Без сознания (гет)

Стрелки на часах отбивают третий час, разрывая тишину. А может и не третий, и даже не четвёртый, но каким-то шестым чувством понятно, что за окном ночь. Не важно, что мир вокруг, сжатый до ничтожного клочка потолка в маленькой квартирке, уже давно, как вечность, тёмно-серый, почти чёрный, теряющийся во мраке, не оставляющий глазам почти ничего — только контуры. Ах, да, глаза-то начали восстанавливаться совсем недавно, а до той поры и вовсе не существовали, выколотые, отделённые от тела. Тогда они были пронзительно-красными, а сейчас, наверное, какие-то мутно-розовые — вряд ли можно было рассчитывать на большее.

Тёмный, грязно-серый, почти чёрный клочок потолка над головой сводил бы с ума, да вот незадача — разум никак не желал существовать в таких условиях. И хотя разложенный диван натирал своей невнятной, серо-коричневой обивкой забинтованную шею, поправить сбившуюся простынь не было ни сил, ни желания. Мягкость подушки, топившей горящую голову, не ощущалась ни на дюйм.

Гилберт не спал и не бодрствовал, он просто существовал здесь и сейчас, не осознавая всего этого. Вдох-выдох — и всякий раз лёгкие разъедает кислотой, которой, на самом деле, нет и близко. Кипящая кровь смешалась с мышцами, мясом и костьми, и теперь единой массой бурлила под кожей, сжигая изнутри. Жар застилал всё существо, и оставалось только мучить себя необходимостью дыхания, которое, однако, причиняло неимоверные страдания. Голова пустовала — в ней не было далёкого образа Древнего предка, в ней не звучал сейчас голос Фридриха, не чирикала, кажется, вечность назад позабытая птица... Тело забыло обо всём, включая даже понятие "боль". Рассудок утоп на время в свинцовом месиве, что бурлило под мертвенно-серой кожей.

Она предлагала поесть, но смысла её слов не слышали, едва ли вообще воспринимая голос. Какая забота...! И куда девался глупый мальчишка, ничего не смыслящий в основах анатомии? А где та воинственная красавица с чугунной сковородой? А, теперь это просто посуда с остывающим ужином на плите. Если бы сознание было сейчас с телом, то радость непременно бы пришла: она заботится о нём! Но сознание, как известно, утопло в замученном донельзя теле.

Это, кажется, было так больно, когда выдирали ошмётки плоти, когда тяжёлые ноги заставляли глотать комья грязи, вдавливая голову в сырую землю. Глаза, кажется, просто выкололи, но уверенности нет: может, и выжгли. Но это не важно: своё отвоюет — тело восстановится. Через боль и время — непривычно, но не так уж и плохо. Это плата за бессмертие, за то, что страна всё ещё жива — то ли благословение, то ли проклятие.

Элизабетта любит Родериха, Гилберт знает. Родерих любит Элизабетту, знает Гилберт. Не формальный уже, но брак. Не формальный, но духовный. Всё чисто и идеально, под звуки рояля и скрипки. Вальс, классика. Гилберту уж точно нет места между пятью линиями нотного стана. А тут — вот тебе поворот! — это гордая не его красавица вдруг с таким трепетом порхает вокруг него, беспокойная и усталая, окружая своей заботой. Он непременно бы порадовался, если бы был в сознании. Но оно, как известно, временно утопилось, чтоб его! А потому радость ощущалась пока лишь подсознательно, не имея шансов быть выраженной, ведь даже губы не способны были растянуться в улыбке — выходила какая-то жалкая гримаса, кривой оскал.

Спустя какой-то неопределённый промежуток времени пространство раскладного дивана рядом чуть прогнулось, и какая-то кроха, малюсенькая крупица сознания-утопленника с удивлением поняла, что давно и безнадёжно любимая сама легла сейчас рядом с ним на постель. Будь тут треклятое сознание — пошутил бы, конечно же, всё испортив. Но сознание-то... а, в прочем, известно же, где оно находилось и что делало. Всё существо охватила какая-то болезненная тупая эйфория. Гилберт потянулся к живому теплу, как жаждущий путник к источнику драгоценной воды. Он схватил Элизабетту судорожно трясущимися пальцами и, что было сил, прижался головой к её груди. И в этом жесте, в этом действе, верьте, не было пошлости. В этом было что-то первородное, что-то правильное, заложенное природой на уровне инстинктов. Гилберт жался к ней, как младенец к матери, которой у него никогда не было.

— Лизхен, Лизхен!.. — пересохшими растрескавшимися губами, хриплым шёпотом звал он и жался, жался, как слепой котёнок, — Mutti...

И милая Лизхен не отталкивала его. Она гладила спутавшиеся короткие, когда-то белые пряди и полушёпотом выдавливала из своей груди:

— So legt euch denn, ihr Brüder,

In Gottes Namen nieder

Kalt ist der Abendhauch

Verschone uns, Gott, mit Strafen

Und lass uns ruhig schlafen

Und unseren kranken Nachbar auch.

Это была колыбельная. На его родном, немецком, который она волей-неволей выучила в австрийском доме. Дорогая Элизабетта сейчас пела для него колыбельную, точно мать, которой у него никогда и быть не могло. И Гилберт плакал — беззвучно и неосознанно, уткнувшись ей в грудь, словно ища защиты. И Лиз плакала в посеревшую макушку — вполне осознанно. Не из жалости — из сочувствия. И плевать, что ныли расходящиеся раны и что бинты натирали шею. Ведь её забота была лучшим лекарством, мазью, бальзамом, лучшим спасением.

Они лежали тихо и плакали. Ужин на плите окончательно остыл. Стрелки на часах отбивали третий час.