Один из сотни сыновей (джен)

Домишко не блистал красотой и ухоженностью. Откровенно говоря, он казался ветхим и никуда не годным — серые облупившиеся доски, давно забывшие о тех временах, когда они были покрашены в какой-то цвет, рассохшиеся рамы, мутные стекла и пыльный бурьян вокруг.

— Хмм…выкосить бы для начала эти заросли, — уныло сказал Мэтью Грин, обозревая свое наследство.

— Э, парень, ты поосторожней с ними, тут не любая трава — сорняк, есть и полезные. Папашка твой знал толк в травах, — заявила Пэг.

— Лечился, что ли? — равнодушно спросил Грин. — И лечился, и курил, и в суп клал, — захихикала Пэг, словно ее собеседник выдал непристойный каламбур.

Пэг на вид было лет пятьдесят, фигурой она походила на низенькую широкую бочку, обитую обручами, а громкий ее голос был хрипловат и визглив одновременно.

Грин не был в восторге ни от своего нового жилища, ни от своей соседки.

Надо сказать, Мэтью Грин давно уже ощущал настоятельную потребность в перемене образа жизни. Все чаще находила на него непонятная тоска, и тогда ему представлялось, как он бросает все, иными словами, оставляет свое место конторского служащего, освобождает съемную квартиру, и отправляется навстречу неизвестности. С другой стороны, мысль о неизвестности тоже нагоняла тоску еще похлеще первой. Грин зависал меж одной тоской и другой, как пойманная в паутину муха, пытаясь исцелиться дешевым джином. Идеальным вариантом, думал порою Мэтью, было бы скопить достаточно деньжат, чтобы купить небольшой домик в сельской местности, и поселиться в нем, ведя жизнь уединенную, тихую и простую, разводя в свое удовольствие всякие анютины глазки да окучивая тыквенные грядки. Но время, отпущенное ему на этой земле, утекало сквозь пальцы, деньжата не копились, и мечты так и оставались мечтами.

И вот в один прекрасный день, словно в бульварном романе, на голову ему свалилось нежданное наследство.

Мэтью Грин никогда не видал своего настоящего отца.

Матушка родила его без мужа, потом вышла за мистера Грина, который, как говорили тогда, «согласился покрыть ее позор», а затем — овдовела. Мэтью предпочитал называть себя «сыном вдовы» — это выражение он вычитал как-то в дешевой книжке про франкмасонов, и оно ему очень понравилось. Как уже говорилось, он ничего не знал о своем родном отце, и не надеялся когда-либо узнать, так как матушка в положенный срок тоже преставилась, не успев (или не пожелав) ничего поведать сыну.

Честно говоря, сын и не горел желанием раскрыть тайну своего происхождения. «Ну и что я смогу узнать, если возьмусь за поиски? — говорил он себе. — Имя какого-нибудь сельского ловеласа, глупого молокососа или забулдыги, проводящего дни в пьяном угаре? Папаша Грин, по крайней мере, был честным почтальоном». И вдруг объявляют, что некто Мозес Санчес завещал своему сыну, иначе говоря, ему, Мэтью, аж целый дом. Вот благодаря какому стечению обстоятельств Грин оказался довольно далеко от большого города, в котором прожил последние пятнадцать лет, в поселении с романтическим именем Мускатный, неподалеку от моря.

Во-первых, "неподалеку от моря" означало, что к нему надо было трястись часа два по адскому пеклу в старом дребезжащем автобусе. Во-вторых, пряностями (равно как и свежим бризом) в поселке не пахло. Пахло помойкой, тушеной капустой и раскаленным на солнце асфальтом. В-третьих, это было самое сонное, унылое и безотрадное место, какое только знал Мэтью Грин. Даже городок, в котором он вырос, уступал в этом отношении Мускатному. Конечно же, реальность оказалась бесконечно далека от идиллического образа, который наш герой рисовал некогда в своих мечтах. Придется очень потрудиться, чтобы развести тут анютины глазки.

— Что, приехал, наследничек? — встретил его радостный хриплый вопль.

Приземистая полная женщина сразу же выбежала к нему из развалюхи по соседству. Она так радовалась, что можно было подумать, будто вернулся ее много лет назад потерянный брат.

— Я — Пэг! — объявила она, тряся его руку в жирных скользких пальцах.

Как ни пытался чопорный Мэтью Грин выяснить ее фамилию, чтобы обратиться к ней приличным образом, это ему не удалось. Она была «просто Пэг», и «засунь в задницу церемонии, а то разозлюсь».

Во время их первого разговора из благоухающего протухшей едой (и чем-то еще, кисловатым, присущим старым и запущенным домам) зева ее жилища высунулось бледное кобылье лицо с застывшим взглядом и отвисшей челюстью. Лицо что-то неразборчиво замычало, а руки, похожие на паучьи лапы, вяло зажестикулировали.

— Чертяка тя возьми, Сол! — заорала Пэг так, что Грин вздрогнул. — Пшел в дом, скотина! Пшел, выкидыш! Не видишь — мама занята!

Изгнав это бледное видение, Пэг снова жизнерадостно осклабилась. Рот у нее был преширокий, а зубы — все до одного гнилые. Грина слегка замутило.

— Это сынок мой, Сол. Он больной, но вреда от него никому нет. Ты его не бойся. Папка твой с ним ладил, когда Сол еще мальцом был. А уж как я папку твоего жаловала! Ты обживайся, парень, не дрейфь. Я тебе помогу по первости. Вот что — я к тебе буду приходить стряпать. А то пока наймешь себе кого-нибудь! Что ж, на сухомятке сидеть?

От ее замусоленного платья пахло старым жиром, табаком, потом и мочой. Грин яростно затряс головой, уверяя, что сможет позаботиться о себе сам, и не намерен затруднять соседку.

— Да ты не ссы! — хихикнула Пэг. — Платы не возьму, помогу по-родственному. Ты, это, парень, завязывай с церемониями. А то разозлюсь! Грин, уже близкий к обмороку, согласился с тем, что не хочет стать свидетелем ее гнева.

* * *

— Эх! — потянулся новоиспеченный домовладелец, выходя на порог.

К его несказанному удивлению, еда Пэг оказалась съедобной. Более того, таких вкусных блинчиков он не пробовал никогда в жизни. Надо перестать судить о людях по первому впечатлению — решил он. И подумал, что, пожалуй, с соседкой ему повезло.

Свежий утренний ветерок обдувал ему лицо, и, хотя он уже нес затхлый запах, присущий этому месту, сегодня жизнь казалась Грину вполне сносной. Спал он хорошо, старая кровать с облезлой спинкой порадовала неожиданным комфортом. Грин словно провалился в мягкое облако сна и проспал до рассвета. Правда, с наступлением сумерек дом наполнился шорохами, но Грин сказал себе, что любому старому зданию это свойственно — что-то рассыхается, что-то проседает, знаете ли. Опять же, мыши. И крысы. Одна из них совершенно точно пробегала ночью по спальне — твердый топот маленьких лап Грин слышал на грани яви и сна.

Утром он даже обошел свои владения на предмет крысьих ходов. Владения были невелики — кухня, комната, крошечная спальня, словно отпочковавшаяся от комнаты, да чулан. И еще — погреб, небольшой, низкий, дурно пахнущий и набитый всяким хламом. Грин решил покуда его не трогать. Да, крысам тут определенно было где разгуляться. Ну да он их выведет со временем. Грин чувствовал, что ему нравится строить планы расстановки мебели, прикидывать, что он подремонтирует в первую очередь и как выгребет всю эту чертову рухлядь. И выкосит бурьян, будь он хоть трижды полезный.

Ближе к полудню настроение вновь поползло вниз: Сол нагадил на его участке. Грин его вспугнул, когда направлялся в уборную, прятавшуюся в зарослях за домом. Идиот сидел на дорожке, спустив штаны, и дунул прочь при виде соседа, забыв надеть их. Грин, чуть не вляпавшийся в расстроенных чувствах в зловонную кучу, блестящую от какой-то зеленоватой слизи, поспешил к Пэг, ругаясь про себя, на чем свет стоит

Соседка ковырялась в своем грязном заросшем палисаднике, что-то любовно обрезая и подвязывая. «И как она отличает культурные растения от этих жутких палок?» — подумал Грин. Как можно спокойнее он изложил суть своих претензий к ее отпрыску.

— Что? Он опять срет? — заорала Пэг. — Сол, скотина, где ты? Какого рожна ты снова насрал на соседской земле? Палки захотел?

Как она ни разорялась, а, может, именно поэтому, Сол так не вышел — то ли юркнул в лачугу, то ли отсиживался в бурьяне.

— Снова? — волнуясь, спросил Грин. — Вы хотите сказать, что он уже так делал? Что это не в первый раз? И, возможно, он намерен это повторить?

— А хрен его знает, дурака, что он там намерен? — пожала плечами Пэг. — Но что он и раньше срал у вас за домом, это да, отпираться не стану. Он, вишь, любил твоего папашку, вот и бегает до ветра к нему, вроде как уважение выказывает! Но ты не бойся, я ему надеру задницу, и буду драть всякий раз, как он снова выкинет такой номер.

Грин, не слишком вдохновленный этим обещанием, расстроено опустил взор, и вдруг заинтересованно прищурился. Цветы. Вчера он их не заметил. Да и заметить их в таких мусорных зарослях было мудрено. Но это был единственный цветочный куст на участке Пэг. Заметно было, что она ухаживала за ним — куст сильно разросся и весь был покрыт пышными соцветиями. Цветки мелкие, с твердыми голубовато-белыми, словно фарфоровыми лепестками. Видно, куст любил ночь и прохладу — сейчас, в полуденную жару, чашечки были полуприкрыты. Но все равно он был красив. Особенно на фоне окружающего его убожества. Грин наклонился ниже и уловил аромат. Странный, двойственный, из тех ароматов, которые трудно определить однозначно. Нежнейшие, чарующие ноты и — что-то крайне неприятное, призраком реющее над ними.

— Это еще что! — с гордостью сказала Пэг. — Вот зайдет солнце, увидишь, как они распустятся и запахнут! Обалдеть можно!

— Что это за цветок? Никогда такого не видал!

— И не увидишь нигде. Одна только Пэг знает, как добыть эти семена. Да еще твой папка знал — я его учила. А еще от него польза есть, не одна красота.

— И какая же?

— Да как от любой травки, — бросила Пэг и заторопилась в дом. У Мэтью Грина осталось смутное ощущение, что она чего-то не договаривает.

* * *

Несколько последующих дней Мэтью Грин поглощал вкуснейшую стряпню Пэг и почивал, словно на облаке, каждый раз дивясь тому, отчего в этаком унылом местечке, в дряхлом, неуютном и пыльном доме ему так хорошо спится.

Кстати о стряпне Пэг. Все, что она готовила, казалось Грину чем-то особенным. Он, подумав, определил это так: вкус любого ее блюда, самого простого, был сложнее, богаче, многогранней, чем вкус обычной еды, которую без труда мог состряпать и сам Грин. Возможно, дело в этих самых «травках»? Что ж, очень может быть. Странное дело: Мэтью Грин, будучи в известной мере чистоплюем, испытывал физическое отвращение к Пэг, ее сыну, ее лачуге и образу жизни, брезговал даже дотрагиваться до нее — он обычно долго оттирал руку, которую Пэг при встрече трясла и мяла в своих вечно липких пальцах. Но, начиная лакомиться обедом, принесенным соседкой, он забывал о своей брезгливости, да и вообще обо всем, совершенно не думая, что готовился этот деликатес на грязной кухне, и руки стряпухи были нечисты.

Лишь два обстоятельства омрачали в эти дни его благодушное настроение — необходимость следить за Солом и проклятая крыса, что каждый раз перед рассветом смущала его блаженный сон своим топотом.

Но вскоре доставили из города вещи, а с ними — Поля, французского бульдога. С появлением собаки возникла новая проблема.

* * *

— Понимаете, он воет и рычит с тех самых пор, как его вывели из машины. Воет и рычит, и, если заметит Пэг или Сола, — а у нас, считай, нет забора между участками, старый покосился, а в трех местах просто лег на землю, так что Сол перелезает через него беспрепятственно! Так вот, если заметит кого-то из моих соседей, делает вид, что сейчас кинется на них, а ведь всегда был добродушнейший пес! — Мэтью тянул Поля за собой на поводке по разбитой дороге, мимо куч гниющих отбросов да чахлых кустов, серых от пыли. Осатанев от шума, который подняли его собака и Пэг, он решил немного прогуляться и подышать воздухом.

— А что Пэг? — с интересом спросил его собеседник, Дик Шнайдер, местный ветеринар. С этим краснолицым и громкоголосым джентльменом Грин познакомился накануне.

— О, Пэг очень бурно реагирует. Кричит, как резаная, проклинает мою собаку, на чем свет стоит. Так, знаете, затейливо проклинает. А Сол сидит в своей халупе и не кажет носа. Оно и к лучшему, а то я так устал ходить по собственному двору, как по минному полю, опасаясь вступить в человеческие экскременты…

— Он ходит к вам гадить? — хохотнул Шнайдер. — Что ж, знакомая история. За ним такое водится.

— Неужели? Пэг сказала, что он, хм, избрал в качестве отхожего места участок моего отца, потому что при жизни очень его, отца, то есть, любил.

— Вранье! По крайней мере, в той части, что касается отвратительной привычки Сола. Этот несчастный оправляется везде, где только стукнет в его больную голову. Кроме уборной. Туда его калачом не заманишь. Кто его разберет, почему так, а не иначе, душа безумца темнее подвала. Когда-то он бегал по всему городку и повсюду оставлял свои подарочки. Люди у нас тут простые, грубые. Идиота ловили на месте преступления и весьма жестоко били. В конце концов, до него что-то дошло, во всяком случае, он теперь облюбовал соседний заброшенный участок. Так что, отныне это — ваша проблема, Мэтью, перевоспитаете его — сможете ходить по своему двору безбоязненно, хе-хе. Ну, а что касается любви Сола к вашему отцу… Тут Пэг сказала вам правду. Ваш отец, наверное, единственный, кто был добр к бедняге. Естественно, и Сол к нему тянулся. Соседи уверяли, что идиот целыми днями пропадал в доме соседа, только к ночи матери удавалось загнать его домой. По этому поводу ходили слухи…

— Какие же? — Грин напрягся. Образ покойного отца не будил в нем ни сыновней приязни, ни даже простого интереса. Некоторые догадки о личности мистера Санчеса, основанные на его дружеских отношениях с Пэг и Солом, отнюдь не прибавили ему обаяния в сыновних глазах. И уж тем более Мэтью не хотелось узнавать подробности отцовской биографии, возможно, грязные и дурно пахнущие, как весь этот поселок, из уст мало знакомого человека.

— Всякие, — уклончиво ответил Шнайдер, видимо, догадавшись о нежелании Грина касаться этой темы. — Ведь речь идет о Пэг и ее отпрыске, так что, людей можно понять. Когда вы узнаете ее получше, ни одна небылица про нее не покажется вам слишком дикой и возмутительной.

— Скажите, почему она так боится и ненавидит собак? — поспешил перевести разговор Грин.

— Почему же только собак? Она испытывает просто патологическую ненависть ко всем животным. Я имею в виду, само собой, нормальных животных. Живые твари, кстати, платят ей той же монетой. Помнится, жила у нее коза. Недолго жила. Так она, бедняжка, хозяйку каждый день бодала. Весь месяц, что был бедной скотине отпущен судьбой, да…

— Нормальных? Есть еще и ненормальные?

— Ну, конечно — всякие аномалии, уродцы. Вот они ее просто восхищают. Был случай — овца миссис Дженкинс окотилась двухголовым ягненком. Знаете, так бывает, когда два близнеца срастаются в утробе. Это называется «двойниковый урод», торакопигопагус. Жуткое уродство! Обычно они рождаются мертвыми, но этот вышел живым. Я не знаю, каким ветром занесло туда Пэг, ведь миссис Дженкинс живет на другом конце города. Но она явилась в овечий загон и стала упрашивать меня отдать это существо ей. До сих пор страшновато вспоминать — выродок бился в непрерывных конвульсиях, а Пэг умиленно всплескивала руками и сюсюкала…

Они помолчали. Свет солнца начал казаться Мэтью Грину тускловатым, словно бы он смотрел на светило сквозь закопченное стекло. Горячий ветер доносил запах отхожих мест и отцветающей сирени, гнал по дороге пыльную поземку.

— И что, вы отдали? — равнодушно спросил Грин.

— Отдал. Проще было отдать, чем отцепиться от этого репья.

— Зачем он ей? Что она с ним сделала?

— Возможно, набила чучело и украсила им гостиную? — рассмеялся Дик Шнайдер. — Не знаю. Больше никто не видел эту жуть — и слава богу!

— Странная женщина, — сдержанно заметил Грин. — Может, любовь к уродствам как-то связана с тем, что ее сын тоже, в некотором смысле, аномалия?

— Ее сын — закономерный итог трех поколений беспробудных пьянчуг и любителей дурмана. Сол — это еще, можно сказать, лучшее, что у нее получилось. Все остальные умерли при родах.

— А сколько их было?

— Мы давно сбились со счета, — невесело усмехнулся ветеринар. — Пэг начисто лишена каких-либо моральных устоев. Ну, или предрассудков, как некоторые сейчас говорят. У нее душа дикаря с самого дальнего острова в Тихом океане. Тысячи лет цивилизации для таких, как Пэг, прошли даром. Когда она была молода, мы думали — это пройдет с возрастом.

— Что именно? Половая невоздержанность?

— Ага. Ложилась буквально под каждого. Если сложить все ее беременности, она, наверное, проходила в интересном положении несколько лет своей жизни. По большей части она справлялась сама, никого не звала на помощь. Она у нас, видите ли, знахарка. Сама же, как правило, и хоронила своих детей — думаю, там же, на своем участке. Поэтому никто и не может точно сказать, сколько всего она произвела на свет нежизнеспособных потомков, пока не родился Сол. После Сола она уже не беременела. Но это вовсе не говорит о том, что она остепенилась, как мы все надеялись.

— Она продолжает приставать к мужчинам?

— Да, так что вы там поосторожнее с ней! — шутливо погрозил пальцем Шнайдер.

Несмотря на его легкомысленный тон, Грин покрылся потом.

— Вы сказали — ее предки злоупотребляли алкоголем. Сама Пэг, насколько я успел заметить, не страдает от этой пагубной привычки. Хотя, она даже трезвая несет такое…

— Мой дед как-то рассказал мне про тех, кто ее породил, — неспешно, тщательно подбирая слова, начал Дик Шнайдер. — Он был совсем еще молодым, когда в нашем городке появилась ее бабка. Бреда Бабб ее звали. Ирландская шлюшка и пропойца, она пришла босиком, а ботинки свои несла в руках — чтоб не стоптать. Ну, знаете, в каждой легенде должна быть такая незначительная подробность, добавляющая правдоподобия.

Мэтью Грин вежливо хохотнул.

— Так вот, — продолжал Шнайдер. — Несколько лет Бреда мозолила тут всем глаза, путалась со всякими проходимцами. В основном то были сезонные рабочие, люди без корней, будто ветром влекомые по стране. Мигранты из бог знает, каких стран. От одного из них она родила дочь, Бидди. Молва приписывала отцовство одному малорослому азиату, которого особенно часто видели с Бредой. У него всегда во рту была глиняная трубка. Говорили, что курит он не табак, а какую-то дрянь, вызывающую видения, что произрастает у него на родине. Вскоре он исчез, а Бреда умерла. Гибель ее сильно впечатлила наших обывателей — грешницу нашли растерзанную каким-то зверем. «Прямо как Иезавель!» — говорили наши кумушки.

— А что случилось с Бидди?

— Ее воспитала некая сострадательная и богобоязненная женщина. Она выдала Бидди замуж за честного бедняка. Пока муж был жив, Бидди вела себя прилично. Но несчастный умер через полгода после свадьбы, и вскоре стало ясно, что зов крови сильнее хорошего воспитания. Бидди пошла вразнос. Дом ее мужа превратился в гнусный притон, обиталище каких-то мутных личностей. Многие из ее постояльцев не принадлежали к белой расе. Как вы понимаете, это подогревало фантазию соседей, которые все толковали про странные ритуальные песнопения и сладковатый дурманный дым. Правда это все, или нет, теперь не узнать. Бидди пила по-черному, от чего вскоре и преставилась, оставив тринадцатилетнюю Пэг, дочь, зачатую в пьяном угаре с каким-то случайным гостем, уроженцем далеких краев.

— Пэг ваша община тоже пыталась помочь встать на путь истинный?

— О, нет, Пэг была девицей бойкой и самостоятельной, и сразу отказалась от чьей-либо помощи.

— И прямо тогда, в тринадцать лет, бросилась в любовный омут?

— Ну да. Но хоть не устраивала в своем доме рассадник порока, как ее мать. Так что соседи Пэг терпели. Правда, старались не общаться. Все, кроме одного.

— Моего отца? — вырвалось у Мэтью.

— Не хотел я затрагивать вашего отца. Сразу понял, что вам это неприятно, — вздохнул Шнайдер. — Но да, только ваш отец с ней и дружил. Он появился у нас, когда Пэг было лет двадцать, купил дом рядом с ней.

— Что он был за человек?

— Трудно сказать. Он был и остался для нас чужаком. Вы знаете, что он большую часть времени в этом доме не жил? Да-да, он постоянно был в разъездах. Приезжал раз в несколько месяцев и жил неделю-две. У них с Пэг были какие-то общие интересы, надо сказать, довольно зловещие.

— Пэг что-то говорила про травы!

— Да, травы и то, что из них можно приготовить. А еще — какие-то колдовские штуки, ритуалы, заклинания…

— Вы сказали, что она считает себя знахаркой.

— Да, правда, наши женщины, как правило, употребляют слово «ведьма».

— Кто б сомневался!

— Не спешите смеяться, мистер Грин. Повторюсь — понаблюдайте за ней сначала. Так вот, как вы понимаете, столь тесная дружба мужчины и девушки не может не породить слухов. В любовниках Пэг, конечно, черт ногу сломит, но, глядя на то, как возится ваш отец с Солом, кое-кто сделал определенные выводы… Только не обижайтесь, мистер Грин, я лично в это не верю!

Мэтью не обиделся. Он упорно думал о чем-то своем, глядя, как крутится на обочине маленький пыльный смерч.

— Мозес Сан…мой отец умер прямо в этом доме?

— Нет-нет. Он умер в одной из своих поездок, где-то далеко на Юге. Мы узнали об этом только недавно. А вот Пэг сразу почуяла.

— Как это?

— Они в тот день с Солом выли в два голоса — чисто лесное зверье.

* * *

Ночью разразилась гроза. Мэтью Грин вздрагивал сквозь сон от раскатов грома и грохота водяного потока по крыше. Возможно, непогода была тому виной, но в этот раз его сон не был покоен.

Он провалился куда-то сквозь пол и увидел земляную комнату. На стенах цвета гноя плясали отсветы огня. Там, перед идолом, напоминающим гигантскую картофелину, сидела голая Пэг в окружении своих мертвых детей, вставших по такому случаю из безымянных ям. Хотя, возможно, именно в эту комнату глубоко под землей она их и относила сразу после родов. Несколько десятков жутких младенцев, отвратительных уродов! Раздутые головы, сочащиеся зеленой гнойной слизью, лишние пары рук и ног, клешни вместо пальцев, изломанные острые хребты, незрячие, розовые, как у мышей-альбиносов, глаза… Мэтью был там, но они его покуда не замечали, ведь мертвые слепы, они не видят живого, пока им не покажут на него и не крикнут: «Куси!».

Пэг медленно повернулась грузным землистым телом. Сейчас она покажет на него своим выродкам! Мэтью, зажмурившись, ждал омерзительного касания ледяной зловонной плоти, которая обрушится на него, как грязный дождевой поток. Но вместо орды нерожденных на него кинулся Сол. Олигофрен мычал и кривил рот, тыча в Мэтью разлагающимся трупом двухголового ягненка. Мертвая тварь вдруг напряглась, выпучила белые глаза и завизжала, дергаясь волнообразно.

Волосы у Грина встали дыбом. Он издал дикий вопль и подскочил на кровати. В ноздри сочился темный, удушливый смрад разложения.

Перед открытыми глазами возникло лицо. Миниатюрное лицо мужчины, бледное, с узким лбом и коротким носом. Тусклые глаза испорченной селедки, очень близко посаженные, не мигая, смотрели на Мэтью. Что самое ужасное, лицо принадлежало крупной серой крысе. Казалось, чудовище, влезшее на грудь спящего, страдало от зубной боли. Несколько кошмарных секунд оно гипнотизировало его скорбным взглядом. Но, как только второй вопль Грина сотряс воздух, безмолвно исчезло.

Мэтью упал на подушку без сил. Он убеждал себя, что это — всего-навсего продолжение кошмара, которое увидели еще спящие глаза, словно проекцию жуткой картинки из иного мира, возникшую на серой простыне сумерек. Рубашка была мокра от пота — хоть выжимай. Где-то в недрах дома раздался дробный топоток.

* * *

Грин не успел позавтракать. Снаружи завывал Сол и разорялась Пэг. Бросая вилку и нож, Мэтью вдруг осознал, как остро ненавидит обоих после сегодняшнего кошмара. Он совершенно не хотел видеть сейчас при свете дня тех, чьи образы отравили ему ночь. Но он заставил себя выйти и поинтересоваться, в чем дело. Оказалось — Поль укусил Сола, когда тот в очередной раз прицелился, чтобы извергнуть содержимое кишечника за домом Грина. «И поделом!» — мстительно подумал Грин. А вслух сказал:

— Пэг, сделайте что-нибудь, чтобы ваш сын больше сюда не ходил. Вы видите, собака его не любит. Она укусит его снова, если он опять забредет ко мне. Я же не могу запереть Поля в доме, да и держать на привязи не собираюсь.

— Нет, сынок, — сказала Пэг неожиданно тихо и зловеще. — Это ты сделай что-нибудь, чтобы твоя собака больше не кусала моего мальчика. А лучше всего — избавься от нее. Пока я еще добрая.

— Позвольте, Пэг, — запротестовал обескураженный Грин. — Но ведь это не Поль забежал к вам, а Сол зашел на мою территорию и сделал то, чего не должен был делать! Так кто виноват?

— Ты, — это прозвучало, словно плевок. — Никогда не терпела этих жирных тварей! Чтоб ее тут не было!

— Э, полегче, вы не у себя дома...

— Так, сынок, мне это все надоело. Не надо злить Пэг. Мой мальчик, хоть умом обижен, никому зла не делает. Это кто угодно подтвердит. Так кто у нас выходит виноватый? Ты. Избавься от пустолайки, пока беды тебе не наделала!

* * *

Вплоть до полудня Грин раздумывал, как поступить. Ссориться с Пэг не хотелось. Он уже убедился, что, при всей своей умственной ущербности, она весьма хитра и упорна. И дьявольски горласта. Он уже предвидел скандал, который соседка закатит на весь этот чертов городишко. И он, Мэтью Грин, предстанет в ее словах садистом и извергом, удовольствия ради натравившим волкодава на ее больного несчастного сына, «никому не сделавшего дурного».

Положим, Пэг тут не любят. Но и он для этих людей пока что чужак. Разве они не встанут на сторону Пэг, позабыв, как сами гоняли дрекольем ее «бедного безобидного мальчика», гадившего у них перед дверьми? Короче говоря, надо готовиться к неприятностям.

Ближе к вечеру Грин решил сделать первый шаг к примирению. Он прошел через заросший и заваленный хламом двор, перешагнул через какие-то земляные бугры, невольно подумав — а не тут ли похоронены выкидыши Пэг? Он содрогнулся, словно наступил босой ногой на огромного паука, и отогнал эту мысль подальше.

Пэг обихаживала свой куст, тот, что цвел фарфоровыми цветами, воркуя что-то вроде «лалу-шикалу».

— Кхм…это по-гэльски?

— Чего? — соседка уперла в него тяжелый, как у цепной собаки, взгляд.

— Ну, вы ведь, кажется, ирландка? Просто я хотел извиниться перед вами за Поля и за то, что утром погорячился. Мне действительно жаль…

— Шавка все еще тут? Избавься от нее! — отрубила Пэг. И повернулась к Мэтью квадратной спиной, обтянутой замусоленной зеленой кофтой.

Он шел назад, чувствуя, что яд ночного кошмара просочился в явь и отравил солнечный свет, словно воду в колодце.

* * *

Ночь не принесла облегчения, но снова подарила ему видения пляшущих теней, пламени и вереницы нерожденных, кружащихся в выморочном хороводе посреди своей подземной тюрьмы. Сейчас ее округлые влажные стены почему-то наводили на мысль о чреве какой-то чудовищной праматери, притаившейся глубоко под землей. Праматери-смерти — подумал во сне Мэтью. На рассвете он, кажется, снова кричал и снова слышал удаляющуюся крысу.

* * *

— Ну, где же ваш пес? — нетерпеливо спросил Дик Шнайдер.

— Он только что был здесь. Поль, Поль!

— Говорите, он не ест уже три дня? Откуда у него тогда силы на прятки?

— Он не ест и при этом очень беспокоен. Не сидит на месте, все время убегает в заросли, потом прибегает обратно. Поль!

— Понос, рвота — были?

— В первый день он поблевал, но ведь собаки часто так делают. Я, каюсь, не обратил внимания. О, смотрите, идет…

— Матерь божья…

— Поль, сидеть! Место, Поль!

— Почему вы не предупредили меня об агрессии? — шепотом спросил Шнайдер. — Я бы принес револьвер.

— Вы думаете, это бешенство? — Мэтью почему-то тоже понизил голос до шепота. Его пронизало холодом. С детства он испытывал почти суеверный страх перед этой неизлечимой болезнью.

— За свою практику я навидался бешеных животных. Но ни одно из них не выглядело так.

Пес скалился на них, словно не узнавая. Его шатало. Желтоватая тягучая пена капала из неестественно искривившейся пасти. Казалось, какая-то сила раздула тело собаки изнутри, и теперь она напоминала бочонок на коротких ножках. Голова тоже увеличилась в размерах, словно у ребенка-гидроцефала. Огромная, бесформенная, она тяжело качалась у самой земли, будто позвонки животного больше не выдерживали ее вес. Но самое страшное зрелище представляла собой шкура. Короткий черный ворс, покрывавший тело Поля, заметно поредел и почти весь вылез на боках. Кожа при этом словно ссохлась, пошла длинными трещинами, как земля во время засухи. Эти длинные кровавые трещины опутывали собачье тело, темно-красными толстыми нитями. Одна из них, глубокая, будто разломленный плод граната, обнажила мягкие ткани, тронутые темным пурпуром некроза. Пес перестал скалиться. Он смотрел на них с немым страданием. Взгляд его налитых кровью глаз живо напомнил Грину ту давешнюю кошмарную тварь.

— Бедняга, ему уже никто не поможет. Но это не бешенство, Грин. Я вам скажу, что это — давайте только зайдем в дом.

— Что же? У вас такой вид, словно ваш диагноз будет пострашнее. Если такое только возможно, — нервно сказал Грин, прикрывая дверь.

— Я думаю, это действие какого-то неизвестного алкалоида.

— Что вы хотите сказать?

— Вашего питомца отравили. Кто это сделал? Полагаю, подозреваемый у нас только один. Вернее, подозреваемая.

— Что же это за яд, который вытворяет такое с собаками?

— Не только с собаками, Грин. Я вам настоятельно советую ничего не есть из ее рук. Я знаю, Пэг любит угощать.

— А ведь она взялась стряпать для меня! Теперь в рот не возьму ее еду!

Ветеринар прошелся по комнатке, быстро выглянул в окно, словно проверяя, не подслушивает ли кто снаружи, и продолжил вполголоса.

— Все эти ее травки, заговоры, игры в знахарство с вашим папенькой… боюсь, наша община не понимает, насколько это серьезно. Нет, я не верю в ведьм и порчу, которую они насылают! Но то, что мы видели сегодня — это не порча. Это сильнейший яд, неизвестный официальной науке. Про Пэг давно болтают, что она выращивает культуры, дающие наркотическое опьянение и сбывает их потихоньку, в основном, приезжим. Но я был уверен, что есть в ее безобразном садике кое-что пострашнее. Вы, должно быть, видели тот куст, цветы как… — Шнайдер пощелкал пальцами в воздухе, — как фарфоровые кувшинчики?

— Да, как его можно не заметить? Среди уродливых палок, которые торчат на ее участке, он выделяется внешним видом! И так пахнет…

— Не советую долго вдыхать этот запах. Пэг как-то, будучи в хорошем настроении, мне кое о чем проговорилась… Короче, этот куст — ее гордость. Она утверждала, что это растение не относится к земной флоре, и второго такого куста нет больше на свете. Якобы ваш отец принес семена из другого мира, дверь в который они открыли неким древним ритуалом. Бред, разумеется. Но я сам видел, как падали на землю насекомые, которые приближались к этому кусту. Скорее всего, токсичны все части растения. Я сильно подозреваю, что в случае с Полем без него не обошлось.

— Как вы только терпите ее? Почему не изгоните из поселка? — кулаки Грина сами собой сжались.

— Грин, мы ведь живем не во времена охоты на ведьм! — усмехнулся Шнайдер. — Она, конечно, маргиналка. Более чем вероятно — незаконно торгует дурманом. Наших дам шокирует ее аморальное поведение, — говорят, она совратила даже собственного сына. Но этого недостаточно, чтобы приказать ей убираться из собственного дома. Или чтобы натравить на нее полицию. Она же не убийца. Пока.

— Отлично! Давайте подождем, пока она и меня не отравит, как Поля. Тогда можно будет с полным правом вызвать полицию.

— Не паникуйте, Грин, — спокойно сказал Шнайдер, надевая шляпу. — Просто не разговаривайте с ней. И не угощайтесь тем, что она предложит. Будем за ней наблюдать. Грех так говорить, но, благодаря Полю, вы можете прекратить общение безо всяких объяснений. Она угрожала? Угрожала. Вы вправе считать ее виновной в гибели собаки. Кстати о собаке. Надо бы прекратить муки божьей твари. Я, пожалуй, еще зайду к вам. С револьвером.

* * *

Но револьвер бедняге Полю не понадобился.

Незадолго до заката ужасные звуки оторвали Мэтью Грина от размышлений и заставили выбежать из дома. Перед домом, на утоптанном пыльном пятачке разыгрывалась чудовищная драма.

По всей видимости, Сол недолго пребывал в унынии по поводу нападения собаки и вновь решился на вылазку. Но, как только он преодолел хлипкий забор, был атакован псом, молча выскочившим из зарослей бурьяна.

Когда Грин вылетел на двор, дикий, полной нездешней злобы, рык уже смолк. Поль, уже утративший всякое сходство с французским бульдогом, и вообще с земной тварью, лежал бездыханный. Сол катался по земле и ревел на одной жуткой ноте. В его реве не было ничего человеческого — это был глас мучимой грешной души, несущийся из преисподней. У Мэтью заложило уши. Он нерешительно приблизился, но не сразу разобрал, что именно предстало его глазам. Кровь, щедро залившая пыльную землю. Безобразный труп, истекающий сукровицей и гноем. Какие-то подергивающиеся ошметки. Грин наклонился, чтобы рассмотреть, и тут же с придушенным стоном кинулся в кусты. Там его как следует вытошнило. Эти обрубки, которые он поначалу принял за странных жирных червей, невесть откуда взявшихся. Это были откушенные пальцы Сола, продолжавшие конвульсивно сгибаться в кровавой грязи.

Пока Мэтью опустошал желудок, примчалась Пэг и завыла в унисон со своим отпрыском.

— Что ты наделал?! — орала она, непонятно к кому обращаясь. — Кровь попала на него!! Его кровь теперь — яд и гниль!!

Когда она утащила воющего Сола в дом, Грин отважился подойти к останкам собаки. Ткани распадались с невероятной быстротой. Осталась одна шкура, вокруг которой медленно растекалась бурая зловонная субстанция, густая, как патока. Распад затронул даже кости.

«Боже, — мысленно говорил себе Грин. — Боже. Смогу ли я теперь хоть когда-нибудь забыть то, что я видел? Представляю, как удивится Шнайдер».

* * *

Сол выл всю ночь, не замолкая ни на минуту.

Мэтью Грин несколько раз пытался забыться сном. Но, как только он смыкал веки, к нему, постукивая по деревянному полу, начинали подбираться пальцы Сола, белые, как брюхо дохлой рыбы, и распухшие в два раза. Грин с криком вскакивал и благодарил себя за забывчивость, из-за которой оставил непогашенной свечу.

Вой начал стихать лишь к утру, превращаясь временами в странный булькающий рык, напоминающий голос животного. Грин наконец-то сумел уснуть без сновидений, но его блаженство длилось треклятая крыса проскакала в обычный срок по дому, и топот ее лапок показался бедняге громом небесным.

— С этим надо что-то делать, — сказал он самому себе, глядя в потолок.

* * *

Дик Шнайдер не велел приближаться к жилищу Пэг. Да и сам Мэтью Грин не горел таким желанием. Он не мог впоследствии объяснить, какая сила заставила его в ранних сумерках заглянуть в приоткрытую дверь проклятого дома.

День, пасмурный и пыльный, был пронизан тягостным ожиданием чего-то неизбежного и очень плохого. Мэтью маялся у себя в доме. Попробовал прогуляться по городку, но вернулся с полдороги.

Попытался занять себя делом, благо что было чем заняться: домишко настоятельно требовал ремонта, а бурьян — мачете. Но, что бы он ни делал, все валилось у него из рук, а взор обращался на соседний участок.

Наконец Грин нашел в себе силы признаться — он боится Пэг. Он не может заняться никакой созидательной деятельностью от того, что мысли его постоянно крутятся вокруг Пэг. Что она сейчас замышляет? Какую месть готовит? Почему притихла?

Лачуга Пэг была окутана тишиной. Очень странно, — думал Грин, — при том, что соседка громогласна и скромностью не отличается. Обычно с утра до поздней ночи раздаются ее сиплые вопли — окликает идущих по улице, поливает отборной бранью Сола, напевает популярные мотивчики, или просто болтает сама с собой. Тишина была зловещей, от нее нервы Грина натягивались, как струны.

Ее чокнутый сынок тоже затих. Только временами издавал совсем уж странный звук — тот самый булькающий рык, который впервые Грин услышал на исходе ночи. Впрочем, что взять с идиота.

Приоткрытая дверь зловонной халупы. Грин смотрел в эту черную пасть, возможно, скрывающую ядовитые зубы. Уже темнеет. Можно было бы пробраться незамеченным, прошмыгнуть через двор и глянуть, что она там делает. Одним глазком. Она не заметит. А если заметит, можно сказать, что весь день беспокоился из-за Сола и зашел проведать. Пусть она даже набросится на него с руганью, что с того? Большего она все равно не сделает. Мэтью Грин решился.

* * *

Из темного проема донеслось: рррум. И теперь Мэтью был совершенно точно уверен, что такой звук не в состоянии издать человеческое существо. Вначале он не увидел ничего. Глаза медленно привыкали к сумраку, но когда привыкли полностью, мозгу Грина все равно потребовалось время на то, чтобы постичь смысл увиденного.

На убогой кровати, в куче грязного тряпья, двигалось и сипло дышало нечто. В первую минуту оно предстало ему в нерасчлененном, первобытном единстве. И лишь секунду спустя распалось на две части. Тело, оседлавшее длинное тощее существо, лежащее навзничь, принадлежало женщине. Правда, Грину вначале показалось, что он увидел во плоти тот мерзкий идол из своего сна — то самое, похожее на картофелину, женское тулово со множеством жирных складок, словно бы обладающее более чем одной парой грудей. Столь первозданное и животное по своей сути, что наличие конечностей и головы казалось не обязательным и второстепенным. В следующий миг Грин поразился тому, как отличается Пэг в платье от голой Пэг. Скинув одежду, она, словно бы, порывала с родом человеческим.

Но создание, с которым Пэг совершала противоестественный половой акт...

Грин, завороженный потусторонним кошмаром разглядывал его: беспалый обрубок, уже полностью переродившийся в короткую примитивную конечность, не способную держать, но явно умеющую грести под водой; вытянутая морда с узкими изогнутыми челюстьми — конечно же, она не могла издавать иные звуки, нежели утробный крокодилий рык; сросшиеся ноги, одетые скользкой пленкой — праобразом будущей чешуи. Лишь левая рука и часть плеча еще оставались человеческими.

Голый идол, тяжело сипя, скакал на длинном и сером половом органе этого существа, чуждого уже не только роду людскому, но и самым примитивным тварям Земли.

Мэтью застыл, как изваяние. Умом он понимал, что надо уходить, пока его не заметили, но ноги приросли к земле. А Пэг прервала свою безумную скачку — свою поездку на ящере нижнего мира через жуткие темные пространства! — и повернула голову. Глаза ее были затянуты прозрачной пленкой. Сейчас, во время своего камлания, она была неспособна внимать звукам и образам нашего мира.

Над захламленным темным двором вздымался ввысь, царил призрачный аромат фарфоровых цветов, соединяющий в себе самые изысканные ноты благовоний и смрад падали в придорожной канаве. Мэтью Грину показалось, что смутно во тьме белеющие чашечки хищно повернулись ему вослед, когда он пробегал мимо.

* * *

Сон избегал его. Проклятый аромат цветочков Пэг застрял в носу. Голова болела, желудок скручивался в тугой комок, словно Грин угорел. Вспомнив слова доктора Шнайдера о токсичности фарфоровых кувшинчиков, Мэтью выпил пару стаканов молока и в самом деле почувствовал себя немного лучше. Однако это не помогло ему уснуть.

За окном начинало сереть. Топ-топ-топ — донеслось с кухни. Мэтью вскочил. Все, тебе конец! — решил он. Утром он взялся было за ремонт рассохшихся половиц, но острый приступ меланхолии заставил его забросить это занятие на середине.

Молоток все еще валялся там, где Грин его оставил. Схватив орудие мести, он устремился на звук, словно крыса была главным виновником всех его злоключений.

Серая тень метнулась от фонаря — здоровущая откромленная тварь! Грин заскрипел зубами от ненависти. Не уйдешь от моего молотка!

Крыса бросилась за угол, на секунду замерла и обернулась. Грин мог поклясться, что вновь увидел это лицо — бледное пятно с морщинистым лбом и близко посаженными тусклыми глазами. К удивлению своему, он не ощутил страха. Все затопила ярость, и она требовала выхода, требовала крови.

— Стой, ублюдок! — прорычал Грин. — Нет, только не в погреб!

Понимая, что искать паразита в этом хаосе практически бесполезно, он уже не мог отступить. Скатился по ветхой лестнице, рискуя сломать шею, поставил фонарь на какую-то трехногую табуретку и принялся с остервенением раскидывать хлам. В дальнем конце погреба, у стены, что-то зашуршало. Грин кинулся туда, смел с пути громоздкий старый короб и увидел дверь.

* * *

— А погреб-то с двойным дном! — присвистнул потный и взъерошенный Грин. — Признавайся, погань, ты меня сюда нарочно заманила?

Корявые земляные стены напоминали своды подземной комнаты из кошмара. Посередине, на грубо сколоченном деревянном ящике сидел идол, вытесанный из какого-то бурого ноздреватого камня — гротескная, непристойная в своем убожестве женская фигура. В ней чувствовалось что-то грозное, несмотря на карикатурность. Казалось, ее изваяли не человеческие руки.

В дальнем углу зияло отверстие лаза, в котором вполне мог поместиться человек. Ветерок, дующий откуда-то снизу, нес слабое зловоние.

— Ну уж туда я за тобой не полезу, не надейся! — заорал Мэтью, размахивая молотком, и поддал ногой ящик.

Идол полетел наземь, из ящика вывалилась стопка каких-то бумаг.

Охваченный очень нехорошим предчувствием, Мэтью, напрягая зрение, склонился над ними.

Разрозненные листки чьего-то дневника, исписанные мелким корявым почерком человека, для которого писать, да и думать, — тяжкий труд. Можно было подумать, что это безграмотные каракули школьника. Но вот содержание не оставляло сомнений, что вел странный дневник не ребенок. Хоть и психически здоровым этого взрослого явно не назовешь.

Первые страницы представляли собой сплошной бред. Повторяющиеся странные слова неведомого языка. "Шнайдер толковал что-то о заклинаниях, — подумалось Грину. — Неужели тут и впрямь совершались колдовские обряды?"

"Йах, йах, йах! Матерь Шуб-Ниггурат! Пошли своему слуге плодовитость и бессмертие! Йах! Мэри Макмиллан была хороша. У нее задница как подушка. Я ей заделал маленького Мозеса. Пора уходить отсюда"

Еще несколько бессвязных воззваний к загадочной Шуб-Ниггурат, перемежающихся похабным восхвалением достоинств разных женщин. Вдруг Грина как током ударило.

"Эдна Чейз не хуже Мэри Макмиллан. Только сиськи поменьше. Хотя, под платьем хрен поймешь. Когда я ее наконец поймаю и затащу в свое логово, все рассмотрю как следует — и сиськи, и зад, и..."

Мэтью замутило, строчки заплясали перед глазами. Эдна Чейз, его мать! Ему захотелось проблеваться, а потом — кого-нибудь убить. Но он взял себя в руки и продолжил чтение.

"Она ходит убираться к старухе через день, одним и тем же путем. Я все уже придумал. Подойду такой скромный, спрошу дорогу... тряпку пропитал отваром — телку вырубит получше хлороформа. Хвала Козлице!"

Грин в нетерпении выхватил несколько листков из середины.

"Семена прижились. Хвала вам, Шуб-Ниггурат и легион молодых! Уж так забористо, просто улетаешь!"

"Залег на дно в Мускатном. Тут я под настоящим именем живу, хе-хе. Нашел тутошнюю жрицу, потаскушку Пэг. Хорошая подстилка, первый сорт. Посвятил ее. Сделал святилище и алтарь. Устраиваем с ней радения. Не жизнь, а рай. Жаль, что придется уходить".

"Йах! Я буду жить вечно, а вы все сдохнете! Я служу Дикой Козлице и выпью вино бессмертия из ее чертова копыта!"

"Я тут узнал про сынка. От Эдны. Восемнадцатый. А я хочу сто! Много еще придется потрудиться, прежде чем отправлюсь на покой, и Шуб-Ниггурат сделает меня вечным. Каждый от меня кое-что получит в наследство, никого не обижу! Этому — отпишу тот самый дом в Мускатном. Пэг его посвятит и всему научит, пусть радеют во славу Козлицы! И сыны мои тоже станут бессмертными, ох и расплодимся мы, йах!"

Потрясенный, Грин отбросил от себя дневник дегенерата и ведьмака-самоучки, подарившего ему жизнь. Из кипы листков выскользнула твердая пачка фотографий, перевязанных тесемкой, и свернутая вчетверо газета. Грин касался старых пожелтевших снимков, как слепой, который пытается пальцами прочитать письмена. Это все фотографии девушек, подписанные на обороте: Мэри Макмиллан, Колин Грант, Анна Валтовски, Шерил Симпсон, Эдна Чейз. Эдна Чейз...

Дрожащими руками он развернул газету. В заботливо отчеркнутой заметке говорилось о том, что Мозес Санчес, насильник-рецидивист, совершил дерзкий побег во время пересылки его в каторжную тюрьму округа N, штат Алабама. Несмотря на все усилия полиции, беглец до сих пор не найден.

Мозес Санчес взирал на него с портрета, сделанного судебным художником. Впрочем, Грин знал, кого увидит, раньше, чем вгляделся в пожухший газетный лист. Мужчина неопределенного возраста с опущенными плечами, близко посаженными глазами протухшей рыбы, узким лысоватым лбом и заостренными, как у свиньи, ушами. На портрете из зала суда глаза его смотрят равнодушно и тускло. Мэтью вспомнил полный тяжелого страдания взгляд крысы.

— Что, Мозес, нравится тебе твое бессмертие? — спросил он дремучую ночь, зловонно дышащую из лаза.

* * *

Светало. Мэтью Грин шел по шоссе, ведущему прочь из поселка Мускатный в большой и замечательный мир. Он шел навстречу неизвестности, с одной лишь шляпой в руке, а за его спиной вставало зарево пожара. Уходя из городка, он поджог свое наследство. Перед этим тщательно заперев двери и окна, чтоб ни одна крыса не выскочила.

Когда он отошел на приличное расстояние, его начало было глодать нехорошее чувство, ведь он поступил столь опрометчиво: в такой ветер огонь может понести на соседские дома. Однако, подумав о ближайшем к нему соседском доме, он решил, что это не такой уж плохой вариант.

Мэтью Грин шел навстречу рассвету, впервые в жизни чувствуя себя свободным и почти счастливым. Лишь одна мысль омрачала его ликование. Мысль о том, что на территории Соединенных Штатов живет, по меньшей мере, семнадцать его кровных братьев. И каждого из них поджидает своя жрица, у которой в грязном палисаднике благоухают тлетворные цветочки.

— Что вы выберете, братья? — прокричал Мэтью Грин изо всех сил. — Что вы выберете?

Пешеход, который в этот ранний час брел по обочине с дорожным саквояжем, вздрогнул и обернулся на крик. Мэтью успел поймать его удивленный тускло-серый взгляд..