Дитя пустыни (джен)

Его нашли в пустыне. Его волосы выгорели почти до седины, кожа покрылась солнечными ожогами того особого кирпичного оттенка, который бывает только у изначально смуглых людей, а глаза открывались с трудом, и впоследствии зрение так и не восстановилось полностью.

Он не говорил по-арабски, а живущие в пустыне бедуины на его языке знали лишь несколько слов, да и те ограничивалась числительными и наименованиями некоторых жизненно-важных товаров. Но люди, покинувшие песчаный океан, всегда переоценивали значение речи.

Он не назвал своего имени, а кочевники не любопытны. Ему дали имя Эреф, что на древнем языке означало «ветер пустыни», — крупица жизни, занесенная могучими потоками жаркого воздуха на очередную дорогу. Закон и традиция предписывают беречь этот дар. Кочевники вылечили его, возможно, искуснее, чем это сделали бы городские варвары, отринувшие вечный бой и вечную дорогу ради призрачного комфорта тюрьмы каменных стен, — и позволили остаться с их народом.

В те редкие минуты, когда это было необходимо, они объяснялись жестами. Эреф впитывал звуки древнего языка, на котором в дороге и вечерами у костров пелись песни и пересказывались старинные предания, давно не звучащие даже на арабском. Он, как ребенок, учился говорить — и правильно ходить по песку. Он открывал для себя новый незнакомый мир — и старики улыбались его бесстрашной любознательности и ошибкам, вспоминая собственную юность. Он — глазами, на которых теперь навечно останутся следы былой дороги, — всматривался в высокое ночное небо, усеянное мерцающими огнями звезд, и напевал себе под нос какие-то незнакомые мелодии. Эрефа полюбили дети. Один Аллах ведает, чем он, не способный развлечь занимательными историями, их привлек, но каждую минуту каждого дня его окружали растрепанные мальчишки, чьи жадные любопытные взгляды казались отражением его собственного. На него засматривались девушки, и старейшины племени внимательно щурились и многозначительно поджимали губы, что означало: что ж, возможно, когда-нибудь. Когда-нибудь ветры времени отшлифуют эту занесенную судьбой песчинку, она вольется в бесконечный поток и станет частью целого. А пока Эреф неловко носил покрывающую голову ткань, пряча под ней свои не по возрасту белые волосы, объяснялся с городскими варварами, особенно из числа иностранцев, и безошибочным чутьем отличал в пустыне миражи от настоящих оазисов. Дитя пустыни, он понимал ее язык и всматривался в желтую даль с восторгом и уважением почтительного сына, который смотрит на свою мать глазами сердца.

Они встретились почти случайно — если, конечно, в этом мире есть место случайностям. Али с трудом узнал в этом великовозрастном мальчишке, из тех, что встречаются только у кочевников — вытащенные из плена песков чужаки, что редко, но все же случается: становятся своими, — человека, когда-то перевернувшего с ног на голову его мир. Эреф — Лео — заглядывал в чан с водой, словно искал там ответы на извечные вопросы, что мучают всех людей в любом уголке земного шара. Он рассматривал свое отражение в водной глади — и именно это оказалось той вспышкой, что молнией осветила и прошлое, и память.

Он ничего не помнил, Али понял это еще до того, как заговорил с ним. Пустыня забрала его прошлое. Забрала сомнения и метания, забрала данную людьми семью, забрала страх перед своей исключительностью и перед своим отражением. Впрочем, нет, это, последнее, все-таки не до конца. Лео время от времени, когда у него появлялась такая возможность, что в пустыне случалось не так часто, всматривался в свое отражение, проводил рукой по лицу, стараясь то ли вспомнить, то ли окончательно забыть. Именно эта двойственность и остановила Али, когда он уже готов был громко выкрикнуть его настоящее имя.

Дитя пустыни — так называли его кочевники, и для них это была не просто красивая метафора. Пустыня забрала его прошлое, — но подарила будущее.

Однажды Лео-Эреф стоял, застыв соляным изваянием, склонившись над очередным котлом как над зеркалом, и Али в который раз с их новой встречи пытался понять, что же ему делать с обжигающим изнутри знанием. Как часто ложь бывает во спасение, и сколько на самом деле счастья таится в неведении, да и есть ли оно там вообще? Извечные вопросы, что рано или поздно задают себе все люди во всех уголках земного шара.

К костру подошла молодая девушка — под мягкой пеленой ее одеяний видно было только черные озорные глаза — и с небольшого расстояния с ловкостью спортсменки забросила в котел какой-то корешок. Лео-Эреф вздрогнул и обернулся. Он что-то сказал — Али на расстоянии было не слышно, что именно, — а потом добавил несколько выразительных жестов. Девушка кивнула, потом покачала головой и указала в сторону, туда, где из-за края палатки выглядывало несколько любопытных детских лиц. Лео рассмеялся. Он повернулся, чтобы уйти, но девушка задержала его каким-то вопросом.

Али отчетливо расслышал слово, произнесенное Лео в ответ, — и, усмехнувшись, задумчиво потер подбородок.

Что ж, возможно, когда-нибудь.

Когда-нибудь место Лео в этом мире станет настолько осязаемым, что это ощущение не смогут поколебать ни прошлые грозы, ни внезапные бури. Тогда он ему скажет.

Али развернулся и пошел к палатке старейшины. Ветер пустыни приятно холодил разгоряченную кожу, невысоко подбрасывал невесомые песчинки — и пел, снова и снова, то самое, произнесенное Лео слово.

«Счастлив».