История одной дружбы (джен)

*из записок детского психотерапевта профессора Миллисент Муди, Детройт. Клиент подвергался гипнозу для выявления причин подсознательных страхов и способов борьбы с ними. Семью клиента вырезали афроамериканцы. Мальчик чудом остался жив.

Рассказывает девятилетний Карл Свархи, белый еврейского происхождения:*

«Раньше мы с родителями жили в Кливленде. До того момента, как мне пришлось переехать в Детройт, я был любимым ребенком в семье. Меня любили и мама, и папа, и престарелые тетушки. А еще — и это тоже очень важно! — у меня были друзья. Много друзей — ребята со двора: и Тим, и Корки, и Мила, и Эмма, а также взрослые — наш садовник Мармалу, кухарка Ида.

Мы жили очень хорошо. Но однажды случилось нечто ужасное, и я об этом не рассказывал никому — до того дня, пока не встретил своего нового друга. Мой друг — его зовут Ангелок, кстати, познакомьтесь, мисс Муди, — умеет хранить тайны! Я могу довериться ему, и он никому ничего не расскажет. Ни одной тайны, ни одного малюсенького секрета.

Как я с ним познакомился?

По приезде в Детройт я был очень замкнутым ребенком — так говорили мои теперешние родственники, папины братья — дядя Джон и дядя Брут. Меня невозможно было расшевелить, разговорить, даже заставить улыбнуться. Еще я часто слышал от них, что мое молчание — последствие несчастья, произошедшего в Кливленде, в нашем особняке. Что произошло — я не помню. Помню только, что мне было очень страшно и одиноко. И что я виноват сейчас в том, что нахожусь здесь.

А тут, в Детройте, бродя по пыльному чердаку, я однажды наткнулся на него — моего будущего друга Ангелка. Мы сразу понравились друг другу, представились, как и положено в приличных семьях. Единственное, о чем Ангелок попросил меня, было сохранить в тайне нашу дружбу. Он не хотел, чтобы о нем кто-то узнал — иначе его тут же забрали бы у меня. Конечно, я согласился.

Мы разговаривали каждый день — он рассказывал о себе, о том, как ему жилось тут, среди стольких белых людей. А я рассказывал о своей жизни в Кливленде. И о том, что мне ужасно хочется к маме с папой.

Мы подружились. Ангелок оказался довольно милым собеседником — если вы понимаете, что я хочу сказать, — мне было с ним очень интересно. У нас завязались дружеские отношения.

Однажды он спросил меня, почему я все время хожу грустный по дому и практически ни с кем не общаюсь из домашних. Что это неправильно, что мои родственники переживают за меня, ведь очень любят. А я ответил, что я никого никогда любить снова не буду, потому что очень скучаю по маме с папой. Тогда Ангелок сказал, что и мама, и папа очень расстроились бы, если б узнали, как я себя веду. И что мне нужно пересмотреть свое отношение к окружающим. А еще, добавил он, я должен знать, что ни в чем не виноват.

Что это была за фраза? Почему он так сказал? Я пытался выяснить, где правда и что все это значит, но Ангелок замолчал. Зато когда я рассердился и вытянул руку над окном, держа моего Ангелка и угрожая сбросить его вниз на лужайку перед домом (да простит он меня!), он грустно поглядел на меня и промолчал.

А я вспомнил, что случилось в ту жуткую ночь, когда меня увозили из кливлендского особняка. Наш садовник Мармалу — его не было видно в темноте, только глаза сверкали да зубы, когда он улыбался, — спрятал меня на дне старой повозки, сверху прикрыл сеном и каким-то тряпьем, наказав молчать и не издавать ни звука. И я подчинился, потому что слышал вокруг крики, звон битого стекла и чувствовал запах дыма. Я очень испугался и потому не смог откликнуться даже тогда, когда услышал мамин голос — она звала меня, отчаянно звала и, наверное, плакала. Я слышал слезы в ее голосе, потом были снова крики, глухие удары, стоны, мне показалось, что я даже услышал голос папы. Но вскоре все стихло — а может быть, просто это я оказался вдали от нашего особняка и уснул. Через какое-то время я вылез из укрытия и увидел, что уже рассвело, мы находимся на обочине, и старый Мармалу сидит прямо в пыли, утирая струящиеся по лицу слезы своим черным кулаком. Увидев меня, он вскочил, постарался улыбнуться и крепко обняв меня, стал утешать, потому что я тоже заревел и закричал, что я виноват в том, что не остался там, с мамой и папой, когда они звали меня.

Я рассказал обо всем этом Ангелку, когда сидел над ним и склеивал то, что от него осталось — разбитые фарфоровые осколки. Каждый кусочек я гладил, прося прощения. Теперь в моей комнате стоит склеенная статуэтка, в которой недостает одного кусочка — в том месте, где у Ангелка должно было биться сердце, теперь зияет сквозная дырка.

И он больше меня не слышит.»