Ад (гет)

От боли перед глазами всё плывёт и радужно светится мыльно-нефтяными пузырями. Руки, кажется, сотрясаются в треморе, но понять не выходит, всё, ресурс исчерпан. Сил нет даже на то, чтобы сделать вдох, чтобы закричать, даже просто повернуть голову и посмотреть на... в жопу. В задницу всех и всё.

Гриша уже не помнит другой жизни. Не знает, как это было когда-то, ещё при живых родителях, когда Ника была маленькой-маленькой, а мир казался простым и понятным. Как-то незаметно из головы выветрились и беззаботный смех, и душевное тепло — их место быстро и беспощадно заняли ледяная отстранённость и остро бьющий прямо под рёбра цинизм. Жалость свинтила и того раньше, когда их с Никой дербанили из стороны в сторону сразу после похорон. Золотое правило, вынесенное тогда ещё совсем не Измайловым навсегда отпечаталось на обратной стороне век: когда бьют, отвечай в семеро сильнее. И как-то само собой получилось, что это впиталось в кровь, стало самой сутью. И уже не выходило иначе: ни с незнакомцами, ни с самыми близкими и родными — даже с Никой не получалось. Ничего. Никак.

Ощущать себя душевным импотентом — удовольствие примерно на уровне тока, который пускают по яйцам. Гриша не хочет этого, быть таким, существовать от одной сумасшедшей выходки до другой. Он устаёт настолько, что уже и сам не понимает, почему пистолет ещё не упирается в висок.

Поначалу он ещё думает, что сможет вырваться, вернуться назад. Стать прежним. Приятная иллюзия поиска той самой, самой любимой и родной лишь оттеняется беспорядочными, ничего не значащими связями. Это же просто так, без обещаний и дурацких клятв. Просто попытка утолить жуткий внутренний голод, прикрыть рану, которую никто и никогда не увидит.

Гриша и сам не понимает, как задолбался, насколько загнал сам себя, перебежками из одного угла воображаемой клетки в другой. Семь лет пролетели как один день — а в голове набатом всё били чьи-то слова с похорон. Будь сильным, вы с сестрой теперь остались совсем одни. Целый день, каждый каждый день; каждый удар грёбанного сердца. Нужно было просто стиснуть зубы поплотнее и выть максимально тихо. Пусть сестра уже давно не спала чутко за соседней стенкой, привычка въелась в плоть, когтями впилась в сердце. Казалось, от него больше ничего и не осталось: только кучка глубоко ущербных привычек, да непонятно откуда взявшаяся тяга к хорошим концовкам. Что только в родимой полиции забыл...

Работа успокаивает, даёт ощущение твёрдой почвы под ногами. Когда гоняешься по всему городу и ближним посёлкам, а потом летишь на всех порах домой к сестре, времени на свои чувства просто не остаётся. Выходные в обществе алкоголя и прекрасных дам прочищают мозги, а фантом от раны в груди лучше не трогать — гниющая плоть, завоняет собой весь дом. Не стоит оно того. Главное — чтоб Ника перестала кричать ночами, а он уже как-нибудь разберётся с со своими демонами.

Самого-то Гришу давно уже не пугают ночные кошмары: ни кровавые блудни подсознания, ни своевременные вспышки прошлого. После этих вязких и неприятных ночей голова трещит, как неисправное радио, но и только. Бояться ведь можно только возвращения в этот мрачный беспросветный мир, а он из него так и не смог выбраться. И никогда не сможет, плоть просто не выдержит, а он — просто сорвётся. Упадёт в пустоту.

Гриша знает, чего действительно стоит опасаться — так это ясных и чистых, полных радости снов. Вот после них действительно подскакивает желание прислонить прохладное дуло к линии волос. И кричать, кричать, до рефлекторных всхлипов, сотрясаться в которых он будет уже в невменяемом состоянии.

В какой-то момент сознание просто выкидывает из тела, оставляя бултыхаться где-то во вселенной полупрозрачной хренью рядом. Горло вроде бы сводит в беззвучном хрипе, ногти вроде бы с силой впиваются в голову, чуть не вырывая волосы. Вроде бы и сердце сводит, сжимает до боли, да только чувствуется это как-то отстранённо, видится — откуда-то со стороны.

Гриша давно разучился расслабляться. Просто отпустить напряжение из уже сведённых на последнем издыхании мышц и растечься безвольным мешком костей рядом хоть с кем-нибудь близким, рассказать — шёпотом, прикрыв глаза, — всё-всё, что дербанило душу на части. Ну, то, что от этой жалкой душонки осталось. До одури хотелось расслабиться и просто дать себе право стать простым человеком. Слабым, разбитым, почти-ребёнком, на которого в миг не свалилась ответственность за весь мир. И просто плакать, рыдать навзрыд без остановки.

Вот только близкие... с ними нужно быть сильным, их нужно защищать, оберегать от мира, заботиться. Рядом с ними нужно быть живым. И ещё целый список всего, на что Гриша уже просто не способен. Из-за работы или из-за смерти родителей — уже не важно. Он просто не может — ТАК не сможет. И от осознания этого в сотню раз хуже, чем от тех самых пресловутых "хороших" сновидений.

Гриша плохой человек, злой. Он и сам это прекрасно знает и нисколько не сомневается. Вот только слова Алёны всё равно почему-то ощущаются как пуля, угодившая в жилет. И рядом уже совсем не уютно и не тепло. Теперь уже не нужно быть рядом с ней сильным — но расслабиться, подпустить ближе, просто не получается. И уже не получится. Ни-как.

Порой, в минуты покоя, Гриша просто сидит на краю постели и рассматривает свою татуировку на руке. И думает, как красиво бы она смотрелась на фоне его крови. Обязательно ярко алой, чтоб из артерий, чтоб фонтаном. Как-то одному тупорылому грабителю в мясо разворошило руку, хлестало так, что за минуту всё выхлестало. Давно это было, а картина так и стоит перед глазами, не выбросить.

На Гришу порой находит. В такие дни он в кои-то веки творит не безумства — но самые настоящие геройства. Отдать кому-то последнюю рубашку и замёрзнуть нахер от холода — вообще его давняя несбыточная мечта. Главное условие — причинить себе максимальную боль, кислотой выжечь эту, застарелую, гадкую.

Ноги уже не дрожали, мышцы не сводило в болезненных судорогах, почти не дававших сделать и шага. Ладони привычно огладили рукава куртки, пальцы схватили ключи. Тело двигалось на автопилоте, сознание всё также летело где-то рядом. Сейчас едва ли то время, когда гостей принимали с распростёртыми объятьями, да и не стоило принимать такого гостя вообще. Правильно Володя говорил про демона, всё правильно.

В Аду месяц идёт за десять лет. И амнистия там тоже не предусмотрена.

В Аду всегда дают выбор: остаться на плахе или стать мучителем, предлагать самому. Гриша не знает уже, что за выбор — его. Почти канонично, он просто не помнит. И боится, боится до дрожи, что уже давно изощрённо пытает каждого, кто неосторожно умудрился подобраться чересчур близко.

Гриша давно не носил розовых очков и не сомневался в истинной людской натуре. Он всегда радушно принимал чужих тараканов и дряхлые, разваливавшиеся скелеты. И почему-то, глупо, по-детски, в ответ ждал такого же снисхождения. Как будто не знал, насколько эта его уязвимость была опасна. Но всё ещё верил. Глупо, по-детски. Всем нужно во что-то верить. Даже если это что-то — самая настоящая ложь.

Дверь открывает, даже пускает на порог. Не задаёт лишних вопросов, просто пропускает на кухню и ставит чашку. Может, бормочет себе под нос что-то, да только всё равно услышать не получится. Никак.

Наверное, спрашивает: "чего пришёл? как ты? что-то случилось?" Добрая, всегда его, дурака, принимает. А ведь, по-хорошему, давно вышвырнуть должна была: и за дверь, и из собственной жизни.

Прохладная ладонь мягко дотрагивается до его руки, тянет куда-то, ведёт за собой. В комнате приятные сумерки и целое огромное покрывало, которое может закрыть от всего мира, спрятать ненадолго от реальности. Не у одного Гриши есть проблемы с принятием себя, рефлексией и кучей других, непонятных и совсем не важных сейчас слов.

Мама часто говорила: "где тонко, там рвётся". Так и вышло: тоньше всего было там, в единственном месте, когда Гриша поддался, позволил сознанию на миг помутиться. Сейчас, в уютной полутьме чужой спальни, когда сердце билось почти без спазмов, в кольце чужих слабеньких ручек, плотину просто прорвало. А сознание — просто с размаху влетело обратно в тело.

Сначала это просто вздох — тихий и едва слышный, переходящий в жалобный всхлип, но это — только начало. Первые минут пять Гриша действительно воет на одной ноте и просто не может остановиться. Потом звуки начинает прерывать заполошное,сбитое дыхание. Появляются первые слова. Раз-два-десять... в первый раз за долгие годы он не может удержать себя в руках.

Гриша захлёбывается, торопится, боясь, что не успеет, не выскажет. Что реальность неожиданно нагрянет и попросту вывернет на изнанку ещё один грёбаный раз. И сейчас у него попросту нет сил на то, чтобы собрать кусочки воедино.

Но реальность не возвращается. В первый раз за хуй знает сколько лет, она даёт передышку, позволяет сбросить маску, обнажить нервы.

В первый раз за много лет Гриша чувствует чужое тепло, его бесчувствие временно куда-то пропало. И, кажется, этот наркотик его погубит. Потом. Когда Ад вернётся и вновь сожжёт его реальность.