Горячка (гет)

— Сложностей никаких не предвидится, — говорит Блад, моя руки. Он всегда тщательно моет их перед процедурой. Что-то подсказывает ему, что так надо. — Никаких трудностей не должно быть, — повторяет он, поворачиваясь к взволнованному Джереми. — Роды протекают абсолютно нормально.

Мэри лежит, приподнятая на подушках, тяжело дышит. На лбу её капли пота.

— Роды протекают абсолютно нормально, сэр, — подтверждает приглашенная на всякий случай в помощь Бладу акушерка. В белом чепце, в синем платье. Глаза её смотрят спокойно и серьёзно. Ставит на стол фарфоровый кувшин с цветочками. — Плод идёт хорошо, раскрытие матки в срок. Таз широкий. Вам бы лучше удалиться, сэр…

Джереми кивает, наклоняется к Мэри, целует её.

— Я приду потом, хорошо? Ничего не бойся.

Мэри закрывает глаза, пытаясь отдаться качающим волнам боли; они распирают, накатывают, скручивают, разрывают и режут;

Мэри закрывает глаза, и…

Горячий жар, палящее солнце; невыносимый звон в ушах; птицы! Огромные чёрные птицы. И пески. Песок забивает глотку, режет глаза. Джереми лежит под этим палящим зноем, в кандалах; её Джереми, он страдает, истязаемый полковником, израненный, и страшный полковник вот-вот вернётся... Черные птицы бросаются на него, клюют его раны; как их много! Она бросается закрыть его собой.

Он лежит под этим палящим солнцем, ему так больно, и у него жар.

Нет. Это у тебя жар.

Горячий жар внутри, жжёт, печёт, палит невыносимо. Мэри, не открывая глаз, со стоном и плачем мечется в постели.

— Родильная горячка, — говорит Блад Джереми Питту. — Один случай на четыре — примерно, в случае эпидемии. Один шанс из… — Блад замолкает, не решаясь озвучить настоящую цифру. — Из шести.

Джереми потерянно смотрит на него, не понимая, не осознавая — как это так?

Мэри мечется в бреду, смотрит ему в лицо и не узнаёт его, лепечет что-то несвязное. Волосы её разметались по подушке. Он сидит рядом с ней, держит в руках её горячие руки, безуспешно окликает её по имени. "Мэри, Мэри, ну что ты? Это я… Слышишь?"

— Один из шести, — повторяет Питер, и Джереми внимает ему с посеревшим лицом. Они стоят на палубе корабля Волверстона, куда в отчаянии ушел Джереми. — Причины… они, ну, так же как и точная вероятность возникновения, медицине неизвестны. Остается только надеяться на Бога.

Джереми, выслушав его, круто разворачивается, сжав губы, и отходит к борту. Он опирается на поручни и невидяще смотрит поверх морской глади.

— Сто якорей мне в глотку… — тихо говорит Волверстон, глядя ему вслед.

Питер молча смотрит вслед другу. Он вспоминает, как Волверстон говорил ему, что пиратам не свойственно переживать из-за женщины. Наверное, это правда; наверное, их команда бы такого не поняла.

…Сколько времени прошло? Дней, часов, недель? — время точно остановилось. Джереми чувствует себя беспомощным. Так уже было когда-то, на плантациях Бишопа, и вот всё повторяется: ты чувствуешь себя маленьким, одиноким, точно небо обрушилось, приблизилось к самой голове и придавило тебя, а ты — словно букашка… Что там говорит ему Питер? Ради всего святого, Питер, ты когда-нибудь испытывал подобное?

Странные провалы в памяти, точно обмороки; вот он видит себя у решётки сада, стоит и держится за решётку, и смотрит вверх.

О Господи, это мне за то самое, за годы пиратства? Неужели за то?

Сколько дней уже позади, сколько это длится? Что с ребёнком — ведь был ребёнок, крошечный пищащий комочек, что-то ему говорили про ребёнка, что? он не помнит…

— Должен наступить кризис, — говорит ему Блад. Джереми потерянно смотрит на него. Кризис. Смутно знакомое слово. Когда-то он уже слышал его от Блада.

…палящий жар вокруг! Мэри видит Джереми, лежащего, закованного в колодках. Он мечется, выворачивает себе руки и ноги; ты видишь его ступни в колодках, сбитые, натруженные, израненные на плантации.

ты тянешься к ним — прикрыть собой, взять в ладони, поцеловать. Горячий, горячий жар над головою, песок забивает дыхание. Вы вдвоем в этих песках…

…мы выберемся, правда? Спасёмся, уйдём от чёрного крыла смерти, мы же выберемся?

…Непонятно перемежающиеся — что и когда было? — словно вырванные из цикла дней вспышки памяти; вот он на палубе, говорит с Бладом.

Блад пытается его успокоить, и внезапно Джереми чувствует приступ ярости и раздражения, вырывающийся на его друга. Да что он знает об этом?..

Не то, чтобы он считал капитана баловнем судьбы — в конце концов тому тоже пришлось перенести многое, — и по его, Джереми, вине — но, кажется, все проблемы и терзания Блада, связанные с любовью, были из ряда "завоевать сердце Арабеллы — любит-не-любит — попранное достоинство — ах, обратит ли она на меня внимание…"

Слишком всё красиво, всё безупречно, как в романах, словно Питер Блад был создан для того, чтобы шагать по волнам триумфа и славы, овеянный успехами — а другим доставалось бы всё простое, ужасное, грязное. Все, что бывает в жизни, все случающиеся внезапно беды, все нежданное, происходящее в случаях один-на-четыре, о чем не принято говорить вслух.

И что, в самом деле, вспоминать? — ведь вы уже обсудили это когда-то с ним и примирились:

…— Ладно, старина. В конце концов, я тоже был перед тобой виноват — с этим восстанием Монмута.

— Так что мы квиты, — И они весело, рассмеявшись, двинули друг друга в плечо.

Но теперь это всё вдруг поднимается изнутри, подкатывает к горлу, душит, так что Джереми откидывает голову, расслабляет шейный платок — нет, не то чтобы он считал Питера сейчас виноватым, не то чтобы припоминал прошлое, как его на Барбадосе из-за Питера подвергли пыткам, как раба, как последнего негра — но он чувствует внезапно такой прилив ярости, ярость толкается даже толчком в ладонях — он даже не помнит, что сказал Питеру: "Как ты это допустил вообще, Питер?" и ещё что-то…

Спокойный взгляд Блада. Его холодный голос:

— Я надеюсь, Джереми, ты не на дуэль меня вызовешь? — И, развернувшись, он уходит, чётко стуча каблуками. Джереми, тяжело дыша, смотрит ему вслед, едва ли понимая сам, что на него нашло…

…Что-то бывает такое, что-то входит в ослабленную отчаянием душу. Потом он и сам, вспоминая, столько раз недоумевал — что с ним было? Зачем взъярился на ни в чём не повинного Блада?

Мэри приходит в себя, выплывает из туманного сна, худенькая — одни глаза остались! — открывает глаза, ищет взглядом вокруг, встречается взором с мужем. Он сидит у её постели, осунувшийся, потрясённый, не веря глазам. Один шанс из шести. Редкий случай.

— Ты что, плакал? — слабым голосом шепчет она, поднимает руку, чтобы дотронуться до его лица, но от слабости рука падает. Он подхватывает её руку, подносит к губам. Он склоняется к ней, трогает губами её волосы, шепчет нежные, ласковые слова, не веря, что все миновало, что все страшное позади, что кризис прошел.

…И вносят их сына, который, оказывается, жив и которому стараниями Арабеллы подыскали кормилицу — крошечный пищащий комочек, их живое продолжение, их совместный кусочек плоти. Маленький, плачущий, его кладут к ней на колени, и они вдвоём смотрят на него… Удивляясь, не веря, не в силах понять, что всё наконец закончилось…