Лунный человек (джен)

Что вы чувствуете, когда одинокой ночью с чашечкой кофе выходите на балкон, чтобы поглядеть на луну? Я — объятия. Сквозь толстый свитер чьи-то нежные руки сжимают мою талию, тёплые губы целуют в макушку и шепчут, что всё у меня будет хорошо.

Время, когда я уже довольно мечтательна и рассеяна, время перед сном — дарит мне победу над страхами. И ощущение чьего-то незримого присутствия не кажется ненормальным. Я замечаю, что когда мне очень хочется спать, я всё равно, что пьяная. А что такое быть пьяной по-настоящему, я узнала неделю назад, на дне рождения одноклассницы, и стыжусь этого до сих пор.

Мне пятнадцать. Мама говорит, что мне ещё рано заниматься подобными — «взрослыми» — делами. И тогда отпускать не хотела. Я обещала, что не наделаю глупостей — но наделала. Малюсенькую глупость, которая не даёт мне спокойно смотреть маме в глаза.

Конечно, когда я пришла домой, мама всё поняла. Ничего не сказала, пока я плела ей всякую чушь про то, как счастливо живётся на свете. Она просто ушла спать. А на следующий день говорила со мной, как обычно.

Я всё чаще обижаюсь на них, этих взрослых. Они нас совсем не понимают. Разве им не полагается предугадывать каждую нашу реакцию? Почему мы должны понимать, когда они не в духе, когда лучше «не открывать рот» и «не бесить» и «вести себя нормально, и так голова болит», а они — нет?

Хочется верить, что когда я вырасту, то всегда буду понимать своего ребёнка.

А пока — чувствую себя мышкой в клетке, над которой проводят опыты. Все мы так себя чувствуем — правда же? Взрослые стремятся через нас воплотить свои собственные мечты, достичь целей, которые с нами не обсуждались. И просят безоговорочного подчинения.

Взрослые никогда не были детьми — иначе они бы помнили, каково это…

Ветер поднялся. Луна ушла спать за облака, оставила моим собственным мыслям съедать меня.

Я думала, это будет интересно — напиться. Что это сделает меня ближе к взрослым. Что я так привлеку внимание мамы. Она заметит меня — и, наконец, хоть что-нибудь скажет. Но она молчит, и теперь я понимаю, что она меня никогда не любила — и вряд ли уже полюбит.

Всегда завидовала детям, которые росли в полной семье, где каждые выходные и с мамой, и папой ездили на аттракционы, в зоопарк или просто валялись дома на диване, смотрели сериалы и ели чипсы. Вот только странно, что даже такие дети порою не чувствуют себя счастливыми. Как по мне — это дикость. Ничего для счастья кроме мамы, папы и чипсов не нужно.

Многие со мной не согласятся. Но что есть у меня? Родительница-призрак, которая только рада, когда я оставляю её дома одну — постоянно слышу её облегчённый вздох перед тем, как уйти за порог. Наверное, она не хотела, чтобы я рождалась. И папа, может быть, не сбежал бы от неё на другой конец света. На самом деле, их история пребанальная, для мелодрам и слёзных опер. И так мне только стыдно переживать из-за того, что я ощущаю, как частичка моей души где-то за тысячи километров всё ещё не находит покой. Она никогда не найдёт покой.

И мне здесь не место. Маме будет лучше, если я уйду от неё.

Что же — пора вытирать слёзы, убираться с балкона, оставить грязную чашку в раковине и залезать под одеяло. Пусть сон заберёт меня и расскажет, что делать — потому что я запуталась и сама не разберусь в жизни, которая с каждым днём меняется — и не в лучшую сторону.

Пора меняться — и менять.

* * *

Флёр сидела на крыше и кричала, протягивая к небу руки. Но небо не слышало её, и совы, и бездомные коты, спящие в коробках, которые принесла для них девушка. Она сама себя не слышала, потому что её голоса не существовало. Она родилась без него. Она страдала без него.

Сейчас голос был нужен ей, как никогда раньше. У Флёр приключилась страшная беда, и ни ласковые коты, ни мудрые совы не могли помочь. Она осталась одна, совсем-совсем одна. Друзей, родителей и родственников утянула Могучая Бездна, и девушка не волновалась, как бы и самой в неё не угодить. Сгинуть было легко — ничто Флёр не держало, не было путеводного лучика, который бы указал ей путь к спасению — были только коты, совы и луна-полумесяц.

Флёр чуяла — вот оно, Могучая Бездна подкралась и к ней, холодом защипала спину. Девушка вдохнула побольше, задрала голову и хотела проигравше* зажмуриться — и заметила что на луне-то кто-то есть — и, кажется, внимательно за ней наблюдает.

* * *

Пахнет слезами — это утро не задалось.

Когда я заставляю себя подняться с кровати, отогнав удивительный сон, и лениво топаю на кухню, мама стоит, облокотившись о подоконник, трясётся и всхлипывает. Не знаю, что делать. Она всегда плачет — и никогда не объясняет почему. Она не любит рассказывать о своих проблемах, да и о победах тоже. Не хочет, чтобы я стала частью её жизни.

Так что я ничего не говорю — и она ничего не говорит. Не вспомню, когда я слышала в последний раз её голос… На прошлой неделе? На позапрошлой?

И когда я, держа стакан с ледяной водой, возвращаюсь к себе в комнату, случается невообразимое:

— Сегодня ко мне переедет мужчина.

Она говорит это — говорит! — слабым, тихим, дрожащим голоском и шумно дышит. Мне только пожать плечами остаётся — не в первый раз и, скорее всего, не в последний слышу такое объявление. Меня никогда не предупреждали в подходящий момент и прибавлении в нашем унылом семействе, так что у меня никогда было достаточно времени, чтобы свыкнуться с такой мысль. Мои возражения никогда не принимались. Моё мнение — пустышка, и поэтому я, ничего не ответив, вбегаю за дверь, расплескав немного воды.

У меня теперь мокрая пижама, но и лицо — тоже. Только от слёз. Прижимаюсь к двери, чтобы если что мама не увидела — маловероятно, что она попытается прийти ко мне, но мало ли. Пусть думает, что мне тоже всё равно, и её новости — тоже пустышка.

Хорошо, что сегодня выходной и можно нагруститься вдоволь.

Что мне делать остаток времени до прихода нового маминого мужчины? Так и дрожать тут от слёз, свернувшись калачиком на кровати? Отвлечь себя просмотром какого-нибудь абстрактного фильма, почитать философскую книжку? Поиграть в игру-убивалку, пообщаться в сети? Не могу. Ничего — не могу. Только вот так вот, — да! — свернуться калачиком, накрыться мятой простынёй, считать секунды.

Хоть бы он был приличный. Не злой, не грубый, и чтобы и пальцем нас не трогал. Пожалуйста, пусть он будет простачком, добреньким и хорошим, не могу так больше. Не будет по моему — убегу из дома. Ага, я не знаю, как буду жить, что есть, что пить, не останусь ли куковать на улице — но я не хочу, не хочу больше страдать от маминых экспериментов. Всё равно она меня не любит — значит, ей будет всё равно…

* * *

Флёр не могла свести с полумесяца глаз — может век, может, два, просидела так, любуясь странным человеком с длинным белом шарфом. Он свешивал с луны ноги и качал, напевая жуткие строки:

И без холода, без тепла

Прозвучали колокола.

Весть дурную они несли —

Всадник Боли уже в пути.

На коне его чернозем

Вместо кожи, и он ведом

Кем-то чуждым, он сам себе

Адмирал — Слугой-Был-Тьме.

Увядают поляны вслед,

Замолкает мирской портрет.

Всадник Боли расстроен так,

Что слезою питает мрак.

И скребется внутри него

Тот, что сделан из ничего.

Но нельзя ведь на белый свет

Выходить, чтоб не знать всех бед.

И вдыхает железа суть

Всадник Боли — В-глазах-грусть.

Не поможет ему никто,

Он со страхом на деле — одно...

Его голос был так удивителен, красив и нежен, что у Флёр щекотало живот, дыхание сбивалось, а ноги соскальзывали с черепицы. Она так едва не упала — хорошо, что успела опомниться в последний момент и удержалась за печную трубу. А голос человека с луны даже не дрогнул, хотя Флёр всё ещё чувствовала его взгляд.

«А я и не заслуживаю большего, — говорила она себе. — Да, всё так, всё правильно. Он ведь так высоко, он не должен переживать за меня… Он прекрасен, я — ужасна, и хорошо, что дарит мне песни, спасает меня от Могучей Бездны — ведь пока это всё, что держит меня в этом мире. Пой, милый, пой, и пусть мурашки стучат по сердцу. И даже если что со мной будет не так, пой. Твой голос прекрасен, и ты прекрасен. Хотя я не вижу твоего лица — я это знаю».

Флёр падала — он пел, Флёр поднималась — он пел, у Флёр был жар — его жуткая песня окутывала небо, Флёр брал озноб — его таинственная песня окутывала свет.

* * *

Как оказалась, я снова уснула, раздумывая над приходом нового маминого друга — и снова видела странную сказку. И теперь сижу за ужином, словно полумёртвая муха — уже и плевать, кто это там сидит рядом с мамой и пытается привлечь моё внимание. Загадочность не рассеивается, и мне интересно поразмышлять, что же это со мной стало происходить.

Но не дают.

— Лика, это… — очередное имя, которое вряд ли нужно запоминать дольше, чем на неделю. — Он рад с тобой познакомиться и надеется, что ты будешь для него хорошей дочерью.

Ну да, конечно. Дочерью… Я бы и не против отчима — но хорошего, такого, который и впрямь будет относится к маме — как к любимой женщине, а ко мне — как к дочке. А что этот? Вот смотрю на него — пустые глаза, фиолетовый пористый нос, пузо отрастил. Хуже и хуже мамин в вкус.

Пускай думают, что я смирилась, что мне уже всё равно. Вот сейчас соберу тарелки, оставлю в мойке — и бегом в комнату собирать всё самое необходимое, пока эти двое пойдут в кино. Меня даже не звали — зачем вообще нужно было мне говорить об этом, если в день знакомства со мной они собирались меня бросить? Некрасиво же, обидно.

…Итак, всё готово. Вот — пакет с вещами, зубная щётка, паста и расческа. Я до последнего надеялась, что, пока я буду собираться, искра потухнет и я передумаю. Но я не передумала. Да, я не знаю, куда ухожу, быстро топая по гулкой лестнице. Не знаю, где переночую, останусь ли в живых, ничего не знаю. Но остаться дома, зная, что я там не нужна и только, наверное, маме порчу жизнь, я не могу.

Вы понимаете?

Мне холодно, очень холодно, надо было надеть другую куртку, потеплее. Ветер поднялся северный, как будто специально. Лужа попадает под ноги — кроссовки мокрые, и носки, и ноги. Фонари не горят, смех пьяненьких подростков, не предвещающий ничего хорошего, преследует меня. Бегу, не разбирая дороги. Темно, и даже в окнах домов света нет.

Всё против меня, всё всегда против меня. Что за мир такой?

Надо написать подругам. Так. Как же раздражают эти маленькие кнопочки, не до этого же, опечаток в сообщении полным-полно — это выдаёт моё положение с потрохами…

Так, признаю, сбегать из дома было плохой идеей.

Потому что эта идея пришла в голову девочке, которая забыла перед побегом зарядить телефон.

И теперь я одна — с севшим телефоном, дурацким пакетом, в мокрой одежде, в чужом районе — и когда я успела так далеко забрести? В туалет хочется, да и пить тоже. Почему я не додумалась взять бутылку с водой.

И… проверяю карманы…

Я оставила деньги дома.

Сколько я по парку кругов нарезаю, чтобы согреться, сосчитать, я думаю, нельзя. Досада клюёт в спину, зараза — я так мечтала убежать от мамы, от её равнодушия и вечного поиска любви, что забыла, как сильно завишу от неё. Всё совсем непросто. Вот бы появился какой-нибудь добрый человек и предложил свою помощь!.. Хотя о чём это я, само по себе уже чудо, что я жива и здорова, шатаясь всю ночь по чужим дворам и переулкам.

С первыми лучами появляются прохожие, а ещё мысль, что ладно уж, пускай мама живёт, как хочет, но к самостоятельной жизни, вдали от дома, я, кажется, не готова. Так что я выбираю человека с лицом подобрее и спрашиваю, как добраться до моего адреса — на меня смотрят — и разговаривают — как на наркоманку, этот презрительный тон делает мою внутреннюю погоду ещё дождливее.

Возвращаясь, замечаю, что оставила где-то пакет с вещами, но обратно идти сил нет никаких, кушать хочется, пить, спать, а в туалет-то как. И сухие вещи — это такое счастье, оказывается. Всё-таки, как же я погорячилась. Решаю, что с этого утра буду довольна одним лишь пробуждением в тёплой постели, пахнущей душицей, потягушкам и сытному завтраку.

И когда я прихожу домой, вижу обувь мамы и обувь её мужчины на пороге — а это значит, надо быстрее юркнуть в комнату, чтобы отодвинуть лекцию об ответственности за свою жизнь на потом.

Но да на что я надеялась? Что кто-нибудь вообще заметит, что меня не было дома? Как же. Они на кухне сидят, чай с тортиком пьют и смеются. А мне теперь и не попить, не поесть, не хочу даже видеть их двоих.

Как же. Всё. Бесит.

Тупой, грёбанный мир. Как же мне хочется исполинской силы, чтобы и песчинки от него не оставить! Но пока я бегу побыстрее в ванную, на цыпочках иду в свою комнату, а смех на кухне всё веселее и задорнее.

Скорее в кровать. Пошли они все. Хочу забыться, не знать о том, что мама готова меня променять на чужих малознакомых мужчин. Пусть сон заберёт меня, мне во сне нравится больше, чем наяву. На этот раз я хочу проспать долго-долго, целый день, а может, и два, и не дай бог меня разбудят — я и в самом деле превращусь в монстра и квартиру точно разнесу.

Смейтесь, смейтесь мамочка с очередным «папочкой».

* * *

Флёр так привыкла к песням своего лунного знакомого, что однажды взяла и решила: она поднимется к небу. Это ведь так приятно — жить на одной планете с тем, кого любишь. Так что она бросила своё тело, не позаботившись о том, как оно будет в её отсутствии, и туманом поднялась до луны. Коты царапали черепицу, кричали, как будто их убивают, ей вслед и облизали шершавыми языками её лицо с закрытыми глазами. А тьма хихикала и готовилась сделать решающий прыжок.

Лунный знакомый был хмур и поджимал колени, с отвращением глядя на туман:

— Зачем ты пришла сюда? Я тебя не звал. Ты загородишь мой вид другим девушкам, и они не будут знать, кто это поёт им чудесные песни, и не будут мечтать обо мне.

Туман почернел, а юноша вздохнул и, перебарывая себя, протянул к ней руки:

— Слушай. Мне не нужен кто-то, чтобы чувствовать себя счастливее, как вам, людям. Мне хорошо одному. Я всегда сам решаю, что мне делать, и ни перед кем не должен отчитываться. Если мы будем вместе, моя жизнь изменится, а я этого не хочу. Мне жаль, что ты решила, что нужна мне, я и намёка не подавал. Ты сама во всём виновата. Спросила бы сначала у меня, люблю ли я тебя, перед тем, как жертвовать собою ради туманной мечты. Как тебе помочь, я не знаю. Пожалуйста, не плачь. Смотри, давай я спою для тебя?

Несчастием греет суровое солнце. Крапивные тропы ложатся за плечи... Устал ли ходить ты, коль сердце за речкой Незнамых Препятствий, что прутиком гнется, Давненько — как ласка к тебе не являлась — Приклеилось гребнем росы полноводной? Не ради забавы... Не чтобы осенним Чарующим утром ушедшую волком — Обиженным, малым — родную сестрицу! Но та ведь прощает, тебя заклинает: Пусть тучи расступятся перед пречистым Мгновением счастья, лишат всех рассказов... О смерти. О горе. О ложном. О прошлом.

Юноша подвинулся, замотал ногами, и месяц закачался. Он мельком взглянул на гвоздь, котором луну прибили к небу, и сказал:

— Вообще-то ты можешь мне отомстить, если тебе от этого станет легче, я, может, только спасибо скажу. Если месяц сорвется с небес, я это не переживу. Только в небе мне жизнь, только в безграничной свободе среди звёзд, только в вечных мечтаниях.

Но туман — то, что осталось от Флёр — только коснулся холодком его щеки и медленно опустился на землю, оставив юношу одиноко качаться на своей луне и петь песни. Туман оставлял капли как после дождя и кто-то, нелюдь или человек, протяжно выл. Туман сгущался над телом Флёр, а коты всё ещё грели собой её тело.

Хотя ей показалось, что прошли лишь мгновения, Флёр слишком долго путешествовала, отказавшись от самой себя.

И тьма, ни упуская возможности, выпила её без остатка.

* * *

Мне хочется плакать. Уткнувшись в подушку, бить руками и ногами по матрацу. Чёртово подсознание… Показало историю моих родителей. Как я сразу не догадалась? Флёр — это, конечно, мама в молодости. Она как-то жаловалась, что никто никогда её не слушает. Все родственники с ума посходили, узнав, что она любилась в моего отца, прекратили общение. А потом они расстались. Мама осталась одна — и, наверное, изменилась.

А если бы со мной это всё случилось, что бы я сделала? Какой стала? Оставила ли ребёнка, зная, что придётся тянуть его одной, терпеть все капризы и, возможно, не получить никакой отдачи?

Как же мне жаль, что я, если честно, не люблю свою маму. Неудивительно, что она не любит — и, скорее всего, уже никогда не полюбит — меня. Кто знает, может, у неё получится начать новую жизнь с тем мужчиной. Мне всё ещё обидно и я всё ещё злюсь за то, что такой получилась моя жизнь — но поделать уже ничего не могу. Чем скорее мы разъедемся, тем лучше. А что же? Поступлю в колледж, поживу в общежитии — освобожу маму. Придётся устроиться на подработку, хорошо учиться, чтобы получать побольше стипендию… Уф, сколько же всего! Живот крутит, когда я об этом думаю.

И надо же, всё из-за сна!

Что у нас за окном? Солнце печёт. Наверняка мама дома, она не любит жару. И почти точно, что её ухажёр уже стал её сожителем. Вот так вот — чувствую себя ну совсем лишней, а выйти из комнаты надо. Есть-то как хочется!

Знаете, как мне страшно открыть дверь своей комнаты? Ноги трясутся, зубы стучат, я нисколько не владею собой. Поэтому закрываю глаза и пинаю — и дверь сшибает с ног кого-то с басистым голосом и нескромным лексиконом. Мурашки по телу, со лба бежит пот — ну вот, теперь я получу от обоих, и мамы, и нового отчима, лучше бы в комнате сидела и терпела. А ещё можно было связать верёвку из простыней, штор и старых вещей и опять попробовать сбежать, а потом умереть с голоду и с холоду.

Пусть кричит уже всё, что хочет, ни слова не скажу, вот бы это быстрее закончилось.

Легко не будет. Ни капельки. Меня уже просят собрать вещи и проваливать. Мама стоит с опущенной головой и молчит. Ей важно найти истинную любовь и начать жизнь без меня. Я уже устаю бояться и дрожать, так долго этот мужчина на меня кричит. Я не смотрю ему в лицо, а только гляжу на волосатые ноги в уличных шлёпанцах. Ногти грязные и нестриженые. Вы себе представить не можете, как мне гадко.

И я решаюсь — и иду на самый смелый в своей жизни поступок. Громко, чётко и без запинки, гордо, как мне кажется, подняв голову, говорю, не спуская глаз с мамы:

— Если я сейчас уйду, то ты поможешь мне хоть чуточку? Будешь наставлять хоть иногда? Или я для тебя перестану существовать?

Мама съёживается, встречается взглядом с сожителем, трёт шею и, поворачиваясь ко мне спиной, ломано отвечает:

— Глупости говоришь. Ерунду. Если ты уйдёшь, что люди скажут, соседи? Они только успокоились, не орут мне на каждом шагу, что я дочь нагуляла. Жизнь мне сломать хочешь?

Я закатываю глаза, и это злит отчима. Он хватает меня за руку, прижимает к стене. Его лицо близко-близко, и я, понимаете, точно не смогу выкинуть это из головы: стеклянные, бездушные глаза, пористая кожа, синий нос, а пахнет-то, пахнет-то как палью! Я притворяюсь, что сдалась, а когда он чуть ослабляет хватку, выскальзываю и бегу со всех ног в свою комнату. Еле успеваю закрыть дверь и захлопнуть замок.

Он стучит. Стучит, стучит, стучит…

Что мне теперь делать?

Почему же Флёр стала частью тьмы? Почему же предала меня? Я хочу ей другого финала. Пожалуйста, пожалуйста… Я придумаю его. Пусть новенький отчим ломается в комнату, пусть ругается матом, пусть дверь сорвется с петель и мне не поздоровится… Я хочу спасти её, раз ни себя, ни маму — не могу.

* * *

Лунный человек умирал от тоски. Он не знал, что это с ним, и поэтому бился головой о месяц, чтобы прогнать то чувство. Ему не хватало Флёр, и как бы он ни старался, ничего не мог с этим поделать. Стыд перед ней, вина — это оседало на сияющем юноше золой с комет грусти. И песни стали сочиняться другие:

И не нужны цветы и мёртвые букеты,

И не нужны поляны чайных роз.

Разбитые забытые кофейни

Запоминают горечь наших слез.

И не нужны акаций лестных чудеса,

И не нужны двуличия напевы.

Сухие ветви в небесах,

Грозой зовущихся, раздеты.

И не нужны упреки нам резки,

И не нужны отвергнуты отцы.

Мы так считаем: юности мазки

На жизненном холсте сожгли.

И не нужны воспоминанья о прекрасных,

И не нужны о тех недавних днях

Когда твердили понапрасну

О том вы: цените меня!

И не нужны вы с лести перечнем!

И не нужны укрыты мерзко!

Удар ваш в спину лезвием,

Мне хорошо заметен.

Но так люблю ваш лицемерный взгляд!

Но так привязаны к нему мы стали.

И мы со мной от ваших злых неправд,

Так горько и так искренне устали...

Но вас вовек не изменить, дурманов,

Но вас вовек таких не полюбить.

И мы со мной не стерпим тех обманов,

Уж для которых приготовлен черновик.

Но разве можно нам не верить в дружбу?

Но разве можно отказаться от чудес?

И если это вовсе все не нужно,

Так отчего ж в душе туман и снег?!

И юноша взмолился луне, чтобы она вернула девушку, которая изменила его душу, осветила своим светом. И замурчали коты, и заходили вокруг тела Флёр кругами: она открыла глаза и улыбнулась.

— Ничего не помню! Что это со мной приключилось? Кто вы такие, милые пушистики, — и гладила их, заливаясь чудесным голоском, который вселял надежду и веру в лучшее.

А лунный человек спустил лестницу и сказал, чтобы она забиралась к нему и котов не забыла. Флёр, растерянная, но сражённая его красотой и обаянием, послушалась, и уже скоро он держал её за руку и признавался, как, всё-таки, он долго её ждал, а вокруг них мурчали пушистые комочки.

— Только я мог тебя вернуть, ведь я и ранил, моя дорогая, — твердил он ей, не выпуская из объятий: — Теперь у тебя чудесный голос, прямо из моих мечтаний, пожалуйста, золото, споём.

Флёр не понимала, почему так счастлива, но никогда не спрашивала. И не одна тысяча лет прошла, а они всё жили вместе душа в душу, а коты грели их в холода.

* * *

Можете быть за меня спокойны. Он перестал. Он оставил меня в покое и ушёл. Кто знает, сколько прошло времени, пока я тут сочиняла сказки… Главное, его теперь нет в квартире — на какое-то время, потому что ему срочно понадобилась тысяча пачек сигарет и ещё чего-то в его стиле. У меня есть время на разговор с мамой. Пожелайте мне удачи — это для меня непросто.

— Ты выдумщица, Лика, — говорит мама, предлагая мне холодный чай. На самом деле она приготовила его для сожителя, но из-за скандальной сценки и его последующего побега «остыть», он остался нетронутым. Мама даже нервно рассмеялась: — Ну что ты как маленькая. Досталось, терпи, ты же девочка. Зарабатывать пока ты не можешь, а деньгами он поможет. И синяки, и царапины пройдут, а вещи и дорогая косметика останутся. Я же для тебя стараюсь. Потом, может, оплатит тебе учёбу в университете. Я тружусь на полставки, заплата мизерная, а вот наш принц на белом коне. Он меня любит. Не доставай и меня, и его, м? Всё же нормально…

— Нормально?!

Я ставлю стакан с такой силой, что чай расплёскивается и на скатерть, и на пол, и на наши с мамой футболки. Мама глядит на меня недоумёнными глазами, хлопает ресницами и мямлит:

— Ну потерпи пару годиков… Лучшего варианта нет… Но если ты очень злишься, то можно тебе и в интернате пожить… И мне, и Мише хорошо, и ты самостоятельности научишься.

— А я не самостоятельная?! — кричу так, что кажется, что горло вот-вот лопнет, и кухню, и растерянную маму забрызгает гневной кровью, которая её, как вампира солнце, сожжёт: — Я всё делаю сама! Готовлю! Стираю!

— Раз в месяц-то, Лика, ну конечно…

— А хотя знаешь?! — вставая со стула, я чуть не поскальзываюсь на чайной луже, и голос становится ещё писклявее: — Я согласна на интернат! Ты права, это — лучший вариант! Да хоть сейчас, ради бога, только вещи соберу! Счастья вам с Мишаней, счастья и любви, и детей родите побольше, чтобы потом просто забить на них и сдать государству на воспитание!

— Да что с тобой?! — прорывает маму, и она тоже хлопает по столу, смеряя меня разочарованным взглядом: — Ты же была всегда такая тихая, спокойная девочка, никогда хлопот не доставляла. Это всё твой интернет тебя испортил, отключу! И книжки все эти выкину, начиталась писанины этих алкашей и самоубийц сумасшедших…

— А папаша мой правильно сделал, что тебя бросил, дура!

Зря я это сказала. Зря-зря-зря. Язык мой — враг мой. Опустила глаза. Не смогу больше смотреть ей в лицо. Стыдно.

К чёрту всё. Пускай, пускай живёт, как хочет, она большую часть жизни прожила, нисколько не заботясь обо мне, но зато заботясь о своих мужиках. Вы понимаете, почему я была так груба? Пожалуйста, поймите. Я знаю, что дочки должны хорошо разговаривать со своими мамами, пусть те лупят их, как сидоровых коз. Пожалуйста, скажите мне, что я не плохой человек.

Надо уходить, пока отчим не вернулся. Всё оставляю, выбегаю в одной куртке. Хватит на этот раз смелости уйти из дома? В любом случае, смелости вернуться мне понадобится больше.

На улице ночь. Надеюсь, я останусь в живых. Надеюсь, я разгребу весь бардак, который устроила мама в моей жизни. А пока я останавливаюсь отдышаться, обнимаю себя из-за холода и сажусь на скамейку.

Я перед озером. Лунное сияние бежит по спокойной водной глади ко мне. Я, вытянув голые ноги — сижу в одних летних шортах — ловлю лучики в ладони. Убегают, шаловливые. Снимаю кроссовки и растягиваюсь на скамейке, укрываясь курткой. Теперь не так уж не холодно. А луна шепчет:

Первое. Борись.

Второе. Не позволяй никому применять к себе насилие.

Третье. Раз тебя не устраивает жизнь в аду, ищи другое место.

Четвёртое. Не спорь. Это бесполезно. Но делай то, что считаешь нужным.

Пятое. Знай — не всё так плохо. Будут и светлые дни. Просто их надо отвоевать, как делают герои всех сказок.

Шестое. Каждая жизнь, и твоя — станет сказкой. Только пожелай и потрудись.

Я повторяю эти мысли каждую минуту. Они помогут мне ещё, я знаю. А поможет ли мой рассказ вам, светлячки, притаившиеся в канаве?

Т-с-с. Прислушайтесь. Кто-то на небесах — парень и девушка — тянут прекрасную протяжную песню. Поют мне колыбельную.

* * *

Летит чёрная лента -

Плывет будто по небу.

Касаюсь ладонью рассвета

Блистает, не зная ответа.

— Ты скажешь, зачем нам рассвет-то?

— Чтобы сказки миру поведал.

Упиваясь счастьем винным

Ты украл с волос моих ленту.

Отпустил на свободу, к ветру.

Но тот к небу поднял ее ближе.

— А ты знала: росой подышишь,

Как сотрутся испытаний метры.

Росу — холодна, словно ветры, -

Я смеюсь и вдыхаю на завтрак.

Выползают на свет безобразны

Следы бед мучительным мраком.

— А я знаю сказку рассвета, -

Говорю, чуть-чуть задыхаясь.

— Вот и я, но ты лучше знаешь, -

Хлопаешь спину в ожиданье ответа.

— Наш рассвет повествует про склепы,

С тобой мы в них задержались,

Чужой кровью с тобою мараясь,

Чтоб потом нашлось место победам.

Один стражник за нами следом

Не пустил смерти погоню,

Когда мы, сбежав из неволи,

Мечтой обманув цепи.

И вот мы здесь, и полно тут света!

— Говоришь все верно. Поможешь?

Косу заплести вновь сможешь? -

Отбираешь ленту у ветра.

Превращаясь в полдень незнамо -

Я киваю — рассвет уплывает,

Косу плету и с тоской размышляю:

А тепло ли нам будет завтра?

Мир от счастья нам будет Светом,

Солнце обхохочется им.

Кем ты прибыл, судьбою гоним,

Я узнаю за снежную плату.