Семеро в море, семеро на земле (гет)

— Вот и холода настали… — сказала я в то утро, глядя в открытую дверь кухни на серую полоску моря.

Дверь хлопала на ветру, где-то рядом вскрикивала морская птица. От нашего порога тропка спускалась по осыпи и выводила прямо на твердый прибрежный песок, что чернел и тускло поблескивал, облизываемый волнами. Море вздымалось, и казалось мне оно периной, под которой ворочается кто-то огромный, ворочается и вот-вот проснется.

Нынче, еще не открыв глаз, я почуяла, что в доме, кроме меня, никого. Долго понять не могла, как так вышло. Пришлось мне как следует напрячься, чтобы вспомнить — да ведь вся моя семья сейчас в церкви! Ведь сегодня воскресенье. Может, и правы соседки, что считают меня глупой, раз даже дни недели — и те путаю. Да, все они в церкви, где пастор Йоуханнес служит мессу. И муж мой, Бьёрн, и дети: Оулавюр, Петур, Гудрид, Кирстен, Торфинна, Гудмундур и Йоуханна. А меня и будить не стали. Все знают, что в церковь я не ходок. Там на меня находит затмение, и говорят, будто я начинаю вещать на странных, нелюдских языках. Может, конечно, и клевещут на меня по своему обыкновению — я все одно ничего не помню. Спрашивала мужа своего, взаправду ли я разговаривала на чужом наречии? Тот мне отвечал, что разговором это и назвать нельзя, так, стрекотала по-жабьи да булькала. Вот так оно и вышло, что в церковь меня больше не зовут.

Принялась я за дела, еще тяжелая и неповоротливая со сна. Растопила плиту, чтобы сварить кашу. Да только все у меня валилось из рук в то утро. Видно, все от того, что пришли осенние бури, взболтали море, словно варево в котле. И сырые сквозняки задули изо всех щелей. Надо уж напенять Бьёрну, чтобы законопатил, наконец, рамы. В такие дни кашель душит меня сильнее обычного, и ноги таскать становится тяжелее, словно к ним привязаны мельничные жернова. Но всего хуже тревожные, ледяные сны, похожие на черную морскую пучину. Когда я выныриваю из них, долго не понимаю, кто я, где я, и что тут делаю. Хоть мне давно уж порассказали, так, что сама почти верю, будто все-все вспомнила — как росла я в поселке Мирдаль, как конфирмовалась в церкви, как за Бьёрна меня просватали. Все — до того самого дня, когда нырнула я в ледяную бездну. Говорят, Господь меня тогда спас, а Бьёрн нашел на берегу, принес в дом, отогрел. Господь-то и Бьёрна привел, ведь если б не надоумил он мужа моего поискать меня у прибрежных скал, так бы и сгибла я в осеннюю ночь, даром что выбралась из вод морских…

Вот так я ходила по дому в то утро да размышляла. И стало мне вдруг до крайности обидно, что жизнь свою до замужества только с чужих слов и знаю. И почему меня так придавило именно в этот день? Будто бы жила я двадцать лет в полусне, с онемевшею душою. Видать, так и не смогла отогреться после объятий осеннего моря. А нынче — словно во мне что-то встрепенулось и открыло глаза. Это все мои осенние сны виноваты — черные, холодные, смертные, из которых я заново выбираюсь на каменистый берег, как тогда… Ах, припомнить бы поутру, хоть раз, что мне снилось! Вдруг тогда вспомню и остальное?

Марит, невестка моя, которой я открылась, говорит — то море тебя зовет назад. Не смогло оно тебя пожрать, спас тебя Господь, так оно не успокаивается. Потому, как только настают холода и налетают шторма, приходят к тебе сны про то, как славно да спокойно на дне песчаном лежать. То оно тебя через сны смущает. «Да может ли море говорить с человеком? — спрашивала я Марит. — Разве ж оно — живая тварь, чтоб голодать, подстерегать, да в ловушку заманивать?» А Марит в ответ: «Хочешь — посмейся над моими словами, да только так оно и есть. Море — это, знаешь, не корыто с горькой водой. Море — это мрак несказанный». Хотела я про то подробнее расспросить, но потом подумала — да разве ж Марит поймешь? Она ведь вроде блаженной.

Хотя в поселке ее зовут безумицей. Как и меня. Наверное, потому мы друг другу и поверяем тайны. Если верить нашим соседушкам, я безумна — от того, что нахлебалась морской воды, а она — с рождения. Я, может, и глупа, спорить не буду, но про Марит они зря болтают. Просто она столь мудра, что ни я, ни кумушки в Мирдале, понять не в силах, о чем она толкует.

И вот, значит, Марит мне и сказала, что этот «мрак несказанный» один раз уж лишил меня разумения, когда я двадцать лет назад вошла в прибой, и с тех пор каждую осень снова пытается меня забрать. Я, признаться, от тех слов оторопела. Ведь никто мне раньше не говорил, что в волны я вошла сама, по доброй воле! Ах, если б только вспомнить!..

Я прикрыла дверь — уж больно сквозило. И сразу мне сделалось спокойней, когда серая полоска взбаламученного моря перестала притягивать мой взгляд. Да и кашель проклятый утих. Как же тяжело становится дышать с приходом осени!

Поставив кашу вариться, задумала я перестлать нашу с Бьёрном постель — только чтоб занять себя работой да отвлечься от дурных мыслей. Когда перетряхивала перину, что-то увесистое звякнуло по полу. Полезла я под кровать, да и вытащила старый медный ключ. Небольшой совсем, должно быть, от сундука. Тут-то и припомнила я про старый Бьёрнов сундук наверху, на чердаке, который, уж бог знает сколько лет, не отпирали. Но как же ключ под периной-то оказался? Неужто Бьёрн таскает его повсюду с собой? Тут, признаюсь, одолело меня любопытство. Да и то сказать — не так уж часто я одна остаюсь в дому. Вот и решила я ключ к той замочной скважине приладить. И что же? Я была права — именно Бьёрнов сундук ключ и отпирал!

Да только ничего в том сундуке и не было, что любопытство мое могло б вознаградить. Так, старые мужнины штаны и зюйдвестка, а под ними — шкура тюленья, ветхая да облезлая. Вот зачем этакое сокровище хранить — ума не приложу? Я на всякий случай все из сундука вытащила, да по дну хорошенько пошарила. Нет, ничего больше там не было. Что ж, надо уложить все как было, да запереть. И, верите ли, только я ту шкуру взяла в руки, в меня будто молния ударила! Каша внизу, на плите, кипела, а я сидела на лестнице, ведущей на чердак, да шкуру к лицу прижимала, не в силах с места сдвинуться. Я… я вспомнила…