Двор Неблагий (джен)

Кто ты,

маленький странник в туманной тиши,

так не похожий на светлые души

оленей, в полночь бредущий по рытвинам

древних дорог, мимо обросших омелою

черных деревьев,

кто ты,

холодными пальцами гладящий воду,

тихо колдующий над разноцветным

огнем, чуешь ли злое дыханье холодных

созданий…

Подул ветерок, мутная волна смыла начало песни, что писали острой тростниковой палочкой на желтом, твердом песке. Осталось только самое охвостье:

…ний, в зимней тиши разгрызающих

старые кости, ждущих и дремлющих

в кронах безлунных дубрав,

сердце-то вырвут твое, разъяренные

звуками ночи, кровь-то отведают

злыми голодными ртами…

Серая озерная волна довершает свое разрушительное дело. И нелепые тревожные строки исчезают. И нелепый тощий ребенок смотрит без обиды, скорее с облегчением.

Этот детеныш, похоже, рахитичен. Он нетвердо держится на тонких своих ножках и, кажется, с трудом удерживает на весу большую, длинную, как дыня, голову.

Мордочку его можно было б назвать хорошенькой, не по-здешнему, не по-крестьянски — скорее, по-господски хорошенькой. Но зеленые, с раскосинкой, глаза смотрят столь пусто и равнодушно, что людям делается не по себе. И думается невольно, что нет ни одной мыслишки в головенке странного малыша. А мысли-то есть…

* * *

Озеро опять стерло мою песню. Я пишу, а оно стирает. Как время. Времени у меня много, и это плохо. Я скучаю тут. Я не дома…

У меня есть родители, но они не мои. Мэри рыжа и Патрик рыж, а у меня волосы черные, как надо. Они скотины, быдло, мои родители. Когда-нибудь, когда матушка найдет меня, и явится сюда со своим воинством, я убью их вместе с другими скотами. За непочтительность. Только я не помню, как зовут мою матушку…

Мои родители кличут меня Робом, но это не мое имя. Свое я потерял, вместе с домом. Хотел бы я знать, кто такой Роб? Наверное, сын Мэри и Патрика, такая же здоровенная рыжая орясина.

Милли трется о мои ноги и зовет меня домой. В дом Патрика. Мой народ любит собак, я знаю. Только наши псы быстроноги и прекрасны — чернь с серебром. Бархат и кинжалы клыков. Огненные пасти и смарагды глаз. А тут, у этих скотин, и собаки уродливы. Милли маленькая, кривоногая. Рыжая, как Мэри и Патрик. Но я люблю Милли. А братьев Джойс, что кидают в нее камнями, я убью первыми. Сам.

Вчера братья Джойс принялись швырять камнями в меня и попали в голову. А тут и Мэри выскочила. Старшего, Тома, даже поймала и оттаскала за уши. Вот так. И я тогда подумал, что не так уж сильно ее ненавижу. Пожалуй, я убью только Патрика и братьев Джойс. А Мэри оставлю. И Милли, конечно.

Озеро крадет мои песни, но я прихожу сюда снова и снова. Здесь тихо и прохладно, и противное солнце не кусается так сильно. Я прихожу и думаю о доме…

А сегодня к Мэри и Патрику придет много гостей!

* * *

Почтенные гости стоят на лужайке перед хижиной Патрика. Отец Виктор, доктор Андерхилл, Синтия Макдональд и, разумеется, прибабахнутая Руби — куда без нее. Самые сведущие в деревне люди.

— Он целым днями торчит на озере и сочиняет какие-то бесовские песенки. И домой его может привести только наша собака. С ним сладу нет! — говорит Мэри. Она очень расстроена.

— Он на нас не похож, — Патрик почесывает заросший рыжей щетиной подбородок.

А противная неопрятная Руби кукует:

— Эльфеныш, эльфеныш, эльфийское отродье!

Синтия, высокая, худая, с гордой осанкой и распущенными седыми кудрями, смотрит на Руби неприязненно, и цедит:

— Великие Ши мудры и благородны. Тому, кто не задевает их гордость, кто дружен с ними, нечего бояться ни днем, ни ночью! Они заняты всякими господскими забавами — охотой, войной и искусствами, они не опустятся до кражи детей!

Отец Виктор опасливо отодвигается от старой ведьмы и внимательно смотрит на предполагаемого подменыша.

— У фэйри нет души, согласно постановлению епископского собора… год забыл, ах, голова моя… Как же он мог быть окрещен?

Любопытный доктор Андерхилл, поблескивая очками, подбирается к малышу со своей медицинской трубкой. Малыш отшатывается.

— Я слышала, — робко говорит Мэри, — будто бы вернуть похищенного можно в ночь Самайна, если стать на тропе фэйри и дождаться королевского выезда.

— Великие Ши замкнулись в круге гордости своей, завернулись в плащ скорби. Они больше не имеют дел со смертными и не выезжают в ночь Самайна, — надменно и печально произносит Синтия.

— Есть, есть верный способ, даже два! — хихикает Руби, потирая ладони. — Первый — бить и щипать эльфеныша, кинуть его в камин…

— Это нам не подходит! — с ходу отвергает Патрик.

— Второй — пойти к сиду, разложить вязанки хвороста, да подпалить. Тогда жителям сида уж придется впустить тебя, Двор Неблагий вернет твоего парня…

Синтия возмущенно удаляется. Вслед за ней уходят доктор и священник.

* * *

В общем, Патрик сделал так, как сказала старая жирная уродка. Разложил костер на холме с терновым деревцем. Под его корнями открылся лаз, и Патрик заявил, что мы с ним туда полезем. Мэри, конечно, взвыла, как волчица, а Милли ее поддержала, и обе просили взять их в холм. Но Патрик цыкнул на обеих и полез в нору, и меня потащил, хоть я кусался и отбивался, как мог.

Нора была глубокая и темная, она долго, долго не кончалась. А когда она все же закончилась, и мы прочихались от черной влажной земли, то увидели огромный и прекрасный чертог, посреди которого росло серебряное деревце. Под ним сидел рыжеволосый мальчик, одетый в золото и серебро, и листал чудесную книгу с блестящими алмазными застежками и говорящими картинками. Должно быть, это и был Роб. А рядом с ним сидела Иссабель, моя мама…

* * *

Иссабель, королева Тернового куста, сидела под деревом, на траве, одетая в пышное черное платье, и пила черное вино из прозрачной чаши. И Мелвис, военачальник ее, сидел рядом, и Беленис, ее друид.

Королева тусклым, усталым взором скользнула по лицам пришедших и сказала равнодушно:

— Оргулос, дитя мое, подойди и поцелуй свою несчастную мать. Так за чем ты пришел, смертный?

Оргулос не двинулся с места. А Патрик видел черный земляной свод сида с торчащими отовсюду корнями — изнанку холма. Проросшие вглубь змееобразные корни бесовского терновника. И худую смуглую фэйри с жесткими черными волосами и бледными губами, жадно пьющую черный скорбный напиток.

— Я пришел за своим сыном, госпожа. Отдашь ли добром?

Королева бросила пустой взгляд на Белениса. Великий маг важно ответствовал:

— Можешь забрать своего ничтожного отпрыска, смертный. Для моего опыта он более не нужен. Лучше уж моему народу обратиться в сонмище теней, оставив по себе немеркнущую славу, нежели впустить в свои жилы жалкую вашу кровь. Никогда не стать отродью черни подобием господина, как ни лелей его, сколь ни учи премудростям, никогда…

— Никогда! — тихим надменным эхом отозвалось из полутьмы сида. И весь Неблагий Двор важно покивал головами, подтверждая правоту друида.

Патрик схватил Роба за руку и потащил к лазу. Но тут королева вновь подняла поникшую голову.

— Тебе точно ничего более не нужно? Золото, власть, мудрость? Может, молодая жена вместо старой? — пустые глаза ее ожили вдруг, и заблестели зловещими жадными огоньками.

— Ничего, ничего… великая королева, — проворчал Патрик.

* * *

А когда Патрик уж совсем собрался уходить со своим Робом, мне почему-то стало горько. До слез. А ведь я не плакал, даже когда братья Джойс зарядили мне в макушку своим мерзким камнем, — я же королевский сын. Я думал, он даже не обернется, гад. Но Патрик вдруг обернулся, хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну, а ты чего встал, сынок? Не отставай, лезь, давай». И я повернулся и полез за ними. А матушка моя продолжала пить драгоценное вино фэйри, и никто из воинства ее не глянул даже в мою сторону. Ни-кто…

Когда мы вылезли, было уже светло. И замерзшая плачущая Мэри схватила нас с Робом в охапку. Она прижимала нас к себе и причитала: «детушки мои вернулись, детушки!». А Милли прыгала вокруг нас и кричала то же самое на собачьем языке.

А я подумал тут: когда я вырасту, не буду, пожалуй, никого убивать. Разве что тех, кто хоть пальцем тронет Патрика и Мэри. И Милли, само собой. Ах, да, и Роба…