Лавандовое поле (джен)

Не спали ночами. Шептались со звёздами. Меняли песни на дыхание ветра. Укрывались небом. За спиной росли крылья, грёзы пахли лавандой, а мир умещался на ладони. Не существовало ни завтра, ни вчера. Только сегодня, только сейчас. Любили. Друг друга, весь мир и себя. Никогда не лгали. Фантазировали и смеялись над собственными фантазиями. Верили луне, солнцу, доверяли людям. Такой была жизнь.

* * *

Мышка застенчиво улыбалась, теребя лямки рюкзака. Не совсем походный, но объёмный и вместительный. Во всяком случае, все необходимые вещи там помещались, и если бы кто-нибудь когда-нибудь предложил Мышке поменять старый верный рюкзак на другой, она отказалась бы.

В двух шагах от неё толпилась остальная банда. Шумный и нагловатый Кир, смешливая рыжая как огонь Рыська, серьёзный и вечно хмурый Профессор, фантазёр Василёк с мечтательным взглядом голубых глаз. И сама Мышка, тихая, застенчивая до робости, с двумя тоненькими русыми косичками. Они не в первый раз выбирались все вместе, не в первый раз ловили на трассе попутку, встречая и провожая машины смехом и улюлюканьем.

Солнце стояло в зените, до вечера была ещё масса времени, а ехать недалеко. Большую часть пути они уже проделали, ночуя то на обочинах, то в прицепах грузовых фур, болтая обо всём и ни о чём с дальнобойщиками, питаясь безвкусными завтраками, обедами и ужинами в кафешках у заправок. Многие знакомые Мышки ужасались подобному кочевому отдыху и частенько спрашивали: не надоело ли? Не устала ли? Сколько можно трястись по шоссе безо всякой надежды на душ и удобную постель вечером? Мышка удивлённо смотрела на спрашивающих светло-серыми глазами и молчала. Что толку в ответе, если они всё равно не поймут? Но, наверное, знакомые читали что-то в её открытом наивном взгляде и переставали докучать вопросами.

На самом деле, если бы кто-то спросил Мышку, любит ли она путешествовать автостопом, ответом было бы «нет». Мышка слыла редкостной домоседкой и почти не покидала квартиру, которую делила с Рыськой, Киром, Васильком и Профессором. Путешествовать она отправлялась всего один раз в год, но эту поездку не обменяла бы ни на какие сокровища мира. Остальные члены их дружной компании никогда не говорили, но Мышка знала: они считают точно так же.

Словно сквозь туман до Мышки донёсся голос Кира. Он всегда был у них заводилой, первым во всём, негласным лидером команды. Если у кого-то возникали неразрешимые проблемы, он шёл к Киру, и тот улаживал их с лёгкостью и небрежностью, вызывающими восхищение и зависть. Не зря, верно, носил имя знаменитого персидского царя-завоевателя. Сейчас Кир весело болтал с водителем грузовика, время от времени взмахом руки указывая на друзей. Мышка подтянула лямки рюкзака. Скоро пора будет грузиться в фуру, Киру ещё ни разу не отказывали.

И впрямь, не прошло и пары минут, как водитель — загорелый небритый мужик лет сорока — велел садиться и пообещал «прокатить с ветерком». Ребята, перешучиваясь и перебрасываясь фразами, один за другим исчезали в брюхе фуры. Мышка стояла чуть в стороне и думала: как Кир их выбирает, этих водителей? Как угадывает, каким окажется человек? Сама Мышка ни за что не села бы в машину к этому человеку, но если Кир спокоен, то можно не волноваться. Приключений — неприятных, само собой — не случится.

— Эй, Мышидзе, а тебе персональное приглашение нужно?

Мышка вздрогнула и подняла голову. Ребята смотрели на неё из фуры без удивления. Это тоже был своеобразный ритуал их ежегодной поездки. Мышка всегда топталась чуть поодаль и последней садилась в машину. А Профессор — самый нетерпеливый из всех — обязательно её окликал и спрашивал про персональное приглашение.

Мышка солнечно улыбнулась и схватилась за протянутые руки.

* * *

Ехали долго, привалившись спинами к заколоченным деревянным ящикам. Мышка пыталась рисовать, даже достала карандаш и альбом, но фуру потряхивало на ямах и рытвинах, и рисунок расползался по листу. Профессор дремал, иногда посвистывая носом, чем очень смешил Кира и Рыську. Они затаивали дыхание каждый раз, когда вырывался свист, и тихонько хихикали, чтобы не разбудить друга. А потом целовались. Василёк витал в облаках и, похоже, не замечал ни фуры, ни погромыхивающих ящиков, ни тряской поездки. Он лениво перебирал струны старенькой гитары, но музыка была практически не слышна. Мышка сначала пыталась угадать мелодию, но быстро сдалась. На Василька, видимо, напал очередной приступ вдохновения, и он сочинял. Как и всякий творец, он очень стеснялся незаконченных и не доведённых до совершенства работ, а потому старался, чтобы никто не слышал. Только Мышке разрешалось подойти чуть ближе.

Фура притормозила, когда солнце уже начало садиться. В просветы между брезентом Мышка видела золотящееся небо, розоватые-алые отблески, ослепительные блики, белые с мягким рыжеватым брюшком облака. Дух захватывало от этой беспредельной, свободной, абсолютной красоты. Почему-то в этот день — день их приезда — закат всегда бывал особенно чудесен. И Мышка, обхватив коленки, смотрела на небесное светопреставление, не отрывая глаз, желая до краёв наполниться красками, и солнцем, и облаками, потому что потом целый год такого уже не будет.

— Смотри-смотри, Мышонок-то наш совсем замечтался.

Рыська всегда это говорила. Заговорщицким шёпотом, с улыбкой в голосе, понижая тон к концу предложения. Мышке не надо было оборачиваться, чтобы представить, как она наклоняется к Киру, почти вплотную приближая губы к его уху. И Кир усмехается, по-доброму, лукаво, обнимая Рыську за талию, забираясь пальцами под тоненький свитерок.

Слова Рыськи становились своеобразным сигналом. Просыпался Профессор, осоловело водя глазами, судорожно зевая и потирая лицо большими ладонями. Вздрагивал Василёк, возвращаясь на бренную землю, нервно оглядывался и бережно убирал гитару в чехол. Пружинисто вскакивал на ноги Кир, хлопал Мышку по плечу, снисходительно говорил:

— Давай, Мышонок, просыпайся.

Всё это тоже повторялось из раза в раз, привычное, уютное, мирное. И Мышка почувствовала, как последние сомнения покинули её. Впереди были свобода, ветер и счастье. Бескомпромиссное, нерассуждающее и самое обыкновенное.

Фура остановилась. Первым выпрыгнул Кир, подхватил на руки дурачащуюся Рыську. Следом тяжело и неуклюже выбрался Профессор и зябко повёл плечами. Это лето выдалось нежарким, и к вечеру под одежду пробиралась прохлада. Василёк кивнул Мышке:

— Сперва дамы.

Мышка фыркнула. При слове «дамы» ей представлялись средневековые аристократки, упакованные в узкие корсеты, погребённые под многослойными юбками, покрытые тоннами белил и румян. Сама Мышка в потрёпанных джинсах, разношенных кроссовках, футболке и великоватой для неё клетчатой рубашке, без грамма косметики на лице к дамам себя не причисляла. Но это же Василёк. Мечтатель Василёк, говорящий малознакомым людям «Вы», даже если они школьники младших классов, неизменно обращающийся к девушкам — «сударыня», а к парням — «сударь», грезящий историческими романами и старыми балладами, называющий себя бардом и менестрелем.

Мышка спрыгнула на ещё горячий от солнечных лучей асфальт. Профессор запоздало протянул в её сторону руку, но она покачала головой, отходя в сторону и давая место Васильку. Кир благодарил водителя, звенел счастливый голосок Рыськи. Мышка сделала глубокий вдох, позволяя лёгким наполниться местным воздухом. Даже здесь он уже был каким-то особенным, непривычным. Чудился далёкий аромат лаванды, от которого кружилась голова.

Василёк незаметно подошёл сзади, обхватил руками и положил острый подбородок Мышке на плечо. Загудел мотор отъезжающей фуры, и всю компанию обдало пылью, остро и резко запахло бензином. Профессор закашлялся и расчихался, недовольно бормоча что-то про загрязнение окружающей среды и отвратительную экологию. Ужасный ворчун, вечно всем недоволен. Но друг хороший, надёжный.

Мышка ещё раз вдохнула. Лавандой пахло по-прежнему — слабо, но отчётливо. И бензину перебить этот запах оказалось не под силу. Друзья стояли тихо и ждали. Мышка знала, чего они ждут, потому что эту фразу всегда говорила она.

— Ну что, вперёд?

* * *

Оно было прямо перед ними, раскинувшееся до самого горизонта, ленивое, точно сонный кот, и бескрайнее, будто море. Мышка приветственно улыбнулась ему, своему старому приятелю. И лавандовое поле ласково зашелестело ей в ответ.

Никогда в этот момент Мышка не оборачивалась, чтобы посмотреть на друзей. Первые мгновения встречи не следовало делить на всех. Даже потом, когда их компания уезжала отсюда, говорили обо всём, кроме этого. Это должно было оставаться тайной, прекрасной и чарующей.

Когда первый порыв схлынул, они, не сговариваясь, бросились вперёд. Их тела ничего не весили, за спинами вырастали и распрямлялись крылья, из-под ног уходила земля. Мышка услышала смех, чистый, громкий, радостный, и лишь спустя минуту поняла: смеялась она сама. Рядом что-то басом кричал Профессор, и его лицо, вечно нахмуренное, неизменно сосредоточенное, разгладилось и приобрело удивлённый вид. Он словно и сам не верил тому, что может вести себя столь по-детски безрассудно.

Справа бежал Василёк. Он крепко сжимал худые Мышкины пальцы и, не отрываясь, смотрел вдаль. Мышка время от времени косилась на него, подмечая и острые скулы, и растрёпанную солому волос, и назревающий прыщик на щеке, и проклёвывающуюся щетину на подбородке. И думала: какой он всё-таки красивый, этот Василёк! Несмотря на прыщик, позабытую щетину и чёрную родинку у губ. И как удивительно, что он считает красивой её, Мышку!

Далеко впереди маячили широкая спина Кира и огненные волны Рыськиных волос. Рыська напевала что-то, казавшееся Мышке знакомым. Кир во всю мощь своих лёгких выкрикивал в темнеющую синеву неба:

— Эй, вы! Я счастлив! У меня самая лучшая девушка на свете и самые замечательные друзья!

Он не боялся спугнуть счастье, потому что их счастье было непугливым. Ласковое и доверчивое, как лопоухий щенок, оно бежало рядом с ними, повизгивая от переполнявших его чувств. Мышка тянула к нему руки, потом вспоминала, что пальцы её переплетены с пальцами Василька, оборачивалась и встречалась взглядом с прозрачно-голубыми глазами, полными неба и солнца. И это было важнее всего на свете.

Когда они устали бежать, то упали на землю, впитывая в себя её тепло. Лавандовые руки обняли их и спрятали от чужих глаз. Пальцы кустов гладили по плечам, по спинам, по бокам. Шелестящие ветви и листья обещали избавить от страхов и печалей. Опадающие лепестки становились для них постелью. И плыл, плыл чарующий лавандовый аромат.

Мышка лежала, уткнувшись Васильку в ключицу, и думала, что, наверное, вот это и есть настоящая жизнь, кто бы что ни говорил. И жаль, что теперь счастье приходится получать по кусочкам, а не как в детстве — полной ложкой. Хотя с другой стороны, разве не стало их лавандовое поле от этого в сто крат ценнее? Пока они принимали всё, как должное, разве было это настоящим счастьем? И почему все действительно важные вещи осознаёшь не сразу, а лишь когда в твоей жизни их становится совсем мало — на один вдох?

— О чём думаешь? — шепнул Василёк почти беззвучно. Его слова Мышка почувствовала дуновением в своих волосах.

— О счастье, — одними глазами сказала ему она. — О жизни. О любви.

Он обнял её крепко-крепко, а она — его, словно пытаясь сродниться, срастись, стать единым и неделимым. «Как больно, милая, как странно, сроднясь в земле, сплетясь ветвями — как больно, милая, как странно раздваиваться под пилой»*. Им больно не будет никогда, Мышка точно знала это. Об этом ей пели звёзды, шептал ветер, шелестела лаванда. Мышка знала это, когда тянулась губами к губам. Мышка знала это, когда пальцы Василька скользили под футболку. Мышка знала это, когда Василёк вдыхал запах её волос. Мышка просто знала это. И Василёк знал тоже.

* * *

Лавандовое поле они нашли давным-давно, когда ещё жили неподалёку, не собираясь перебираться в шумный мегаполис. Первой про него узнала Мышка, для которой бабушка сочинила красивую сказку. На следующее же утро сказка была пересказана Мышкиным друзьям — Киру, Васильку, Рыське и Профессору. А ещё через день бедовая компания отправилась на поиски.

С тех пор лавандовое поле стало поверенным их тайн и секретов, детских игр, первых влюблённостей, перерождавшихся в любовь, самых сокровенных желаний и самых искренних мечтаний. До восемнадцати лет Мышка с друзьями буквально жила на этом поле. Оно стало для них символом счастливой, беззаботной жизни. Веры. Надежды. Свободы. Мира, в котором не может случиться ничего дурного. Мира, куда не проберутся ни болезни, ни горести, ни потери.

Потом был город, вечно куда-то бегущий, не останавливающийся ни на секунду, мчащийся на всех парусах вперёд. Университеты. Студенческая жизнь. Всё это было совершенно чудесным, поразительным вихрем, в который Мышкины друзья и сама она окунулись с головой. Но надолго их не хватило. Ночами им снилось лавандовое поле, оставленное далеко-далеко, чувство радости и полёта, которые оно дарило им.

Сначала — терпели. Потом — сомневались. Под конец — смирились и поняли: расстаться с воплощением своего счастья так и не смогут.

Раз в год закидывали на плечи рюкзаки, отменяли все планы и срывались сюда. Не спали ночами. Шептались со звёздами. Меняли песни на дыхание ветра. Укрывались небом. За спиной росли крылья, грёзы пахли лавандой, а мир умещался на ладони. Не существовало ни завтра, ни вчера. Только сегодня, только сейчас. Любили. Друг друга, весь мир и себя. Никогда не лгали. Фантазировали и смеялись над собственными фантазиями. Верили луне, солнцу, доверяли людям.

Обычно они оставались здесь на пару-тройку дней. Изредка — на неделю. Никогда не договаривались заранее, это решалось само собой и не требовало обсуждения. Просто когда один из них решал, что стоит задержаться, другие понимали его без слов.

Позади, за границей лавандового поля, оставались институт и работа. Научные проекты Профессора, исследовавшего что-то в области психологии, волонтёрские кампании Рыськи, репортажи и спортивные чемпионаты Кира, конкурсы Василька, Мышкины тендеры. Здесь это не имело значения, потому что на лавандовом поле время оставалось там, за спиной. Догнать их оно не могло.

А затем однажды на рассвете они просыпались и понимали, что пора. Молча садились бок о бок, смотрели на медленно светлеющее небо. Оно было цвета лаванды, и, если посмотреть вдаль, не сказать, где кончалось поле и начиналось небо. Когда краски выцветали до прозрачности, Рыська тоненько вздыхала и до боли сжимала Мышкину руку.

— Пора, — говорил кто-то, и за прошедшие семь лет Мышка так и не поняла, кто же это был. Но с ним никто не спорил. Все молча поднимались и возвращались обратно к своей обычной жизни, а воспоминания о лавандовом поле грели их целый год до следующей поездки.

И каждый раз, когда Мышкины знакомые ужасались и поражались кочевому и бессмысленному с их точки зрения отпуску, она думала: как же им объяснить? Как передать словами душевную гармонию и спокойствие, которые приходят к ней на том поле? Как сказать, что вот это бессмысленное времяпрепровождение и есть счастье? Что в счастье вообще очень мало смысла, еще меньше рассудка и совсем нет расчёта? Потому что рациональное счастье — это не оксюморон даже, а нечто совсем иное, неправильное, уродливое, юродивое. И как объяснить, что у каждого человека есть — не может не быть! — своё лавандовое поле, где нет места мелочности, обидам, усталости, проблемам, а лишь чистой радости, высокой как небо, наполняющей душу до краёв? Надо только найти его, это поле, в своей душе или памяти и приходить к нему, находить в нём успокоение, когда начнёт казаться, что сил больше не осталось, и не к чему стремиться, и жизнь кончена.

Но всякий раз, когда Мышка открывала рот, она понимала: нет таких слов. И как бы ни пыталась она их подобрать, ничего у неё не получится. Поэтому она молча смотрела светло-серыми глазами, наивными и искренними, и знакомые просто качали головами, переставая докучать ей расспросами.

— Они всё время спрашивают, ради чего мы это делаем, — говорила иногда Мышка Васильку вечером. Он никогда не переспрашивал, что — это. Понятно и без слов. Ради чего они стоят на пыльных шоссе? Ловят попутки? Попадают под летние ливни и грозы? Спят урывками? Едят безвкусную пищу в придорожных кафе?

— А ты им что говоришь? — спрашивал он в ответ. Мышка пожимала плечами. В конце концов, ответ лежал на поверхности.

Ради того, чтобы жить.

Примечание к части

*Александр Кочетков — Баллада о прокуренном вагоне