Кукушонок (джен)

Мир за окном казался картинкой, сошедшей со страниц детской книжки: ровные ряды красных крыш и белых стен, окутанных темной и пышной летней зеленью, которая шумно колыхалась от редких порывов лёгкого ветерка; безмятежно-голубое, идущее мелкой рябью искусственное озерцо: вокруг него по выходным всегда рыбачили одни и те же мужики, горбя над удочками смуглые, загорелые спины. Даже заключённая в белую рамку, она была живой и дышала знойным полуденным теплом.

— Бенеш!

На стол со стуком опустилась чашка. Бен вздрогнул от резкого звука, очнулся и отвёл осоловелый взгляд от окна. Высокая, полная женщина в длинном цветастом сарафане, расставлявшая на обеденном столе фарфоровый чайный сервиз, посмотрела на него немного сердито.

— Хватит ворон считать, ешь скорее! — она повернулась к сидевшей напротив даме — их соседке, и пожаловалась со слегка наигранным возмущением, — Рассеянный — ужас! Того и гляди, заснёт на ходу!

Бен смиренно уткнулся в свою тарелку и принялся усердно работать ложкой. Госпожа Новак — сухая женщина с крашеными рыжими кудрями, добродушно улыбнулась и потянулась скрюченными артритом, но ухоженными пальцами к вазочке с печеньем.

— Вот разворчалась… Гордиться надо, что у тебя такой парень растет!

Её собеседница испустила страдальческий вздох, продолжая шумно накрывать на стол, но Бен, даже не поднимая глаз, знал, что лицо его матери расплылось в довольной улыбке. Её ворчание было ничем иным, как плохо замаскированной похвальбой: она и так гордилась им и не стеснялась требовать того же от окружающих.

— Вот мой как уехал в столицу — и с концами. Еле вызвонишь, а домой зазвать на выходные — вообще невозможно, — с томной печалью вздохнула соседка.

— Он же на архитектора учится? — лениво осведомилась хозяйка, тут же практически теряя интерес к разговору. Госпожа Новак возмущенно округлила глаза, став похожей на испуганного сыча.

— Ты что, я ж тебе рассказывала! Приходит он с документами в приемную, а ему: «Набор закрыт, по желанию с прошлого года не принимаем». Отправили на профориентацию и определили на лечебное дело.

— Так плохо, что ли? — женщина удивленно нахмурилась, — Уважаемая профессия…

Соседка скорчила неопределённую гримасу.

— Да хорошо-то хорошо… Но он так хотел архитектором стать, готовился, старался. А тут — раз тебе, и переучивайся. Черт те что устроили, всю страну перелопатили!

— Да ла-адно, так уж и перелопатили! Зато теперь машин почти нет — воздух чистый, тихо…

— Ну, а с детишками-то!

— Ой! — хозяйка отмахнулась рукой и поморщилась, — Сами что-то, небось, там натворили и теперь народ пугают. Вон, мой-то нормальный, и ничего с ним не случится, — она ласково потрепала Бена по голове, едва не ткнув его носом в тарелку и ещё больше взлохматив его и без того непослушные каштановые волосы. Мальчик, до того не обращавший никакого внимания на их болтовню, поднял голову и с некоторой тревогой посмотрел на женщин, вскользь, ненавязчиво заглядывая им в глаза. Они ответили ему дежурными ласковыми улыбками и, тут же забыв, о чем говорили минуту назад, принялись вспоминать, как на прошлой неделе мужа продавщицы из супермаркета на рыбалке уронила в озеро здоровенная щука. Он мгновенно успокоился: за их сетованиями не стояло ничего опасного. Ничего, требовавшего вмешательства.

Эта тема оставалась для всего мира больной и сейчас, но она обсуждалась уже бесчисленное множество раз и давно утратила примечательность. Люди быстро привыкали к изменившимся условиям, особенно в глубинке, где все осталось практически, как прежде. Молодых здесь и раньше было немного: они упорно бежали от флегматичной и размеренной жизни маленьких деревень и посёлков. Бен не понимал, почему. Он сам наоборот всегда искал места вроде этого: тихо утопающие в зелени вдали от шума и муравьиной суматохи, неизменно сопутствующих местам, где собиралось много людей.

Сын этой женщины, что сейчас подливала травяной чай ему и госпоже Новак, тоже хотел сбежать от неё в столицу. Он не имел ни малейшего понятия, что будет там делать, и какой станет его жизнь, но точно знал одно: в большом городе никто не расскажет его матери, с кем и где он гулял вечером и не нажалуется, что он уговаривал продавщицу в ларьке продать ему сигареты. Единственный подросток в этой деревне — его последние товарищи по играм разъехались грызть гранит науки ещё год назад, он с острой юношеской страстью жаждал вырваться из мира заторможенных, совершенно не понимавших его стариков. Мысли об этом крутились у него в голове нескончаемым водоворотом, когда он подрабатывал в местном магазинчике, во время многочасовых прогулок по знакомым до осточертения окрестностям, когда мать в очередной раз кричала на него за то, что он, как всегда, не пришел к ужину.

А ещё он был очень похож на самого Бена: такой же темноволосый и темноглазый, с овальным лицом и тонкими, улыбчивыми губами. Таким бы стал и сам Бен пятью-семью годами позже. Если бы ему повезло дожить до этого возраста. Было логично выбрать этого подростка, его семью, даже если бы он был образцом сыновьей любви. Так было проще. А то, что он не ценил по достоинству ни свою мать, ни свой дом, ни свою жизнь, просто облегчало чувство вины. Словно он просто избавил эту женщину от такого плохого сына, а самого мальчишку — от скучного, никчемного прозябания.

За бутылку с его любимой содовой пришлось заплатить лишь небольшой головной болью. Стрихнин у Бена уже был: когда-то пришлось здорово помучиться, чтобы его достать. Конечно, существовали яды проще и доступнее: некоторые можно было найти прямо в рощах вокруг деревни в грибной сезон, но они действовали не так быстро и верно, создавая определённые неудобства.

Презирая деревенскую жизнь, парень, сам того не подозревая, впитал в себя её неторопливую методичность: Бену не понадобилось и недели, чтобы выяснить его ежедневный маршрут. Как-то вечером он, как обычно, немного углубился в лес и у ствола упавшего дерева, которое служило местом для встреч уже не первому поколению молодых людей, обнаружил яркую литровую бутылочку. Рассеянный, лишенный подозрительности, он решил, что просто забыл её здесь накануне или оставил про запас.

Это всегда был самый трудный этап: оттащить тело подростка достаточно далеко от деревни для восьмилетнего мальчика было сложной задачей. Причиной был не столько вес, сколько сардоническая улыбка — мучительно оскаленные зубы, сошедшиеся на переносице брови и болезненный страх в глазах — посмертная маска, которую стрихнин неизменно отпечатывал на лицах своих жертв, тела которых непрекращающиеся судороги скручивали и выгибали дугой. Бен не мог привыкнуть к этому зрелищу: оно каждый раз вызывало у него щекочущий иррациональный ужас, который невозможно было успокоить логикой. Тогда он начинал тихим мягким голосом разговаривать с телом: представлялся, объяснял, что произошло, просил прощения и успокаивал. Трупу было все равно, но мальчику становилось немного легче.

Уже когда совсем стемнело в дверь дома, крыльцо которого украшали две кадки с низкими оранжево-красными бархатцами, негромко постучали. Дверь почти сразу распахнулась, хозяйка поспешно выскочила на порог, да так и застыла с приоткрытым ртом, недоуменно глядя на нежданного гостя сверху-вниз. Давно отрепетированная привычная гневная тирада застряла у неё в горле. Бен застенчиво и радостно улыбнулся женщине:

— Здравствуй, мамочка! Я вернулся. Извини, что так поздно.

Вся следующая неделя стала для Бена одновременно благодатью и кромешным адом. Ему не приходилось жить на улице и бесконечно искать место, где можно было бы безопасно провести ночь: больше никаких заброшенных домов, холодных подъездов, старых складов, на которых можно было столкнуться с неожиданно усердным охранником, шалашей в кустах, а то и мусорных баков. При острой необходимости можно было податься и к людям, но это требовало сил и было достаточно опасно для одиночки. Он не умел предавать забвению воспоминания о себе, и взрослые, пару часов назад считавшие его своим, могли легко стать врагами, стоило слегка ослабить хватку. О варианте избавиться от них так же, как от детей, чьё место он занимал, Бен не смел даже думать.

Теперь у него был дом, пропитанный мягкими, приятными ароматами домашней еды и цветов, своя комната, чистая и тёплая постель. Но все это было чужим и непривычным, комната хранила бесчисленные следы предыдущего владельца, и первые несколько дней мальчик постоянно просыпался от пристального, растерянного взгляда своей новой матери, которая молча нависала над его кроватью, не понимая, кто в ней лежит.

Конечно, она еще не привыкла, ей только предстояло запомнить, что её сыну восемь лет, а не пятнадцать, и что его зовут Бенджамин, а не Леош. К уничтожению следов существования своего предшественника Бен подошел с привычной аккуратностью: в огонь отправилось все от фотографий до детских рисунков и школьных тетрадей. Ему даже пришлось обыскать вещи матери. Нетронутыми остались лишь некоторые детские альбомы и маленькая фотокарточка в бумажнике с изображением темноволосого младенца: он подумал, что никому не пришло бы в голову искать различия между похожими детьми.

И все знакомые, друзья и родственники новой мамы — фактически вся деревня, им тоже нужно было узнать и выучить новую правду. Это требовало бесконечных вмешательств и повторений. Раз за разом натыкаясь на недоуменную отчужденность своей новой семьи, Бен с неизменным терпением отвечал на них мягкой, радостной улыбкой. Сердца и лица взрослых смягчались, и все возвращалось в нормальное русло. А несчастный подкидыш внутренне весь трясся от горькой, злой обиды.

Но хуже всего было даже не чувство отчуждённости, а физическая боль, которая всегда следовала за вмешательством в ход чужих мыслей. Поначалу ненавязчивая — всего лишь легкое давление в висках, она нарастала, начинала пульсировать все резче и сильнее. Пульсация превращалась в удары молотов, от которых темнело в глазах, звуки становились мягкими и приглушенными и тонули в высоком, визжащем звоне. Боль иногда становилась настолько невыносимой, что он закрывался в своей новой комнате и тихо скулил в мокрую от слёз подушку. Мать не могла не замечать этого и яростно набрасывалась на него со всей своей нерастраченной заботливостью, приятной, но удушающей.

Бен ненавидел эту боль, но не жаловался, воспринимая её как необходимую расплату за то, что он отнимал у этих людей. Это было всего лишь его наказание, и когда он думал о том, что получал взамен, оно уже не казалось ему таким уж жестоким. Нужно было просто перетерпеть одну тяжёлую неделю, и боль уходила, а всё, что он получил её ценой, оставалось.

Так и произошло: мать привыкала, соседи переставали задавать вопросы, чужие вещи становились своими, и необходимость постоянно держать всё под контролем постепенно отпадала. Начиналась жизнь, которой Бен так ждал, и ради которой так старался. Её центром была женщина, отдававшая всю нежность и заботу своему новому сыну. В благодарность он готов был сделать для неё что угодно, о чем бы она ни попросила. Он был идеальным ребёнком: ложился и вставал по первому требованию, всегда был дома ровно в назначенный час, съедал все, что ему предлагали, вел себя примерно в гостях, вызывая дружное восхищение взрослых, и носил ей горячий обед на работу. И умилительно улыбался.

Но даже в этой спокойной, сытой жизни были изъяны. Одним из них были моменты, когда Бен был предоставлен самому себе — мама не всегда могла быть рядом, а в одиночестве он не знал, куда себя деть. Единственное, что ему оставалось — пытаться убить время тем, что обычные дети называли развлечениями. Он ходил на пустующую детскую площадку: качели и горка быстро надоели, над песочницей витали подозрительные, вызывающие отвращение запахи, а от круглой вращающейся карусели голову начинало тошнотворно ломить. Пару раз Бен повторял маршрут мальчишки, место которого занял. Бродить в тени липовой рощи было приятно и спокойно, пока перед внутренним взором не начало маячить оскалившееся в предсмертной улыбке лицо, похожее на его собственное. Возможно, в будущем году, когда деревья зацветут, и все пойдут запасать сладко пахнущие, бледные зеленовато-желтые соцветия, этот призрак исчезнет, растворится в ворчливых разговорах, смехе и шуме медленных, тяжёлых шагов.

Выручало рисование. Неважно, что Бен пытался изобразить, какие инструменты использовал, и каким выходил результат: время пролетало быстро, и этого было достаточно. Он старался рисовать как можно больше, чтобы быстрее потратить альбом. Тогда мать, одобрительно ворча, шла с ним в магазин и покупала новый, и это вызывало у него необычный прилив радости. Бен мог легко достать всё, что хотел, не потратив ни кроны, но было что-то особенное в том, чтобы получить это в подарок, не применяя никакого давления.

Второй проблемой был потаённый страх, возвращавшийся каждый раз, независимо от того, как старательно Бен его подавлял. Страх, что все закончится, что он потеряет свою новую семью так же, как и предыдущие. Иногда он просыпался среди ночи и долго лежал без сна, прислушиваясь. За перекличками соловьёв и камышовок и тихим шелестом листвы скрывалась абсолютная тишина, но это его не успокаивало. «Не сегодня, так завтра» — уверенно произносил охваченный паранойей внутренний голос, заставляя Бена жить в постоянном, мучительном ожидании конца.

Становилось прохладно. Осень превращала зелень в белое золото, заставляла траву жухнуть, а людей — одеваться теплее. Некоторые жители деревни запасались дровами, поспешно делали закрутки. Шли привычные споры о том, когда в этом году начнутся заморозки, и успеет ли дозреть виноград. В тот осенний вечер у матери был выходной, и она неторопливо возилась на кухне под стрекотание маленького телевизора, периодически поглядывая на Бена, колдовавшего с простым карандашом над листом бумаги на краю обеденного стола.

В очередной раз обернувшись, она обнаружила, что её сын перестал рисовать и застыл с отсутствующим выражением, которое она иногда замечала на его бледном лице.

— Бенеш, что с тобой?

Он очнулся, удивленно проморгался. Потом повернулся и посмотрел, как ей показалось, с испугом.

Кто-то нарушил тишину уже довольно давно, но он упустил момент, когда это произошло.

«Почему?»

— Мам, я пойду.

Бен почти сорвался с места, бросив карандаш.

— Погоди! — изумленный и встревоженный возглас матери настиг его уже у двери, — Куда это ты вдруг собрался?

— Ну… там ребята… — растерянно пробормотал мальчик в ответ и поспешно отвернулся, пряча скривившую лицо досадливую гримасу и мысленно коря себя за случайно вырвавшиеся неосторожные слова.

— Что? Какие ребята? — она застыла с крышкой от кастрюли в руке, глядя на него оторопевшими глазами, — Разве здесь есть другие дети?

Он на мгновение раздражённо поджал губы, но потом обернулся и одарил её ласковой улыбкой, чувствуя, как знакомая боль начинает ровно пульсировать в висках.

— Соседские, мамочка, ну ты чего? — это была вторая ошибка, после которой сохранять спокойное выражение лица стало ещё сложнее. Однако женщина медленно кивнула, её лицо безмятежно разгладилось, а потом расплылось в улыбке в ответ.

— Ах, конечно-кончено… Беги, только чтоб к восьми дома был!

— Хорошо! — прокричал Бен, исчезая в дверном проеме. Он исправит всё позже, когда разберется с другой, гораздо более серьезной проблемой.

Захлопнув дверь, Бен ненадолго остановился на пороге, словно прислушиваясь. Потом уверенно повернул за дом, в палисадник. К его удивлению искать даже не пришлось: за забором, почти у самой калитки стоял мальчик-блондин, на вид — его ровесник. Его бледное кукольное личико с прямым носом и миндалевидными голубыми глазами казалось бы ангельски очаровательным, если бы не застывшее на нем снисходительно-уверенное, очень сосредоточенное выражение, которое ему совершенно не шло. Он был одет в светлую, клетчатую рубашку, темно-синие брюки и жилет. Для полноты образа ему не хватало только галстука. Светлые, почти белые, кажущиеся шелковыми волосы были аккуратно зачесаны набок.

Бен смотрел на него и чувствовал, как сердце само-собой начинает безудержно колотиться, заходясь в бешеном темпе. Его лицо вдруг исказила гримаса горечи, ненависти и отчаяния. Дыхание стало тяжёлым и прерывистым и вырывалось из груди с судорожным присвистыванием. Незваный гость наблюдал за этими метаморфозами совершенно равнодушно. Лишь линия губ чуть скривилась в презрительной ухмылке.

«Ты меня даже не заметил».

«Что ты тут делаешь?! Зачем ты пришел?!»

«Глупый вопрос: ты сам знаешь, зачем. Лучше бы спросил, какую игру я придумал на этот раз. Разве тебе не интересно?»

«Ты специально ищешь именно меня! Зачем?! Что я тебе сделал?!»

«Неправда. Я не виноват, что ты вечно оказываешься там, где я играю».

Они неподвижно стояли, пристально глядя друг на друга, не больше минуты. Наконец мальчик-блондин повернулся, словно собираясь уходить, но вдруг сделал приглашающий жест:

— Если мы будем здесь стоять, твоя «мама» нас заметит. Пойдём, я познакомлю тебя с теми, кто участвует в этот раз.

Он повернулся спиной и уверенно направился на другую сторону улицы, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, следуют ли за ним. Он был немного младше Бена и не совсем чётко произносил все звуки, но говорил степенно, с расстановкой, его высокий голос звучал почти величественно.

Его звали Йоэль. В отличие от многих других детей поколения, которое теперь называлось потерянным, он не искал себе постоянных спутников, но при этом умудрялся никогда не путешествовать в одиночестве: его каждый раз сопровождала небольшая «свита», каждый раз — новая. Что бы ни случилось, он всегда был безукоризненно чистым и ухоженным: на одежде ни пятнышка, волосы, словно шелк, ни одна прядь не смеет непослушно упасть на лицо. Но несмотря на внешность купидона и театрально надменную манеру поведения, он умел внушать страх. Бен боялся этого маленького псевдоаристократа, потому что верил, что ничего не может ему противопоставить, что тот раздавит его легко, как таракана, если захочет. Он не понимал, за что Йоэль его преследует, так же, как не понимал, почему послушно идёт за ним, несмотря на то, что при виде светловолосого затылка и ровного, отглаженного воротника, внутри у него все скручивается от страха и злости.

Они уверенно направлялись к старой детской площадке, укрытой старыми липами и кустами калины. В этот час на улицах практически никто не появлялся — люди расходились по домам или немногочисленным увеселительным заведениям, чтобы отдохнуть после рабочего дня. Тем лучше для них: случайному свидетелю могло сильно не поздоровиться, попадись он на глаза этому светловолосому, холеному мальчику.

В этот раз Йоэль путешествовал в необычно маленькой компании: на площадке, у песочницы прямо на земле сидели две девочки-близняшки, одетые в одинаковые джинсовые платьица, на которых местами видны примятости и зеленоватые следы травы. Девочки самозабвенно ковырялись в песке маленькими пластиковыми лопатками, ни на минуту не прекращая держаться за руки. У обеих были рыжие волосы, заплетенные в две косы, вытянутые птичьи лица с заметно выступающей вперед верхней челюстью и невыразительные светло-голубые, по-рыбьи выпученные глаза. Из-за хмурого, апатичного вида вкупе с хрупким, долговязым телосложением, они казались почти подростками, хотя Бен знал, что им может быть не больше десяти-двенадцати лет. Они не обратили не малейшего внимания, на появившихся на площадке мальчишек, даже не взглянув в их сторону. Но что было более странно, от них не исходило никаких эмоций, ощущений, и они как будто совершенно ни о чем не думали. Неподвижны, пусты, абсолютно закрыты от всех.

«Как только Йоэль смог наладить с ними контакт?» — Бена покоробила такая жесткая отстраненность, и он остановился практически у самого края площадки, не желая подходить ближе. Другие дети могли быть агрессивными, чрезмерно пугливыми, истерично-радостными, гиперактивными или наоборот хмурыми и заторможенными, но они шли на контакт, с ними можно было общаться и договариваться. Эти близняшки отгородились от мира железным занавесом, и невозможно было понять кто они, чем поглощены их мысли, и есть ли у них мысли вообще.

Йоэля это, кажется, совершенно не беспокоило. Он остановился рядом с ними и повернулся к Бену, чинно заложив руки за спину.

— Бенджамин, познакомься, это Петра и Элишка.

Бена передернуло от нарочитой манерности его речи, он промолчал, не зная, что сказать, тем более, что девочки продолжали равнодушно игнорировать их присутствие. Они продолжали сосредоточенно закапывать что-то довольно крупное в песок. Бен посмотрел на холмик и вдруг почувствовал дурноту. В животе мучительно засосало, по всему телу пробежались холодные мурашки: он отчетливо знал, что это «что-то» ещё живое. Несколько недовольный выжидающий взгляд голубых глаз Йоэля заставил его встрепенуться и поспешно пролепетать:

— И во что вы собираетесь играть?

— В этот раз мы будем играть в чуму. Все почти готово, нужно только раздать последние роли. Но ты ещё можешь присоединиться к игре, если хочешь.

Бена прошиб холодный пот. Он почувствовал слабость в ногах, колени начинали мелко, пока еще незаметно дрожать.

«Нет! Вы должны прекратить! Уходите в другое место, есть и другие деревни!»

«Зачем? Мы уже выбрали эту. Ты наверное за свою маму беспокоишься? Тогда тоже становись ведущим и выбери ей какую-нибудь безопасную роль. Например, доктора или гробовщика».

«Не буду я с вами играть, это отвратительно!»

«Если будешь себя так вести, никто не будет с тобой дружить».

«Что тебе от меня нужно?! Зачем ты постоянно за мной ходишь и делаешь гадости?!»

Бен крепко, до белых костяшек сжал кулаки, словно собираясь кинуться в драку, но остался на месте. В его глазах стояли злые слёзы. На лице Йоэля отразилось лёгкое раздражение.

«Неправда. Это ты постоянно оказываешься там, где я хожу».

Злость постепенно стихала, сменяясь мрачной, усталой обречённостью.

«Чего ты от меня хочешь?»

Губы светловолосого мальчика чуть растянулись в улыбке.

«Хочу, чтобы ты тоже играл».

«Нет…»

«Тогда просто смотри. Как всегда».

Он отвернулся, демонстрируя, что разговор окончен, но даже не скрывал, что с интересом ждёт реакции.

«Скорее всего, просто уйдёт, как и всегда. Насколько ещё его хватит?»

Бен оцепенел. Он словно утратил способность адекватно мыслить. Чувства притупились, злость и страх перестали колоть и обжигать и смешались в тяжёлый, болезненный, вязкий ком, который застыл в груди, мешая дышать, но уже не заставлял руки и ноги трястись, а сердце — бешено колотиться. Происходящее показалось вдруг каким-то ужасно нелепым и неестественным, похожим, скорей, на дурной, навеянный духотой и нервным перевозбуждением сон, чем на реальность. Бесцельно скользившие по площадке карие глаза мальчика вдруг зацепились за сидевших в песочнице близняшек, и он подумал: «Как же им не жарко? Ладони и пальцы должны быть горячими и сырыми от пота».

Возможно, их рук это не касалось: они были сухими и костлявыми, с тоненькими, как веточки, кривыми пальчиками. В его голову закралась шальная мысль, что забавно было бы подгадать момент, налететь на них с разбегу и расцепить. Как они отреагируют на такое? Завизжат? Расплачутся? Рассердятся? Может, превратятся в двух прекрасных принцесс, которых злая колдунья превратила в страшненьких девчонок, как в тех глупых книжках?

Лопатки одновременного опустились, рассыпав песок, и две пары блеклых рыбьих глаз намертво примагнитили его взгляд. Бен мучительно сморщился, почувствовав внезапную ломоту в висках и нарастающую тошноту. Желудок резко сжался, спазм рванулся вверх, в горло, во рту разлился омерзительный, жгучий кисло-сладкий привкус. Он вздрогнул и нахмурил брови, пытаясь сопротивляться. Все звуки вдруг стали мягкими, голову наполнил глухой, звенящий гул. Из ноздри сначала закапала, а потом хлынула тонкой, непрекращающейся струйкой кровь, попадая в рот и пачкая футболку. Сообразив, что если он продолжит упрямиться, нарастающее внутри черепной коробки давление просто убьет его, Бен сдался, и его тут же согнуло пополам в жестоком приступе рвоты.

Близняшки безучастно наблюдали, как он поливает свои ботинки полупереваренным обедом, а потом и желчью. Одна из них чуть нахмурилась, её узкое треугольное лицо казалось почти суровым. Вторая напротив слегка растянула губы в бледном подобии улыбки. Это продолжалось несколько долгих минут.

Внезапно Бену резко полегчало. Он сделал пару нетвердых шагов назад и плюхнулся на землю, кашляя, размазывая кровь по лицу и пытаясь отдышаться. Девочки потеряли к нему интерес и снова синхронно заработали лопатками, разглаживая горку песка. Ему казалось, что их там не меньше четырех. Мальчик-блондин, встретившись с ним взглядом, скорчил гримасу омерзения.

— Не нужно было задираться.

— Найдите себе другое место, — вновь попросил Бен, уже усталым, бесцветным голосом.

— Нет.

У него больше не было сил спорить. Да и спорить было не о чем: Йоэль и сам с легкостью мог заставить его отступить, даже без помощи этих девчонок. Не нужно было пытаться противоборствовать ему, чтобы это понять. Бен поднялся и, слегка виляя из стороны в сторону, пошел прочь. Нужно было хоть немного привести себя в порядок перед тем, как показываться на глаза матери. Она, конечно, не умеет на него злиться, но будет волноваться, а он слишком вымотан, чтобы её «успокаивать».

В кухне стоял жар и сильно пахло едой: острый аромат специй смешивался с запахами жаренного мяса, вареной картошки и сладковатыми духом домашней выпечки — мама явно не выключала плиту с момента, как он ушел. После пронизывающей вечерней прохлады улицы от тепла Бен тут же разомлел: тело налилось приятной тяжестью, веки сонно нависли над глазами, ожидая возможности сомкнуться совсем. Он остановился на пороге и прислонился плечом к косяку, с наслаждением вдыхая ставшие совсем знакомыми и родными запахи дома.

Мать, услышав звук открывшейся двери, вышла ему навстречу.

— Бенеш!.. Что с тобой случилось? — её лицо из радостного мгновенно стало озабоченным. Она скользнула взглядом по его одежде и вдруг нахмурилась, — Ты… ты подрался. Подрался с теми ребятами!

Она подбоченилась и нахмурила брови. Бен беспомощно смотрел на неё снизу вверх, совершенно не представляя, как воевать с этой энергичной, боевой женщиной без применения привычных методов.

 — Ничего я не дрался! Просто кровь из носа пошла-а… — она внезапно оказалась рядом с ним, схватила за плечи и теперь по-хозяйски вертела из стороны в сторону, выискивая синяки, царапины, следы зубов, разорванную одежду и прочие свидетельства обычной детской потасовки.

— Не дрался он… А крови-то сколько! И весь бледный, как смерть.

— Я правда не дрался! Видишь, ни одного синяка нет. Мы просто играли, у меня пошла кровь из носа, и я решил вернуться домой, вот и все!

— И не стыдно обманывать? — она отстранила его, по-прежнему держа за плечи и пристально заглядывая глаза. Ей верилось, что так она заставит его выдать себя, если он врёт.

— Ну, ма-а-а-ам! — жалобно протянул Бен, чувствуя себя тряпичной куклой в её неожиданно сильных руках.

— Не ной, — проворчала она, постепенно остывая. Потом вздохнула и крепко прижала его к себе. Кожа у неё была влажная и липкая от пота, — К врачу все равно завтра сходим: не может быть, чтобы кровь из носу сама собой просто так хлынула. Да и голова у тебя часто болит… Ну, иди пока, переоденься, помой руки и быстро за стол — всё уже давно готово.

Бен быстро кивнул и, выскользнув из объятий, с облегчением шмыгнул в гостиную, побежал вверх по лестнице, в мгновение ока оказавшись в своей комнате. Он поймал себя на мысли, что доволен тем, как легко отделался. И совсем, как обычный: даже не пришлось лезть к ней в голову!

Внутри у него все мерзко сжалось, грудь начало щемить. Бен шмыгнул носом и быстро заморгал, вдруг обнаружив, что перед глазами все расплывается. По щекам одна за одной потекли горячие слезы.

«Все пропало. Они все испортят…»

Он сел на кровать, взял подушку, уткнулся в неё лицом и тоненько взвыл от безысходности.