рубить и рубить его, поднимая тяжелый резак, руки исколоты... И надсмотрщик уже близко... Палящий зной, солнце, жара, песок и пыль. Хрустит на зубах, колет глаза... Невыносимо...

Он просыпается вечером, как от толчка. В каюте темно, не горят свечи, за тонкой переборкой слышны голоса и шаги. Под дверью видна узкая полоска света. Корабль идет, мерно покачиваясь, и если бы не боль и не жар, лежать на удобной постели в койке было бы так хорошо, хорошо и спокойно. Спина горит так, будто с нее содрали кожу. Но по сравнению со вчерашним боль, кажется, уже чуть притупилась. Джереми вспоминает, что на нем лежат обязанности штурмана — и, морщась, пытается приподняться.

Но лёгкое головокружение и слабость укладывает его голову обратно на подушку. И он больше не противится, лежит в темноте, прислушиваясь к голосам за стенкой.

Он так давно не отдыхал.