Не из-за глаз (гет)

Битва за Лондон запомнилась Серас в подробностях. Сбитые ракеты из полуавтоматической пушки весом в триста сорок пять килограмм. Человеку такую не удержать, даже с места не сдвинуть. Что там — человеку такая пушка и вовсе не подвластна, отдачей снесет на будь здоров.

Указания капитана, толкающего речь про то, как он не любит Лондон. Не любит, но сражается за его людей, которые не заслужили такой резни. Такой смерти.

Кровавые разводы на стенах особняка Хелсингов, мертвые — теперь уже окончательно мертвые — тела упырей в коридорах, пролётах, лестницах. Запачканная карминовым фашистская форма и дурманящий аромат крови, от которого начинает ныть в деснах.

Полнолуние, залившее помещение светом, и огромная фигура врага, вставшего перед домом колоссом.

Иллюзия, накрывшая уцелевших Диких Гусей и её, Викторию Серас. Она слышала голос хозяина, напомнивший ей, что она больше не человек, велевшей ей открыть третий глаз и освободиться.

Я давно не человек. Уже тридцать лет как не человек.

Лондон потихоньку оживает. Такие раны залечиваются долго, но они залечиваются. С каждым днем Лондон отряхивает пепел с плеч, гордо вставая сначала на четвереньки, потом на колени, а затем и на ноги. Совсем скоро он встанет во весь рост, и Серас в этом уверена. Как может быть иначе, если организация Хелсинг теперь тщательно следит за всем?

Ей не обязательно спать ночью, более того, ей не надо спать ночью, но полицейская каждый раз ложится в гроб с наступлением темноты, будто отдавая дань умершей в ней человеческой натуре. Хозяин всё ещё считает её глупой полицейской, хотя его и не было целых тридцать лет, и она многому научилась, защищая сэра Хелсинг. Но, несмотря на то, что человек в ней стремительно умирает, она всё ещё маленькая девочка, которая хочет найти своё счастье. Не зря же дух её оружия говорил, что она его всё-таки найдет?

Нашла. Только дух, видимо, оказался или очень глумливым, или очень глупым. Разве такое можно назвать счастьем?

«Снова спишь ночью, девчушка?» — голос капитана разливается в голове сладкой патокой с горчинкой насмешливой нотки. Серас закрывает крышку гроба, откидываясь на мягкие подушки, невольно улыбается, выставляя клыки напоказ.

«А когда мне ещё болтать с тобой, Бернадотте?»

Он тоже улыбается, зажимая в зубах сигарету. Дракулина морщится, шумно выдыхая ноздрями.

«Я же просила не курить внутри меня».

«Прости, девчушка, не сдержался».

«И девчушкой я просила себя не называть. У меня есть имя — я…»

«Виктория Серас, — он серьезно смотрит на неё, шагая между осколков воспоминаний, которые показывают моменты из жизни — его, её? — и повторяет. — Виктория Серас. Я знаю».

Оборону особняка Хелсинг она помнит отчетливо, словно каждый кадр вырезали на внутренней стороне век. Помнит, как упыри вместе с Зорин Блиц ворвались на этажи, как они застали отряд Гусей врасплох. Как Зорин погрузила её в иллюзию, заставив вновь увидеть то, что она с такой страстью хотела забыть. То, ради чего пошла в полицейский отряд.

«Не вспоминай это, девчушка. Я не хочу видеть тебя заплаканной. У тебя уже глаза красные, только не поэтому».

Серас согласно кивает и засыпает, оставляя капитана Бернадотте бродить среди воспоминаний. Как глупо — он хотел узнать её поближе, и вот он знает о ней абсолютно всё. Знает, что она видела, как бандиты насиловали ещё теплое тело её матери. Знает, что маленькая Серас-трусишка выбежала из шкафа и зарядила вилкой в глаз этому человеку. Знает, что в школе её не любили ни сверстники, ни учителя.

«Как же ты выросла такой милой, девчушка?» — думает мужчина, закуривая. Дым вьется кольцами, впитывается в рыжие волосы и куртку, пропитанную кровью. Да, даже здесь она всё ещё пропитана кровью. Неужели Серас запомнила его таким: беспомощным, сидящим возле стены с простреленными ногами и занозами из ножек стула в груди?

«Нет. Я запомнила тебя, как храброго героя, который пал, защищая милую девушку, — Бернадотте оглядывается и видит среди осколков воспоминаний её фигуру, касающуюся поверхности стеклянной сферы, в которой раз за разом проигрывается сценка в Африке, где он лишился глаза. — Я запомнила твой поцелуй».

Губы Серас не шевелятся, но ей и не надо — она ходит по собственному сознанию, а здесь можно разговаривать телепатией. Бернадотте смотрит на неё и не может сдержаться: резко, порывисто срывается с места, приближаясь к вечно молодой вампирше.

Чья это память? Серас или его?

Серас помнит, как шарила в темноте руками, пытаясь найти капитана. Она помнит, как пальцы в перчатке наткнулись на ткань брюк и сжали её, перенося вес тела и подползая ближе. Помнит, как ладонь Бернадотте скользнула по её щеке, как губы коснулись её губ, игнорируя солоноватую и пряную полоски крови — её, вампира, лишенного глаз, и его — человека, проткнутого насквозь косой. Они смешались, попав на их языки, но от этого поцелуй приобрел некий сакральный смысл: первый и последний, потому что один из них уже не жилец. Потому что его кровь вязкая и пахнет табаком, как и растрепавшиеся волосы, промокшие в алой и солёной влаге.

— Ты сказал мне выпить твою кровь, — голос Серас обдает ветерком, от которого он оживает. — Ты сказал, что умереть, защищая меня — это достойная смерть.

— Ну, — усмехается Бернадотте, — надо же было как-то оправдать то, что нам никто не заплатил. Но, — он перестает улыбаться, — я не солгал. Я действительно думаю, что это была достойная смерть. К тому же, я всё ещё с тобой, а это лучше, чем ад, в который я должен был попасть. Намного лучше.

Серас подходит ближе, ступая по переплетениям воспоминаний почти неслышно, как и положено вампиру. Вот день, когда они вместе шли из магазина, болтая и смеясь — Серас тогда впервые увидела его без шляпы и в обычной одежде. «Надо было раньше её поцеловать», — думает мужчина, глядя на то, как Виктория смеется, прикрывая рот ладонью.

— Зачем ты тогда открыла глаза? Я бы смог поцеловать тебя дважды, если бы ты не увернулась.

— Зато наш поцелуй был для тебя сладким.

— Скорее солёным, но ты права — я был рад, что мне наконец-то удалось украсть его у тебя.

— Капитан Бернадотте, — Серас подходит к нему вплотную, и Пип думает о том, какая же она маленькая. — Выпивая кровь людей, я поглощаю их души. Когда-нибудь я начну это делать, — она глядит в его глаз, стараясь выглядеть сдержанной, — и я прошу тебя, не теряйся среди этих душ.

— Ни за что, — Бернадотте обнимает её, кладя голову на соломенную макушку, чем вызывает у Серас удивление, если не шок. — Я тебя так просто не оставлю, девчушка.

Она прижалась к его груди, но не почувствовала ничего. Ни своего тела, ни его. Это всего лишь беседа двух душ в подсознании, где у них нет физического облика. Это — всего лишь сон.

— Я плакала не из-за глаз, — вдруг проговорила она, заставив капитана Диких Гусей вздрогнуть.

— О чем ты?

— Когда я держала тебя умирающего, — глухо проговорила Серас, сжимая ткань на его куртке, — ты говорил мне: «Ну, чего плакать, всего лишь глаза потеряла». Я плакала не из-за глаз, Бернадотте. Пип. Я плакала из-за тебя. Знаешь, у меня мелькнула мысль даже сделать тебя вампиром, только вот я вовремя вспомнила твой рассказ про лондонских шлюшек.

— Маленькая девчушка, — он погладил её по голове. — Мне и так неплохо тут. Я могу болтать с тобой, пока тебе не надоем, а большего мне и не надо.

— Мне жаль, что всё так получилось, Пип. Что ты погиб, спасая меня.

— А мне не жаль. Я тебе уже говорил, что это достойная смерть.

Молчание окутало их клубом дыма, а стук в крышку гроба расколол мираж на мелкие кусочки.

Бернадотте смотрел на то, как сонная девушка трет глаза, пытаясь понять, что от неё требует Интегра. Их вечные перепалки насчет морщин забавляют его, но не сейчас. Мужчина, словно призрак, растворяется, возвращаясь в ту тонкую прослойку мира между смертью и реальностью, из которой не выбраться проклятым жертвам вампира. Да он и рад такому проклятию.

Всё-таки он смог её поцеловать.

Лондон отряхивает пепел с плеч, и вот над Темзой уже летают чайки, а на лужайках возле Биг Бена снова зеленеет трава. Разрушенные здания отстраиваются, музеи искусства и шедевры архитектуры реконструируются. Бернадотте видит это глазами Серас, но он всё ещё не любит Лондон. Нет здесь больше ни бармена-дурака, ни приветливых шлюшек, жадных, как коровы, ни старушки, что всегда давала ему рыбу и чипсы. Зато есть Серас Виктория, которая глядит на возрождающийся подобно фениксу мир. Она потеряла свои чудесные голубые глазки в день его смерти.

«Я плакала не из-за глаз».

Она потеряла ещё и его.