Органы чувств (джен)

Семпая часто мучили кошмары.

Его — нет.

Если, конечно, вздымающиеся под стянутой, тонкой кожей век картины, заставляющие глаза беспокойно двигаться, вглядываться в едва уловимый образ, можно было назвать кошмарами. Ямато предпочитал считать их видениями. Нечто, вроде пронесенного сквозь десятилетия ненавязчивого, безболезненного фантома, преследующего человека, у которого отняли конечность.

Возвращающийся с завидной постоянностью, обезличенный сгусток застарелых, забытых и не осознанных переживаний. Но все же не сон. Нет. От этого фантома можно было очнуться в любой момент, пусть вросшего стеклом в тело, пусть свевшего даже не мышцы — кости.

Видение — очень верное слово.

Семпай не был так удачлив, но, измученный и опустошенный, больше нуждался в поддержке, чем в советах со стороны человека, который ни одного сна в своей жизни не помнил.

Нос щекотало шорохами и чем-то, немного похожим на иней, словно снова наступил размокший и умытый красным конец февраля, который он встречал на границе со Скрытым Водопадом. Разгоряченным и слегка простуженным после трехнедельного бега за разведданными по черным, оттаивающим болотам и пожухшим за зиму лесам. Гонящим с отставанием на два-три часа по видимому только ему одному следу, по щиколотку в талой воде.

Воздух будто тоже отсырел и теперь горчил, разлагаясь.

Ветром что-то липко трогало щеки и щипало кончики ушей, перебирая частыми вздохами вдруг мокрую отросшую челку. Что-то скрывалось за плывущим где-то глубоко вверху белым, слепящим бельмом.

«Что-то» горящее в легких, оставившее жить с осознанием, что у мышц и кожи, прожженной спиралью клейма, тоже есть память.

«Что-то…» — раз за разом приходило на ум.

«Что-то живое».

Он равнодушно перечеркивал накрест очередное лицо в книге Бинго под хруст размозженных ветвями костей. Сырость оставляла на зубах привкус железа.

За окном сухо и тихо скрипело. А может это было само окно.

Или просто пересохло в горле.

Глубоко и медленно выдохнув несколько раз, как его учили, Ямато с шорохом сел на кровати, спустил ноги на пол. Часто заморгал на тени и уже привычную по утрам серость, поглощавшую комнату, в которой даже взгляду не на чем было отдохнуть; едва светало. Должно быть, он все же слишком редко бывал дома, хотя от стола, на котором ждал сдачи рапорт о последней проваленной миссии (кто же знал, что шпионом Сасори окажется Кабуто?), от запертых шкафов с амуницией и оружием веяло привычным постоянством.

Джонинский зеленый бронежилет был неряшливо оставлен на спинке стула.

«Бунтарь», — он усмехнулся про себя, потянулся и встал, расчесывая короткими ногтями живот. Не все было потеряно.

Трех дней не прошло с тех пор, как команда Какаши вернулась в деревню.

Видений же не было года три, не меньше. Неприятно было осознавать, что даже после стольких лет Орочимару, всего лишь встреча с ним, растревожили его сознание. Еще и Корень вновь взялся за старое, — словно дежа-вю. Похоже, что глаза беглого, одержимого злобой, последнего Учиха наконец стали представлять настоящую ценность. Глаза того, чье имя Ямато смиренно не видел в своем черном списке на протяжении трех лет, потому что хорошо помнил крепкую, продрогшую от сырости хватку: «Обещай мне».

Но власти над Данзо у Какаши не было, потому Корень и сделал ход первым.

Педантично и тщательно натягивая на себя униформу, а вместе с ней и личину никому не известного рядового джонина, Ямато продолжал боковым зрением следить за тенями. Точнее за одной конкретной, неустанно скользящей за его спиной с самого возвращения.

Спешных действий предпринимать не стоило. Для шиноби его уровня, мальчишка-шпион не представлял угрозы, но если Корень следил за ним, значит на то была своя причина.

— Лорд Данзо вызывает вас.

Все же старый наставник все еще мог удивлять.

Человек держал дистанцию, не показываясь, но, очевидно, стоя где-то снаружи, поближе к окну. Из-за стекла сиплый голос было едва слышно, потому опознать говорящего не представлялось возможным.

— Явиться в штабквартиру в самом срочном порядке.

Уже стоило насторожиться. Лорд Данзо мог дать иллюзию выбора, но только не подчиненному.

Только не ему.

Под пальцами щелкнули заклепки. Бросив беглый взгляд в зеркало в ванной и убрав под шлем выбившуюся кое-где челку, Ямато спешно покинул квартиру.

Быстро двигаясь вдоль еще пустынных улиц, он думал: все же миледи Цунаде пока имела очень смутное представление о том, что на самом деле поддерживало Коноху из тени.

* * *

«Дядя…»

Он так надеялся, что ему повезет. За семьей этого очередного безымянного феодала наблюдение велось круглосуточно и если бы ребенок обладал чакрой, или хотя бы намеком на способности сенсора, это было бы понятно сразу. Да и разведданные не могли быть ошибочными. Только не те, которые приносил Какаши.

Почувствовал пальцами, как по грязно-рыжему в свете огня полу потянул сквозняк.

— Дядя, почему?

Пламя пары свечей запрыгало, дрожа отбрасываемыми на стены длинными, косыми тенями. В тусклой, красноватой хмари узкоплечая фигурка, сжавшаяся на пороге темного дверного зева, плыла как тающий воск.

Босая темноволосая девочка лет шести смотрела больше не на него, а на выходящий из лежащего под ногами размякшего тела обрамленный черной кровью меч.

Деревянный пол липко блестел.

Тензо несколько раз мазнул лезвием по штанине и задвинул оружие в ножны. Медлить не стоило, хотя среди охраны уже давно никого не осталось в живых.

— Зачем папу?..

Он сделал шаг. Ребенок дернулся от неожиданности, ткнувшись носом ему чуть выше ключицы, боясь, кажется даже вдохнуть. Прижимая девочку к себе за плечи, другой рукой Тензо несколько раз как умел ласково пригладил волосы на детском затылке и замер.

На открытый участок кожи капнуло горячим. Под ладонями глухо хрустнуло.

Пичуга в последний раз дернула крыльями и повисла, обмякая в тяжелой хватке.

— Когда-нибудь эта привычка настигнет тебя, — Какаши стыдливо шмыгал носом из-под своей маски, переминаясь в ожидании на краю пустынной прогалины.

Свободной рукой Тензо выдирал из тушки стальные кольца лески, подломившие невзрачные бурые перья и ушедшие глубоко в кожу. Подняв голову на голос, мазнул через щеку тыльной стороной ладони, оставляя на коже темный неровный росчерк.

— Если делать это правильно, они не успевают ничего почувствовать. Я считаю это очень гуманным методом.

Снова осень. Снова липкие сумеречные туманы, утром иней белым налетом, от которого трава под ногами как ломкое, тускло-зеленое крошево, а застарелые раны тянут фантомно, как свежие, кровью; к дождю.

В темной паутине размякающих веток и редкой листвы над головой затянутый дымкой, белесый солнечный круг. Словно еще одно видение, в котором впервые за долгое время удалось избежать и погонь, и неравного боя, но в котором они оба странно пришиблены, с застуженными носами и пальцами, и утомлены одинаковым чувством отвратительной черствой пустоты в голове.

— Я тоже раньше мог людям шеи ломать голыми руками, как диким рябчикам. Теперь мешает что-то. Видимо «гуманность» к самому себе, как думаешь?

«Злится».

— Простите, что операция пошла вразрез с вашим планом. Вы просили обойтись малой кровью, и я не справился. Я бы ее не тронул, честно.

— Даже если она тебя видела, ты мог просто уйти.

— Не мог.

Птица смотрела мертвыми, будто покрытыми пылью глазами.

— Есть определенные принципы.

И все, царящее вокруг, необъятное растительное великолепие, уже ропщет и рукоплескает невнятно в лицо и спину тысячами раскрытых ладоней. Как бы ветер их не выдал.

— Не могу я людей истязать перед тем, как убить, — Тензо зацепился было пальцами руки за предплечье, — а ей было больно. Это была моя вина, я должен был это исправить. Из чувства долга.

— Перед кем?

— Перед собой.

И перед Ними, теми, кто лучше всех знал, что такое бесконечно погибать в плену своего собственного, заживо разлагающегося тела. Теми, кто, навсегда погаснув во тьме, пытался улыбнуться посмертно так искренне счастливо.

— Пойдем, — отвлекли пальцы, щелкнувшие по уху. Тензо цыкнул сквозь зубы, вздрогнув, — хочется в деревню сегодня вернуться.

— А дичь?

Какаши только вяло махнул рукой:

— Устал я в чужих потрохах ковыряться. Закинемся таблетками — и вперед.

На таблетки организм отказывался выделять даже слюну: одного взгляда на болтающуюся в хватке птицу хватило, чтобы вспомнить. Точно так же Тензо держал за волосы отрубленные головы своих жертв.

* * *

Снова осень. Еще не рыжая, не золотая, и леса утром словно в вымерзшем, изумрудно-голубом мареве.

Тензо крепче прижимался ухом к земле, выравнивая дыхание под внутренний счет. «Раз… — два»,, медитативно, унимая и гулкое сердце, и проступающую на коже испарину, пульс артерии внизу живота и утекающее в продрогшую почву тепло. «Раз... — два», — как заторможенно-сонно дышала земля. И он вместе с ней, различая за тлеющей внутренней глухотой и эхо следов беспокойного зверя, и бьющий в дно заводи ключ. Главное — не забывать дышать, — ручей, дерево, мертвое дерево, — чтобы не как в детстве, когда приходилось вслух диктовать себе: «выдох — и вдох»; вот оно.

Что-то.

«Что-то живое».

Он привстал на колено, зацепляясь пальцами за смятый колючий дерн.

— Мы их нагоняем.

— Их? — Какаши подошел ближе, украдкой ведя носом по воздуху.

— Один мужчина, это точно. Меньше чем в часе отсюда. Судя по тяжести шага, он уже начал уставать. Или его что-то тормозит. Или кто-то.

— Человек?

— Не могу понять. Может призывной зверь?

Хатаке неопределенно хмыкнул.

— Надо поспешить, разберемся по ходу дела, — обернулся, хватаясь было за болтающуюся на поясе фарфоровую звериную морду.

Тензо поднялся, качнувшись немного вперед от вдруг сдавившей грудь нехватки кислорода, и прыжком ушел в бег, как-то болезненно сведя к переносице выгоревшие за лето брови, но не издав при этом не звука.

Моментально перестраиваться после замедления биоритмов все еще не получалось. Человек жил намного быстрее окружающего мира, и, казалось, с каждым годом эти темпы только росли. Радовало одно: медитации, из вынужденных упражнений ставшие осознанной многолетней практикой, помогали.

«Я все делаю правильно», — Тензо улыбнулся и прибавил шаг, поднимая глаза и пытаясь просчитать и подстроиться под частоту дыхания семпая, почти летящего среди отсыревших ветвей.

Близость цели становилась почти ощутимой.

Изначально его вообще здесь быть не должно было.

По описаниям миссия едва ли тянула на заявленный ранг. Умело избегая пункта о возможности контакта с шиноби из враждебных деревень, заказчик — глава малоизвестного вне определенных кругов союзного клана из северного пограничного селения, важным обозначал возвращение похищенных целью нескольких ценных печатей в количестве двух штук и передачу Хокаге так же похищенного информационного пакета о ситуации на пограничных фронтах. Цель требовалось устранить.

Миссия-убийство с ограничениями во времени. Какаши, сперва заявивший себя единственным исполнителем, замер на выходе из общежития.

Тензо всего лишь ненавязчиво предложил проводить.

— Лучше перестраховаться.

Обернулся.

Заглянул прямо в глаза.

Чуть взгретый за день ветер задувал ему волосы на затылке, и Тензо, переступая босыми ногами по тонкой облупленной дощечке порога, отчего-то думал о седеющих в апреле одуванчиках, и еще о чем-то невнятном.

— Чего ждем?

В глазах семпая недоумение, подстегивающее не хуже ложащейся поперек пяток розги. Или трости, вонзающейся промеж лопаток, той самой, что в свое время была неизменным и бесстрастным, как и ее хозяин, участником тренировок на концентрацию.

Ветер. Тензо отплюнулся от волос, лезущих в рот, заправил несколько прядей за ухо. К палке, вминающейся в спину, он смог привыкнуть. И к излюбленной Какаши манере менять тактику на ходу когда-нибудь привыкнет тоже.

* * *

Привратники провожали только до спуска на нижние уровни.

Маски знакомые, шиноби за ними — нет, черные шесты за спиною крестом. Скорее всего, никого из его бывших напарников уже нет в живых. Фальшивые лица разбиты и люди истерты из-под имен; последнего из них он видел лет семь назад: бежевый плащ, хромающий через границу, и больше ничего.

Проход — все та же, летящая вниз темная башня, знакомая до последнего перекрытия, гудящая полыми, врезающимися в пластины бетона, ребрами труб.

«Тело огромной рыбы», — вспомнил вдруг Ямато, почти ощутив кольнувшую в груди искорку придавленного временем и привычкой, неосознанного когда-то восторга. — «Только без внутренностей».

Продолжал вспоминать, соскальзывая с черных «костей» вниз, пока не толкнулся подошвами в каменный центр обнесенной красными перилами широкой несущей конструкции.

Первый подземный уровень. «Корень».

— Хоть я и старейшина, неосведомленность принцессы Цунаде лишь показывает, насколько хладнокровно ты готов выполнять свою работу.

Ответа он не требовал, но Ямато еле удержался, чтобы не свести руки за спиной. Дурная привычка.

Один раз взглянув на него из-под полуопущенного века, Данзо кивнул, выводя бесстрастное:

— Спасибо, что пришел, — медленно развернулся и, припадая на трость сильнее, чем Ямато помнил, двинулся к проходной в северное крыло. — В любом случае, пока ей не стоит знать о твоей связи с Организацией. Пойдем.

Мерный деревянный стук отдавался эхом в воспоминаниях о тысяче пробуждений мальчика, что, страдая от равнодушия к жизни, так и не осознал, в какой момент спасший его человек заронил в пустоту его сердца камень, называемый «долгом». Тот же самый, сейчас, идущий впереди человек, в видениях о котором остались только крепкие высохшие руки с сизым рисунком вен, пронзительный взгляд нескрытого бинтами, запавшего глаза, и голос, как и прежде, гулкий и выморенно-бесцветный.

— Хочешь что-то сказать? — Данзо не оборачивался.

Ямато только украдкой покачал головой. Он бы хотел. Он хотел бы сказать очень многое. Но это Киное был тем, кто имел право спрашивать. Он таких прав не имел.

Комнату, куда они вошли, Ямато не узнавал. Возможно она появилась после очередной регулярной перепланировки штабквартиры.

А может, все-таки подводила память. Данзо сразу прошел вглубь помещения, где на небольшую ступень был задвинут стол с аккуратными стопками документов на нем.

— Я перейду к главному, — он сел, положив несколько бумаг перед собой.

Ямато как можно тише задвинул за собой седзи:

— Похоже, я нарушил некоторые ваши планы, — проговорил он размеренно, обводя комнату взглядом.

Бывший командир, впрочем, смотрел только в документацию.

— Ты делал то, что тебе приказали. Шиноби, исполнивший свой долг перед деревней, достоин похвалы, а не нареканий. Так же, как предатель достоин смерти. Впрочем, — он сделал пару пометок, — пока не об этом.

Ямато вытянулся в привычной готовности:

— Чем могу служить?

— Сай. Твое мнение о нем. Как капитана.

Его растерянность от вопроса Данзо, похоже, почувствовал. Или ожидал.

— Сай был одним из лучших шиноби Корня за последние десять лет, но скрыться от тебя не смог. Не хочется думать, что я переоценил его способности.

— Сай... Он очень силен и способен для своих лет, — Ямато повел плечом в неопределенном жесте. — В боевой обстановке действует последовательно, в рамках отданного приказа. Провал его миссии можно, конечно, списать на то, что ему не повезло оказаться именно моим подчиненным. Но фактически ему не хватило опыта для ведения операции подобного рода. Первая ошибка — выбор неверной тактики. Чувство ненависти к себе, которое он так упорно провоцировал, плюс факт предательства, вызвали у команды только большее желание найти его. Не стоило забывать, что его напарники воспитывались на других идеалах. Вторая ошибка — ему не следовало держать Бинго-книгу на руках.

Данзо несколько мгновений смотрел на него не моргая, потом снова обратил взгляд на бумаги, хмурясь:

— Обычно он более осмотрителен.

— Мне кажется, он попросту не был готов. Не стоило отправлять его одного. Миссии такого плана предполагают устранение команды-прикрытия, после того, как контакт с целью установлен.

— Это верно.

Восприняв кивок, как разрешение, Ямато продолжил:

— Если устранение команды-прикрытия изначально не представляется возможным, как в нашем случае, Сай должен был иметь хотя бы одного напарника в поддержке, который, после установления контакта с целью, отвлек бы внимание команды-прикрытия на себя. Сай бы смог уйти незамеченным. Предположительно. Однако, учитывая все, что я видел, — он сложил руки на груди, замолкая на секунду в раздумии, — сомневаюсь, что Сай справился бы со своей целью — с Саске — в одиночку. Учиха одержим. Риск операции был неоправдан, если, конечно, вы не планировали принести мальчика в жертву, чтобы узнать, насколько опасен станет Орочимару в новом теле.

На этот раз Данзо обернулся всем корпусом:

— В тот момент, когда Орочимару была передана папка с досье на наших АНБУ, Сай стал предателем Конохи. Он знал, на что идет, и знал, что ты как АНБУ хокаге убьешь его за это. Почему ты этого не сделал — другой вопрос.

Ямато покачал головой:

— Сай — хороший пример того, что тренировки на основе программ Скрытого Кровавого Тумана неэффективны для работы шиноби. Он очень слабо понимает, что движет людьми, чем продиктованы из действия, реакции... У него вообще нет собственных мыслей о том, что он делает. «Бесчувственный» — неправильное определение. Он искалечен.

Ямато вдруг почувствовал себя очень пустым. Отчего только — неясно. Зачем Данзо, его собственный учитель в прошлом, а в мыслях почти отец, позвал его сюда? Чтобы напомнить, что как бы далеко его не увела жизнь, его собственные корни, запечатанные сверху проклятьем молчания, навсегда останутся здесь? Огорчаться этому или радоваться?

Вместо ответа в голове образовался новый вопрос: знает ли Данзо, что он был тем, кто убил связного Сая, который в тот день передавал ему папку с досье? Как же его звали... Хье? Ямато нахмурился в мрачной задумчивости. Он до сих пор не избавился от маски, снятой с трупа. Нехорошо.

Данзо очень кстати отвлек его:

— В каком состоянии сейчас Орочимару?

— На пределе, и похоже всерьез опасается, что до него доберутся раньше, чем он успеет переродиться, а потому Саске не отпускает от себя ни на шаг. Кабуто сказал, что уничтожив еще хотя бы двоих Акацуки, мы окажем им большую услугу.

Молчание нарушил звук, похожий на смешок:

— Все же поставить в одну команду двоих выходцев Корня было самым удачным раскладом из всех возможных.

«А миледи даже не знала…» — думал Ямато с какой-то странной виноватой горечью. — «Что бы она не выбрала тогда — все одно. Ей придется очень постараться, чтобы быть хотя бы на шаг впереди. Если это вообще возможно.»

— Да, Сай просил у меня разрешения остаться в твоей команде еще на какое-то время.

— Не моей — Какаши-семпая.

— Я эту просьбу уважил.

Ямато кивнул, отведя взгляд:

— Думаю, ему пойдет это на пользу. Как мне когда-то. Я ведь тоже таким был. Наверное.

— В любом случае, это все, что я хотел сказать. Так что, можешь идти. Стражи проинформированы. Свободен.

Уже через секунду о присутствии другого шиноби напоминал только едва различимый энергетический след.

Тени на стенах дрожали; в воздухе вдруг явно прочувствовалась горечь.

«Нет», — Данзо задумчиво шершавил бумагу в пальцах, моргая через раз.

«Нет, ты был другим. Совершенно другим».

Выжившим ли?

«Подачу кислорода обеспечивал состав, которым был заполнен резервуар. Но для этого его пришлось там утопить».

Чуть больше пяти лет — определить удалось по частично сменившимся зубам.

Реакция на освобождение только, сужающийся на свет, еле различимый зрачок. Две недели, пропихнутая через надрез на горле трубка для искусственного дыхания, — ни звука.

«Не уверена, что он сможет когда-либо дышать самостоятельно. Его легкие просто не приспособлены для этого, он вряд ли даже помнит, как ими пользоваться».

Его пришлось учить дышать заново. Так выяснилось, что он все же помнит, как говорить, когда через мокротный кашель удалось разобрать три слова: «Там умерли все». Не злое и не печальное, сказанное скорее с несвойственным ребенку смирным, тоскливым пониманием, залегшем в глубине темных невыразительных глаз.

Он послушно учился жить. Заставлял себя дышать через нос, ходить прямо, цепляясь за стены, терпеть и выносить боль, когда приходилось глотать что-то тверже воды с растворенной клетчаткой.

Слабый, больной, ненормальный. Слишком рано увидевший смерть.

Правила субординации — было первое, что он объяснил, когда Киное, будучи ребенком, неосознанно попытался взять его за руку. Реакцией на непонятное суженному восприятию действие стал испуг. Данзо разъяснял терпеливо:

— Прикосновения вызывают чувства. Разные чувства.

Не то чтобы он сердился. В свои пять Киное подавал признаки явной недоразвитости, ставшей следствием совсем раннего отрыва от матери и многолетней, травмирующей изоляции от мира. Но похоже, его инстинкты были в порядке.

— Как боль? — Киное говорил очень медленно и сильно картавил.

Работы предстояло очень много. Но ради гипотетического шанса получить шиноби с редчайшей в мире стихией, он был готов пожертвовать сил и времени. Тем более, что сам мальчик, похоже, был довольно неглуп и обладал исключительно крепкой психикой, раз смог сохранить рассудок, после всего, что с ним делали. Его, пусть и обширные, провалы в памяти на этом фоне не были большой проблемой. Так даже лучше, не будет мучиться от тоски.

Данзо немного расслабился, все еще ощущая на пальцах фантом прикосновения:

— Верно, как боль. Разные чувства. Боль считается одним из основных. Потому можно точно сказать, что если человек чувствует боль — значит он все еще жив.

Киное хмурился на свою ладонь.

— Ты и сам это знаешь.

На детской ладошке сосуды просвечивали сквозь кожу.

— Желание прикоснуться к кому-то это нормально. Но человек имеет неприятное свойство привыкать к прикосновениям, потому это один из главных моих запретов, если только это не часть тренировок. Ты испугался, но это ничего. Страх это защитный механизм тела, и у тебя та реакция, которой не хватает многим моим бойцам. Мне не придется учить тебя этому.

— Страх…

— Наличие чувств отличает живых существ. Но то, что отличает конкретно человека — это эмоции. Эмоции бывают разные, одни — слабые, другие — невероятно сильные. Нужно понимать разницу: ты можешь контролировать чувства, эмоции — нет. Так чувство страха может спасти тебя, а отчаяние — эмоция, — убить. Эмоции минутны, непостоянны, их легко испытывать, так же, как легко привыкать их слушаться. Шиноби такая ошибка может стоить жизни, потому в Корне мы учимся эмоции подавлять. Осознавать их и управлять, потому что нет более глупой смерти, чем та, что постигает человека, утратившего в агонии трезвость ума. Если я вижу, что кто-то из моих бойцов поддался этой природе, я от него избавляюсь. Именно поэтому для всех служащих в Корне я — командующий,…

»…а не отец».; иногда казалось, что из того разговора Киное уловил только это слово. Время от времени Данзо слышал, как он говорил его сам себе, трогая подушечками пальцев губы, словно пытаясь нащупать его форму. Мутный взгляд и испарина на носу.

Киное не мог вспомнить, что оно значит.

Не мог.

— Нападай. Основы лучше всего забивать на практике.

Парень дернул шеей вбок и вынес перед собой сжатые кулаки со сбитой кожей на костяшках. Выше него почти в половину, всклоченный, бледный и черноволосый, с неприглядным вытянутым лицом и сломанным носом.

— Ну же, — он глубоко вдохнул вдавленной узкой грудью и расправил плечи.

Киное едва доставал до этой груди макушкой, и противник, казалось, даже не почувствовал кулака, глухо ткнувшегося в левый бок.

— Видишь? Так бы выглядел идеальный бой. Бей еще раз. Сильнее.

Взгляд Данзо, стоящего в стороне, был почти ощутим.

Киное лишь успел замахнуться.

Слова дребезжали в ушах.

— Киното.

— Я не хочу наклоняться к нему, — парень опустил ногу, переступив, и накрыл колено ладонью. — Идеальные бои начинаются и заканчиваются здесь, в додзе. Пусть привыкает получать сдачи. Или умнеет, чтобы не получать ее.

Данзо лишь спокойно скомандовал:

— Киное, встать.

Киното шмыгнул носом, безучастно смотря на скребущие деревянный пол тонкие пальцы и просвечивающий сквозь разметавшиеся волосы изгиб неловко вывернувшейся шеи. Коленку немного саднило, но вид с трудом вставшего, еле оправившегося от удара мальчишки с расцветшим на половину щеки влажным отпечатком натекшей из носа крови, теперь темнеющей на половицах смазанным разводом, вызывал в мозгу полуинстинктивную установку: добить.

— Киное, не торопись. Оцени ситуацию. Только из неравного боя можно вынести опыт.

Киное отвечал дрожащим шепотом:

— Все… все хорошо, — и искал ногой новую точку опоры, заново зажимая кулаки.

Через полгода он впервые убил человека.

Правая рука возвращала чувствительность — Данзо попробовал сжать пальцы в кулак. Успешно; хотя тошнотворное ощущение на мгновение зашевелившейся под перевязью плоти, среагировавшей на родственный ген, все не уходило.

В воспоминании стоящий над трупом щуплый мальчик с рассыпавшимися по плечам истонченными, тусклыми волосами, кончиками пальцев вытягивал уголки мертвого рта наверх, говоря, что «…больше боли не будет».

Он был совершенно другим и должен был остаться в Корне навсегда.

«Но кто же мог знать, что ты влюбишься?»