Dura lex, sed lex (джен)

Грязно-серое небо давило. Грозилось разродиться мелким, нудным, унылым дождиком, который полноценным дождем язык не поворачивался назвать, хотя по календарю пора было бы идти снегу. Виктория Андреевна стояла перед дверьми большого богатого дома и словно сомневалась, стоит ли заходить или все же повернуть назад. Резкий порыв ледяного ветра внезапно ударил в плечо, всколыхнул подол пальто, попытался встрепать волосы, уложенные в идеальную гладкую прическу, собранную в идеальный пучок, и, обидевшись, что не сумел нашкодить, затих. Впрочем, ненадолго. Виктория Андреевна за свои сорок лет привыкла к изменчивой питерской погоде: к утреннему холоду, дневной жаре и вечерним ливням. Но к ветру так и не могла привыкнуть.

Она зябко поежилась, прикурила сигарету, решив ненадолго оттянуть встречу с отцом потерпевшей, и огляделась: огромный двор запущен, опавшие гнилые листья ровным слоем покрывали землю и лишь кое-где обнажились участки каменных дорожек, которые как-то умудрились явить себя свету. Не иначе, ветер помог. Виктория Андреевна не видела, что творилось на участках соседей за высоким забором, но примерно представляла, что там листья сгребли в аккуратные кучи, а то и вовсе сожгли или унесли подальше на помойку. Она вздохнула: вот что значит нет хозяйки, которая следила бы за домом. Александр Иванович овдовел год назад, но по состоянию участка казалось, что прошло все десять.

Сделав последнюю затяжку и выкинув окурок в уличную пепельницу, Виктория Андреевна решительно нажала на звонок. Дверь открыл неопрятный мужчина неопределенного возраста. Он поздоровался кивком и жестом пригласил войти, помог снять пальто и молча прошаркал вглубь дома. Виктория Андреевна мельком взглянула на себя в зеркало. Она пришла к нему одетая не в форму, а в строгий деловой костюм, сидевший на все еще стройной фигуре идеально. Строгая прическа, строгий черный костюм — как на похороны собралась. Впрочем, дело-то не веселое. И, впрочем, дело не официальное.

Виктория Андреевна прошла за Александром Ивановичем на кухню, где тот медленно, по-стариковски, готовил чай. Руки тряслись, он то и дело на несколько секунд зависал, смотрел невидяще куда-то вдаль и видел что-то доступное только ему.

— Как Алиса? — нарушила тишину Виктория Андреевна, устроившись за массивным обеденным столом.

Только зачем спросила? Она знала, что плохо. После того, что с ней произошло, долго приходят в себя. И то, если приходят. Ей было жаль девочку, но как-то не сердцем… Умом. За почти двадцать лет работы следователем она закалила сталь в своем характере, научилась пропускать мимо себя горе и боль людей. Иначе выгоришь или с ума сойдешь. Вот и сейчас она жалела девочку, но при мысли о том, что с ней произошло, где-то глубоко в душе начинала кровить старая рана. Полузабытая, полуистертая, лишь некоторое время назад напомнившая о себе.

Виктория Андреевна наблюдала, как Александр Иванович, еще недавно бывший крепким, привлекательным мужчиной в расцвете сил, шаркая ногами, подходил к столу с чашкой чая, изо всех сил стараясь не расплескать кипяток.

— Плохо, — после недолгого молчания наконец ответил он и, пожевав губами, добавил: — Она спит почти все время. Врачи прописали успокоительные, а с понедельника будем ходить к психологу.

У него почти получилось задушить всхлип. Закашлявшись, схватился за грудь и с трудом выдавил:

— Извините. Я схожу за сигаретами.

Виктория Андреевна снова огляделась — яркая дизайнерская кухня оснащена по последнему слову техники. Сумерки еще не успели подкрасться, но серый уличный свет, пробивавшийся сквозь большие запыленные окна, стер краски, и на миг ей показалось, что кухня будто мертвая. И тихо, как в склепе. Она мрачно усмехнулась.

Александр Иванович, которого когда-то звали Сашка-весельчак за свои неиссякаемые — страшные, отвратительные — шутки, жил очень хорошо: большой дом с просторной кухней; огромный участок, за которым раньше ухаживала покойная жена; большая машина, на которую Виктория Андреевна копила бы лет десять. Нет, бывший зэк Сашка-весельчак сейчас не был связан с криминалом. Сейчас у него был небольшой, но доходный бизнес, сейчас он завязал со своими шуточками, дружками и стал примерным семьянином. Ну, не сейчас, а лет двадцать назад. Девятнадцать, если быть точным. Откинувшись после пяти лет общего режима, он взялся за ум, встретил девушку, не побоявшуюся завести роман с бывшим зэком, женился на ней, когда она забеременела. В браке родилась девочка — все как у людей. В дочери он души не чаял. Именно ради нее он и стал примерным семьянином, безболезненно оборвав все контакты с криминальными элементами. Только Сашке-весельчаку с его удачей, такое было под силу. Конечно, он был не без греха — ходил и к любовницам и к проституткам, но ничего более серьезного.

Девочку назвали Алисой. Она росла тихим, добрым и отзывчивым ребенком. Александр Иванович упоминал, что характером пошла в мать — бесконфликтную и мягкую женщину. Алиса любила животных, хотела после школы пойти учиться на ветеринара, но после смерти матери как с цепи сорвалась. Стала грубить отцу, начала курить, частенько ночевать вне дома. Александр Иванович запереживал. Кажется, тогда у него и появились первые седые волосы. Но мечтам Алисы не суждено было сбыться. Во всяком случае сейчас. Два ублюдка, повстречавшиеся ей по дороге домой из ночного клуба, внесли свои коррективы в ее планы.

— Сколько дадут тем сукам? — Александр Иванович появился на пороге внезапно и тихо.

Виктория Андреевна вздрогнула, выныривая из размышлений, и хрипло ответила:

— Многое зависит от их адвокатов и прокурора. — И отхлебнула уже слегка остывшего чая. Чай, кстати, оказался так себе — жидковатым и безвкусным.

Александр Иванович прикурил сигарету и глубоко затянулся. Она обратила внимание, что руки у него уже не тряслись. Чуть склонив голову набок, внимательно и с интересом наблюдала за метаморфозой, которая происходила буквально на глазах. Буквально на глазах Александр Иванович из убитого горем отца превращался в отчаянного Сашку-весельчака. Осанка выпрямилась, подбородок задрался, глаза прищурились и злобно сверкнули, губы искривились в неприятной улыбочке.

И снова глубоко в душе заворочалась застарелая ненависть и потухшая ярость, слабо пытаясь пробить толстую корку льда.

«Эк тебя, батенька, прошибло-то», — усмехнулась про себя Виктория Андреевна, продолжая в упор смотреть на него. Ухмылки, угрозы, наглые взгляды на нее давно не действовали.

— Если. — Сашка-весельчак глубоко затянулся. — Если вдруг хоть одна из тех мразей избежит тюрячки, я сначала кастрирую его, заставлю сожрать собственный член, а потом примусь за тебя.

Виктория Андреевна, следователь с почти двадцатилетнем стажем, в ответ на угрозу откинула голову и искренне, заливисто захохотала. Она давно не испытывала такого веселья. Даже слезы на глаза выступили. А нет, корка-то оказалась не такой толстой.

— Ты ополоумела, что ли?

— Нет. Просто смешно это слышать от тебя.

В тот день, двадцать три года назад, она сидела с сестрой в больнице…

Ирину, как и Алису, изнасиловали, только их было трое. Поймали вечером, когда Ирка возвращалась домой от подруги, увезли в глухой лесопарк. Залившиеся алкоголем парни особо не церемонились — пустили по кругу, глумились, пинали ногами, ломая ребра. Они пьянели, не от алкоголя уже, нет. Пьянели от ее слез, от ее беспомощности, от ее мольбы отпустить, пощадить…

Ира выжила. А насильников поймали.

Ира подробно и неоднократно описывала операм случившееся, а Вика слушала. Слушала, молча глотая слезы, крепко сжимала кулаки и ненавидела. Яростно и слепо. Ненавидела этих тварей, ненавидела ментов, которые равнодушно раз за разом задавали одни и те же вопросы, ненавидела весь мир.

В тот день, двадцать три года назад, Вика держала спящую сестру за руку, когда в холодную, с обшарпанными стенами и грязными окнами, палату вошел симпатичный и обаятельный парень, одетый в дорогой деловой костюм. В убогой палате он выглядит нелепо, лишне — выходец из другого мира. Он потоптался, смущенно улыбнулся, окинул взглядом пустую палату и остановил взгляд на Ире. Вика подумала, что это ухажер Иры, с которым их семья еще не познакомилась.

Виктория Андреевна даже сейчас, сквозь года, почувствовала укол вины… Она разбудила сестру, и та, едва увидев его, оглушительно заорала. Парень быстро ретировался, а у Иры случилась истерика. И Вика поняла, кто приходил. Сжав кулаки она выбежала за ним, но того уже и след простыл. Вернувшись в палату, она долго успокаивала сестру, которая не утихала. Она обещала, что все те, кто причинил ей боль, будут наказаны. И истово верила в это. А лицо страшного посетителя навеки впечаталось в память. Даже сквозь годы, сквозь опыт следовательской работы, Виктория Андреевна не могла понять — зачем он приходил.

В безбашенные, беспредельные, лихие девяностые Фемида умерла. Деньги — вот в чем была сила. У кого деньги тот и прав. Отец одного из насильников был не последним человеком в криминальной группировке. Он-то и вытянул сына, скрыл от мертвого правосудия, а вместе с его сыном спаслись и остальные. Нет, он не подкупил их семью. Их родители ни за какие деньги не предали бы Иру. Просто вдруг с отцом начали случаться мелкие неприятности. Небольшая авария, в которой пострадал лишь их автомобиль; несчастный случай на работе, из-за которого он сломал руку и сидел на больничном; увольнение задним числом, когда семья так нуждалась в деньгах. И, наконец, через третьи руки, но весьма доходчиво, ему объяснили, что эти мелочи прекратятся, если они отзовут заявление. В противном же случае, есть еще его жена, есть еще одна дочь… Ну, вы поняли Андрей Николаевич. Сделайте мудрый выбор.

И отец сделал. А Ира порезала себе вены.

На похоронах только одна мысль билась у Вики: «Почему Ирка, почему не я?»

Светлая, мечтательная, немного наивная Ира Серова родилась, как ныне принято говорить, с тонкой душевной организацией. Училась в художественной школе, любила рисовать портреты прохожих на Невском. Ей нравилось рисовать лица: по плотно сжатым губам, вертикальной морщинке между бровей, по горькой носогубной складке она угадывала черты характера человека или его настроение.

Через полтора года после рождения Иры, появилась на свет Виктория. Слабую и болезненную девочку назвали в честь богини победы. И правда, борец по жизни, она успешно преодолевала препятствия. Из-за слабого здоровья Вика много пропускала в школе, но усердно нагоняла программу; из-за постоянных простуд она упорно закаляла себя и свой характер. Она ставила себе цель и шла к ней, сметая преграды.

На похоронах она поклялась, что ублюдки заплатят.

Виктория Андреевна тряхнула головой, сбрасывая непрошенные воспоминания, вихрем пронесшиеся перед глазами, будто случилось это только вчера.

— Сашка-весельчак, удачное прозвище у тебя, — весело добавила она.

— Ты кто такая? — спросил он хамоватым голосом.

— Ты не помнишь, конечно же.

Сашка пристально вгляделся в лицо Виктории Андреевне, которая наслаждалась его замешательством и едва уловимым страхом.

— Твоей дочери следовало бы винить тебя. Карма она знаешь, такая… Не знаешь когда и откуда прилетит.

— Ты, — задохнулся Александр Иванович и сжал кулаки. — Следи за языком, сука.

— О, я-то слежу, — улыбаясь сказала Виктория Андреевна. — Не буду мучить, напомню, как ты двадцать три года назад с… подельниками изнасиловал мою сестру. Ты оставил меня сиротой двадцать три года назад.

Родители не перенесли смерти Иры. Отец от инсульта скончался через несколько дней после похорон. Мать угасала еще год, пока Вика не стала совершеннолетней. И тихо умерла, выполнив свой долг и освободившись от него.

Виктория Андреевна, словно, наблюдала за собой со стороны: на ледяном лице приклеена неестественная, жутковатая улыбка; голос ровный, как у робота, как у вышколенного дворецкого; движения скупые, экономные. Хотя черные глаза пылают, ярость клокочет, но под стальной волей не может вырваться наружу.

Сашка-весельчак так же быстро начал превращаться в убитого горем Александра Ивановича — сгорбленного, с потухшим взглядом, с набухшими мешками под глазами почти старика. От былого удальца не осталось и следа. Виктория Андреевна равнодушно наблюдала за обратной метаморфозой. Не было триумфа, не было облегчения — рана так и кровила. Ядом. Отравляла кровь и закаляла в ней сталь.

Не принесла ей покой эта встреча.

Она встала, повесила сумочку на плечо и сказала:

— Мне пора.

— Их посадят? — хрипло, и как-то умоляюще спросил Александр Иванович.

— Да, — коротко ответила Виктория Андреевна.

Она постояла на пороге, раздумывая, и не оборачиваясь бросила:

— Но не за это преступление.

На улице моросил дождь — мелкий, нудный, тоскливый, который дождем язык не поворачивался назвать. Опавшие листья, размякшие до грязной каши, размазались ровным слоем по земле, отчего не было видно дорожки. Виктория Андреевна аккуратно шла по скользкой жиже, боясь поскользнуться.

Двадцать три года назад она поклялась отомстить. Но ребятки сами себя наказали. Один сторчался и умер от сепсиса. По иронии, сгнил в Боткина, не дождался лечения. Второй — сын криминального авторитета, через год погиб в бандитской перестрелке. Остался один Сашка-весельчак. Хитрый и осторожный малый. Пересидел в тюрьме, вышел по УДО, женился… Жил по закону. Не достать его было Виктории Андреевне, хоть и старалась.

Возле калитки она обернулась. Тоскливый дом, в котором окончательно умерло счастье, окружили голые скелеты деревьев, душили его, втаптывали, грозили корявыми ветвями. Что они грозили, почему грозили — Виктория Андреевна не знала. И казалось ей, что едкий дождик стирает краски, обнажает серую душу, и дом умирает вместе с его жителями.

Алиса услышала ее слова про отца. Виктория Андреевна слишком поздно заметила мелькнувшее в прихожей бледное личико девочки, но слова уже были произнесены и взять назад она их не могла. Виктория Андреевна раскрыла зонтик и ладонью стерла теплые, чуть солоноватые на вкус, капли. Ей было жаль Алису. Не умом, сердцем. Яд до которого еще не успел добраться.

Насильники Алисы получат пару лет общего режима за экономические преступления, в обмен на более крупную рыбу, которую они обещали сдать. Но Виктория Андреевна шепнет кому надо о них, и вряд ли там, куда они попадут, будет сладко.

Закон кармы суров.