Задыхаюсь (гет)

Ты уходишь, а я остаюсь

(Мечтаю лишь кинуться следом),

Ничего не изменится — пусть

(Удар сильнее неведом)…

Чтобы мысли мои пустели

(Все мгновения так коротки), —

Уходи, и путь твой устелют

Кровавые мальвы цветки.

© Imagica

В день, когда враг, угрожавший народам Тедаса, был разбит, в миг, наиболее подходящий, чтобы строить планы на будущее, в то время пока весь Скайхолд пировал, Фредерика Тревельян узнала, что смертельно больна.

Первый приступ застал ее в одиночестве и в глубокой печали. Тревельян укрывалась в своих покоях, не отважившись остаться на пиру: тем, кто сейчас вздымал в воздух бокалы и кружки — за Инквизицию! за Инквизитора! — вовсе не нужно было видеть ее осунувшейся, с неприкаянным видом блуждающей между людьми, а вести себя как-то иначе она уже не могла. Фальшь в ее голосе и улыбке распознали бы сразу. Ее сердце стремилось далеко — здесь ей не было места.

Она хотела уйти вслед за Соласом.

Она бы сказала: «Куда бы тебя ни влекло, мне нужно быть рядом».

Едва отгремело эхо решающего сражения, как Солас оставил ее, ничего не объяснив и, что самое паршивое, не дав возможности объясниться. А впрочем, неужели она бы действительно ею воспользовалась?

Ведь он сказал: «Я уважаю тебя».

Триумфальный рев армии, узревшей победу Вестницы над древним злом, и долгожданное осознание: мы смогли, — казалось, все это должно было отпечататься в памяти раскаленным клеймом… Но почему-то главный миг ее жизни выглядел тускло. Враг побежден — кошмар, терзавший Тедас больше года, закончился; звучное слово «победа» поддерживало ее на ногах, точно воздух сгустился и не давал ей упасть без сил; рассвирепевшая в жилах магия, которая только что ломала ее пополам — как много пришлось пропустить через себя? — понемногу возвращалась к прежнему неспешному течению, а в голове… было сложно. И бестолково.

Солас сказал: «Что бы ни случилось, знай: я всегда буду тебя уважать».

И если бы у Фреды хватило сил и отчаяния, чтобы попытаться разбить выстроенную из этого слова преграду, то она поклялась бы ему... Но язык отяжелел, как бывало всегда, когда их простые, понятные отношения угрожали вот-вот выйти за рамки. Бессмысленный шанс, едва ли не насмешка. Схватишься за него с надеждой — и смотри, как он, превратившись в серый песок, утекает сквозь сжатые пальцы.

Смотри, как Солас отдаляется от тебя и выбирает одному ему ведомую дорогу. И ускользает.

Теперь ее мысли сопровождал образ скорбящего эльфийского мага — сам собой вспыхивал перед ней, стоило прикрыть веки. Лишь бесплотному воспоминанию она могла обещать, что найдет его и всегда будет рядом. А любые, даже невысказанные, даже самые затаенные клятвы Фредерика стремилась сдержать, чего бы это ни стоило; и значит, Сестра Соловей могла сколько угодно твердить, что поиски тщетны, ведь Солас не хочет быть найденным…

Чушь.

Глубоко внутри себя Фреда верила, что все это чушь. Глубоко внутри жила уверенность, что рано или поздно ей выпадет еще один шанс.

Глубоко внутри зарождалось новое, чужеродное, пугающее чувство.

Оно проросло слишком быстро.

 

Холодный горный воздух при очередном вдохе вдруг застрял в горле льдинкой, острой со всех краев. Одна рука в кожаной перчатке вцепилась в перила балкона, на котором леди Инквизитор провела в раздумьях несколько часов; другая рука схватилась за шейный платок с такой силой, что ткань лишь чудом осталась цела. Странное ощущение (оно напоминало длинный ворс, терпкий на вкус) прорвалось сквозь сжатые губы, но не в виде слов. Фредерика закашлялась болезненно и надрывно, так, что легкие стиснуло горячим жгутом.

Кашель звучал и чувствовался отвратительно.

Здравая мысль — надо вернуться к камину — заставила ее покинуть балкон неверными, спотыкающимися шагами. Навалившись на стену, вся красная от натуги Тревельян содрогалась в приступе истязающего кашля, и это все меньше походило на обычную простуду. Что-то мешало дышать.

Что-то перекрыло, закупорило трахею.

«Я же умру», — мелькнуло в темнеющей голове. Поразительно. Глупо. Победить бессмертного тевинтерского магистра и его оскверненного дракона за один вечер, чтобы на рассвете загнуться от кашля у себя в комнате. Вот вам и героическая Вестница Андрасте… Перед всем миром будет стыдно до ужаса.

Еще один хрип оцарапал стенки горла, и тогда Фредерика собралась с силами, достаточными, чтобы ударить себя в грудь кулаком.

Спасай себя сама, пока еще можешь. Спаси себя!

Еще один глухой удар и — о, счастье! она задышала, задышала до ломоты в ребрах, до пролившихся слез на щеках. Ее колени подломились, и ослабленная Тревельян рухнула на четвереньки. Казалось, она будет приходить в себя целую вечность, давясь просто по инерции.

Все же способность соображать понемногу вернулась, и тогда Фреда, к своему удивлению, ощутила на языке что-то тонкое, щекочущее, нежное, как кусочек шелка, но с овощным привкусом. Значит, она просто подавилась? Когда? Она ведь даже не ужинала сегодня, да и пять минут назад самочувствие (без учета морального фактора) было отличным.

Все еще мелко дрожа, Фреда подставила ладонь и сплюнула в нее… лепесток.

Лепесток.

Светло-розовый, покрытый узором из продольных лиловых артерий-прожилочек, своей формой он напоминал сердце. Вестница тупо уставилась на это крохотное явление, влажное от ее слюны. Ему почти удалось убить ее, и поэтому она не собиралась слишком долго любоваться им. Гораздо важнее было понять, откуда это взялось в ее легких.

В Круге магов Оствика Фредерика Тревельян была одной из самых тихих. Чаще всего ее можно было застать на библиотечном этаже; возможно, она хорошо управлялась с практической магией только потому, что прилежно учила теорию. А поскольку на книжных полках хранились не только учебные материалы по общепринятым школам магии, то за двадцать лет Фреда усвоила и другие науки: историю, географию, литературу… А стоит ли говорить, какой обширный список тем охватывала библиотека Скайхолда, куда торговцы и ученые привозили книги со всего света? Так вот, Фредерика не помнила наверняка, где именно ей довелось прочесть про редкую «цветочную болезнь», но в ее существовании она была уверена. Доказательство — вот оно, беззащитное и хрупкое, в ее ладони.

Что же там говорилось…

Память почти отыскала ответ в ворохе прочих знаний, но запоздала, ведь спустя минуту Фреду скрутил следующий приступ. Она смяла в конвульсирующих пальцах первый лепесток и долго, мучительно пережидала, пока его братья поднимутся вверх по дыхательным путям и окажутся у нее во рту. Пережидала, сражаясь с ними за каждый глоток воздуха.

Пока еще она была сильнее, чем они.

Лепестки действительно походили один на другой, как братья-близнецы. Всего ее легким удалось избавиться от пяти. Фреда бросила их в огонь и еще долго смотрела, как тот выплясывал перед ней, будто надеялся заслужить добавку. Что ж, скоро он ее получит.

Вопрос только в том, сколько времени Вестница сможет его кормить.

 

* * *

 

К полудню ее хватились. Кто-то — Каллен — громко стучался в дверь ее покоев. Кто-то — Жози — выкликал ее титул с беспокойной интонацией. Кто-то — по всей видимости, Лелиана тоже была там — молча ждал, пока она отзовется. А отзываться Фреда как раз не спешила.

Имело бы смысл просить о помощи, если бы кто-то — не Солас, не Солас, не Солас — действительно мог ей помочь. Но пытаться удержать встревоженных советников от нарушения ее личного пространства тоже было бессмысленно.

Вся ситуация в целом шла вопреки здравому смыслу.

Замерев и выжидая, когда же тревога собравшихся за дверью подомнет под себя приличия, Фредерика попросту оттягивала неизбежное. У нее, просидевшей на полу у кровати все утро, давно ломило затекшую шею и спину, но она не двигалась, дыша коротко, через раз. Нельзя было давать поселившимся в ней сорнякам много живительного кислорода, хотя стоило бы догадаться: от его недостатка они не умрут. Они питаются другим.

— Миледи, прошу прощения, вы здесь?

Звуки распахнувшейся двери и стремительных шагов вверх по каменной лестнице, наконец-то оживший голос Лелианы — время вдруг понеслось слишком быстро, и назад его уже не оттянешь. Фреда вжала темноволосую голову в плечи с большим трудом, ведь она слишком долго сидела в одной скованной позе. Одеревенела. Цветет.

Такой ее и нашли. Обнявшей согнутые колени, уставившейся в мертвый камин полумертвым взглядом. Кто бы знал, чего стоило ей не заплакать в ту же минуту? Лишь представив, как она открывает рот и говорит, мол, все кончено, Фреда ощутила терзающую горечь, от которой слезы так и наворачивались. Даже цветы были приятнее на вкус — правда, он ее убивал. Во всех смыслах, приходивших на ум.

— Леди Инквизитор! — это с волнением воскликнула Жозефина, всегда радушная и отзывчивая, абсолютно не заслуживающая того, чтобы делать ей больно. Она поднялась сюда вслед за военачальником и тайным канцлером, чьи сердца тоже придется разбить. Расколоть их на части, чтобы они стали так похожи на ее собственное. Фреда в мыслях обратилась к Создателю, умоляя простить ей грех: сейчас она причинит им много боли. Позже — вынесет еще больше и в одиночку.

Это называют искуплением?

Она остерегалась смотреть этим людям в глаза и потому не увидела, с каким выражением лица (должно быть, на редкость участливым) Лелиана спросила:

— Что с вами, миледи? Вам плохо?

Ей было очень, очень, очень плохо.

Поэтому она сказала:

— Мне… нездоровится.

Голос Вестницы от природы был низким, однако хрипотца — эхо долгого кашля — окрасила его в беспросветно черный тон. Раньше ей неплохо удавалось скрывать свои чувства (по крайней мере, она хотела в это верить), но теперь… Понимала же она, что проживет немногим дольше наспех состряпанной полуправды? Так зачем устраивать бег наперегонки с неизбежным?

Затем, что ей было страшно.

Симптомы смертельной болезни пока еще были менее явными, нежели притаившийся в сердце испуг. Дрожали полные губы, дрожали ресницы, а руки так и вовсе тряслись бы, если бы не сомкнулись в кольцо и пальцы не впились в предплечья. Длинное худое лицо вытянулось еще сильнее; никто не помнил его таким бледным. Даже глаза потускнели, словно их природному цвету наконец удалось просочиться сквозь магический лиловый оттенок. Серые напоминали о пепле у Храма Священного Праха. И о пепле в остывшем камине.

Она бы сказала: «Мне не хочется покидать вас».

Сказала бы: «Я всего лишь хотела любви».

Но вместо этого было скупое: «Мне нездоровится».

— Я приведу штабного лекаря, — сообщила Лелиана, всегда готовая развить бурную деятельность. Виновница их опасений с отчаянием выдохнула: «Не надо», — и не была услышана. Крепкие руки Каллена подхватили ее и потянули вверх после подсказки от Жозефины: «Нужно уложить ее в постель». А Фреда, едва очутилась на ногах, вдруг поняла, что внутри все переворачивается. Нет, пробивается. Нет, пробирается…

Нечем дышать.

— П-прочь! — в ужасе гаркнула она. Вырвавшись из капкана чужих рук, Фреда почти вслепую привалилась к одной из опор прикроватного балдахина, съежилась и зашлась в душераздирающем кашле. Лепестки гадким комком выскользнули из гортани и забили рот, и теперь лишь ее сдвинутые пальцы не давали им вырваться, подобно бранным словам. Каллен, Жози и не успевшая оставить их Лелиана смотрели на это с одинаковой растерянностью на лицах.

А когда Инквизитор отняла от своих губ ладонь с лилово-розовой мешаниной в ней, то общая растерянность сменилась неверием и ужасом.

В наступившей полной тишине Фреда позволила себе чуть-чуть отдышаться, а затем неизбежное оставило ее позади.

— Это заболевание, — начала она отстраненным, усталым тоном, — имеет магическое происхождение. Оно очень редкое и заразное. Но не волнуйтесь: вы вне опасности, пока не дотронетесь до лепестков.

— У тебя… у тебя внутри… — Каллен выглядел так, словно его со всей силы ударили под дых. Или даже так: словно он рассчитывал получить под дых, а жестокий удар пришелся по голове.

— Сорняк. В моих легких прижился сорняк и теперь прорастает… сквозь… — услыхав, как испуганно охнула Жози, Вестница проглотила то, что собиралась сказать. У них еще будет время обдумать это, вообразить себе самый страшный (и, безусловно, правдивый) исход; они взрослые, побитые жизнью люди с хорошим воображением. Любые детали излишни. — Пока что выходят только лепестки, но со временем это будут бутоны. И лекарь, даже самый умелый, тут не поможет. Я пытаюсь сказать, что эта болезнь часто бывает…

— Летальной.

Спасибо Лелиане: та избавила ее от необходимости наносить им столь болезненный удар. Левая рука Верховной Жрицы была таковой и для леди Инквизитора и всегда с безошибочной прозорливостью брала на себя самые неприятные дела. В ее устах это слово прозвучало звонко и увесисто, совсем как брошенный на дубовый стол мешочек монет — плата убийце, чтобы тот забрал чью-то жизнь.

Пауза все не заканчивалась. Глядя на каждого поочередно, Фреда могла бы поклясться, что видит своими глазами подступающее к ним осознание. Вот же оно, как морская волна, накатывает и откатывается, шаг вперед — полшага назад, и с каждым разом упрямо подходит все ближе. Кромсая на части их выдержку, проделывает себе путь сквозь всякие «так не должно быть» и «так не бывает».

Фредерика протянула бы им лепестки со словами: «Вот же, смотрите. Видите? Так и будет».

Но вместо этого почему-то зажала частички цветов в кулаке и поднесла его к груди, накрыв другой рукой. В привычном, хоть и исковерканном, молитвенном жесте.

— Создатель, смилуйся! — выдох Каллена был созвучен ее мыслям. — Ты сказала — «часто», а не «всегда»... Это значит, что где-то существует спасение от всей этой… мерзопакости? Должно же быть! Или лекарство, или целебная магия! Хоть что-то!

Даже потемневшие от влаги, лепестки были чудо как хороши. Они вовсе не выглядели мерзопакостными.

Но Каллен имел полное право их ненавидеть. Вдобавок, он счел бы Тревельян обезумевшей, узнав, что она готова отдать это право ему и вообще кому угодно, потому что не может найти в себе ненависти к плодам собственных чувств. Как и беспощадной, мучительной жалости к самой себе.

Пусть другие ненавидят и жалеют. Им ведь нужно будет чем-то заполнить голодную пустоту, которая непременно возникнет, когда они поймут, что действительно бессильны.

И она рассказала им, чтобы они, наконец, поняли.

Ее речь дважды прерывалась из-за кашля, гремевшего с прежней силой. На этот раз обошлось без всяких лепестков. Казалось, растительному паразиту в легких нужно было время оправиться, да и ей тоже. Фредерика настолько привыкла прятать свою любовь и свою беду, что слова почти умирали на иссохшем кончике языка.

— Эта болезнь поражает любого, кто испытывает... привязанность. Сердечную привязанность к другому человеку. Такую сильную, что ты готов умереть за него и…

Серая печаль в глазах Вестницы давала понять, что она точно знает, о чем говорит. Что и в самом деле — готова, не требуя ничего взамен.

Она вздохнула, качая головой:

— Я знаю, что вы хотите услышать. И ты прав, Каллен, спасение есть. Исцелить зараженного «цветочной болезнью» может только взаимность. Знание, что он, как и Андрасте, любит и любим.

А иначе ее ждала верная смерть — или кто кого ждал? Смерть без жалости и сострадания отнимала у нее все, до чего могла дотянуться. Прямо сейчас она цвела за решеткой из ребер, по соседству с хитросплетением вен и артерий.

И, вопреки нежному виду этих розовых лепестков, она вряд ли будет красивой и тихой, как в утенере.

— Миледи, прошу! — голос бедной Жозефины дрожал, как пойманное в ловушку животное. — Я умоляю вас! Кто бы ни был дорог вашему сердцу… Скажите, что еще есть шанс! Хоть малейший шанс, что он или она вас не отвергнет!

Неожиданно Фредерика взглянула на нее по-новому. Неподдельное страдание читалось в лице Монтилье и не оставляло сомнений: случись так, что Вестница укажет на нее — и она попытается, изо всех сил попытается полюбить ее в ответ. Набросит поводья из страха и долга на свое преданное сердце, обманет саму себя, если понадобится.

А Каллен? Впервые за все время знакомства Тревельян видела перед собой того самого человека, который пережил пытки в Цитадели Кинлох. Словно он мысленно перенесся туда, откуда не возвращаются в здравом уме и при памяти.

И, наконец, Лелиана: напряженная, хмурая, готовая взглядом резать на части. Она источала смятение, дрожащее, словно воздух над раскаленными дюнами, и выглядела необычайно уязвимой.

Все они заслуживали гораздо большего, чем смотреть, как умирает их героиня, и понимать, что это им складывать для нее погребальный костер. В их глазах Фредерика видела свой будущий очистительный огонь, подлетающие в воздух искры, тление, и это, признаться, даже завораживало.

— Боюсь, что мне…

Вновь запершило в саднящем горле, и чтобы не подавиться словами, ей пришлось звучно прокашляться. Жози вздрогнула, как от раската грома. Фредерика заметила.

И, опустив сутулые плечи, ответила разом на все вопросы:

— Простите.

Внезапная мысль ядом просочилась в голову. Теперь, видя их ужас воочию, она не могла не гадать: а как бы на все это отреагировал Солас? Если бы он был здесь, то что бы она прочла в его лице?

Это лицо, которое она с легкостью вызвала в памяти, чтобы проследить, приласкать внутренним взором каждую его черту, могло быть перекошено в гневе или украшено искренним сожалением — первой ласточкой грядущей скорби.

Лишь одного выражения (о чем Фреда знала задолго до первого приступа) она не увидела бы никогда.

Lathbora din’athim — у эльфов оно называлось именно так. Чувство, когда ты не в силах смириться с любовной утратой.

 

* * *

 

Ей нравилось пить прохладный воздух Морозных гор и разлитые в нем песнопения, не отделяя запахи от звуков. Нравилось еще до того, как она заразилась, ну а теперь пораженные недугом легкие с особой благодарностью принимали каждый глоток.

В церковном саду Скайхолда произрастало мало цветов (пожалуй, даже меньше, чем в ее внутренностях). Они тесно сгрудились — сиреневые, белые, рыжие — то тут, то там, будто пытались согреть друг дружку. Фредерика не слыла поклонницей трудов Инес Арансии, ученой-ботаника из ферелденского Круга, и поэтому не могла назвать все поименно. Их значения тоже были для нее загадкой.

Зато ей повезло найти бесспорного знатока.

— Они кажутся знакомыми, — сказала Тревельян накануне, вдумчиво изучая части нерожденного бутона, — только понятия не имею, где я могла их видеть.

Новый сильный припадок подстерег ее в воронятне тайного канцлера. Лелиана терпеливо, с сочувственным видом ждала, пока Вестница, откашлявшись, вытрет слезы в уголках глаз и вынет изо рта лепестки. Ворон-почтальон просунул крохотную головку сквозь прутья ближайшей клетки и жадно разинул клюв; Фредерика сразу отвела руку подальше, втайне спрашивая себя, заразно ли это для птиц.

Все ли творения Создателя могут любить?

Многие ли задыхаются от любви?

Тут Лелиана окинула лепестки взором, полным неприязни, и сухо отметила:

— Да это же мальва. Лесная мальва.

— Вот как? — удивилась Тревельян. — Ничего себе, Лелиана! Да вы и вправду знаете все на свете!

— Ах, если бы, — но выражение лица ее соратницы заметно смягчилось, и тонкая улыбка согрела эти губы. — Язык цветов — это еще один изысканный способ ведения Игры. Великосветская забава, невинная только на первый взгляд. Случалось, что неправильно составленный букет приводил к вражде между несколькими знатными семействами, а вражда в свою очередь — к кровопролитию.

— И все из-за каких-то цветов?

Во всем мире орлесианцев считали эксцентричными, но это качество шло рука об руку с изобретательностью. Да, в который раз решила Фредерика, у них определенно есть свой стиль.

Лелиана пожала плечами:

— Попробуйте преподнести орлесианской знатной даме желтые гиацинты, и ответ не заставит себя ждать. Если вам просто отравят еду — что ж, радуйтесь своей удаче. Будет хуже, если вам публично откажут от дома: для всех прочих стервятников это сигнал к началу пира.

— Хорошо, а как насчет мальвы? У нее что за значение? — Фреда вновь опустила глаза к россыпи лепестков. Жажда услышать ответ сворачивалась в клубок где-то под ребрами.

— Мальва — это… — Сестре Соловей нужно было немного времени на размышления. На то, чтобы правильно подобрать слова и заодно оценить чужие, вполне читаемые эмоции. — Это мольба о прощении и снисхождении. И в то же время — стремление к высшей цели. Это холодность против чистой и нежной привязанности, жажда покоя против терзающих чувств. Этот цветок сообщает о любви к своему народу… Вам не кажется, что он полон противоречий?

— Я… не думаю.

Тревельян была поражена. Не только откровением, вызвавшим в ее сердце безудержную огненную пляску, но еще и тем, что Лелиана, оказывается, умеет рассказывать истории. Да так, что кто угодно заслушается.

А между тем один эльфийский маг целиком подходил под описание. Фреда верила, что узнала Соласа достаточно хорошо, чтобы судить. И тоска по нему вдруг стиснула душу с новой силой; и конечно, это был наихудший момент, чтобы услышать: «Впрочем, вы ведь пришли ко мне по другому вопросу?» — и выдать непроизвольно:

— Верно, я пришла спросить, нет ли вестей о Соласе.

Выдать. Себя. С головой.

Целую секунду Лелиана выглядела так, словно обо всем догадалась. Или нашла подтверждение своей первоначальной догадке. Потому она и была мастером шпионажа, что умела связывать воедино такие ниточки.

Целую секунду Фредерика затаив дыхание балансировала на грани. Сердце билось судорожными толчками, ухало где-то в горле, уже и так измученном от кашля. И впервые она не хотела, чтобы Левая рука Верховной Жрицы действительно знала все на свете.

К счастью, Лелиане хватило делового такта, а Фредерике — выдержки.

— К сожалению, нет. Пока что Шартер и Серебрянка не обнаружили следов Соласа, но я планирую выслать им подмогу. Признаться, четкое понимание его целей облегчило бы поиски, однако мы тщательно работаем с тем, что есть, уверяю вас.

— Спасибо, Лелиана.

Та кивнула и немедленно занялась письмами. А Фреда поняла, что с этой минуты на поиски Соласа будут брошены все агенты Инквизиции. Все до последнего.

 

Приступы становились чаще и дольше. Кашель трубил наступление ежечасно, мешая работать, и сегодня утром Фредерика была вынуждена поспешно убраться из ставки командования, чтобы выйти в церковный сад и основательно подышать. Ну, или хотя бы попытаться.

Фреда следила за тем, чтобы у ее лепестков не было возможности для побега, ведь каждый из них мог легко привести к эпидемии. Чтобы уберечь обитателей Скайхолда, она складывала лепестки в специальный кожаный мешочек на поясе, а вечером сжигала, оставляя пламени на потеху все свидетельства своих чувств.

Тем временем лесная мальва захватывала себе все больше грудного пространства. Тревельян пришлось отказаться от тугого кожаного жилета и от вечернего чтения вслух Песни Света. Ведь всякий раз, обращаясь к Создателю — и разбивая Песнь на куски громогласным кашлем, она чувствовала, что обижает его. Теперь она молилась про себя.

Все это порождало затаенную боль. Признаться, она не рассчитывала выжить в том финальном сражении (подумать только: оно было всего неделю назад, а сейчас казалось таким далеким во времени!), но в глубине души все же надеялась увидеть собственными глазами, как мир оправляется от пережитого. Сладкий, волнующий голос порочной надежды продолжал убеждать:

Ты все еще можешь принять спасение, снова обмануть смерть...

Но Фредерика закрывалась от него, запиралась наглухо. Зажимала уши. Зажимала рот, когда новой горсточке лепестков удавалось пройти дыхательные пути.

Потому что бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

И лучшее, что она сейчас могла делать — это продолжать дышать.

Тревельян откинулась на кованую спинку садовой скамейки и постаралась расслабиться. Каждый вдох чуть ли не проламывался сквозь путы-заросли упрямого растения, чтобы дать ее голове просветлеть. Люди в саду поглядывали с беспокойством, но не шли к ней с вопросами, за что Вестница была им благодарна. А тут еще и солнце выглянуло из-за крыши — его чуть теплые лучи ложились на кожу приятно и невесомо.

И этот благостный момент разбился о каменное лицо ее бывшего любовника.

Ее медленно скользящий, полусонный взгляд наткнулся на появившегося в саду Тома Ренье, и когда не осталось сомнений, что он направляется именно к ней… Фреда тут же захотела оказаться где угодно, но только не здесь. Сердце зачастило, закололось о разбитое доверие. Она и раньше-то ощущала себя не в своей тарелке, оставаясь с ним наедине, но сейчас в ее груди зрели бутоны мальвы — это все усложняло. И одновременно упрощало.

Ведь, по правде говоря, «цветочная болезнь» уже давно могла себя проявить. Задолго до суда над лже-Блэкволлом. Задолго до прибытия в Скайхолд.

Возможно, еще в Убежище.

Стоило Тому приблизиться, как Тревельян поднялась со скамейки — и он наткнулся на невидимый барьер, по всей видимости решив, что та собирается уйти до начала разговора. Фреда тоже замерла, опасливо разглядывая его в ответ.

— Привет, — все же начал он.

— Привет, — откликнулась она.

Кажется, на них смотрели все. Сестры Церкви, слуги, ботаники, все, кто здесь находился. С тех пор как леди Инквизитор порвала со своим ухажером прилюдно, на глазах у целой толпы, присутствие этих двоих в одном месте вызывало живой, порой весьма дотошный интерес. Но сейчас Тревельян было неловко по другой причине. Им с Ренье не придется копаться в ворохе сплетен: он вот-вот пройдет Посвящение у Серых Стражей и, если будет на то воля Создателя, станет одним из них, а она…

Она сгинет. По крайней мере, это точно защитит ее от пересудов.

Что касается неловкости, то ее породило банальное отторжение. Стоять перед Томом и перед необходимостью вспоминать об их коротком печальном романе было выше ее сил.

— Надо поговорить, — и Ренье посмотрел на нее так, словно… Нет, в действительности Фреда не поняла выражения этих глаз.

Она бы сказала: «Разговор ничего не даст».

Сказала бы: «Только хуже сделает».

Но вместо этого сразу сдалась, огляделась по сторонам и в конце концов выбрала:

— Только не здесь. Лучше идем в беседку.

Садовая беседка отлично просматривалась отовсюду, но создавала хотя бы видимость уединения. Поднявшись вслед за Фредой по ступенькам, Том приступил к делу с решимостью, которую не проявлял со дня разрыва их отношений:

— Моя леди…

«Уже не твоя», — с какой-то мрачной радостью подумала Тревельян.

— Завтра на рассвете я отправлюсь в форпост Серых Стражей. Там я пройду обряд Посвящения и вместе с новыми братьями и сестрами по ордену займусь истреблением порождений тьмы. Я готов целиком посвятить себя борьбе с абсолютным злом и… Не думаю, что когда-нибудь вернусь в эти стены. Что увижу тебя.

— Я… — Фреда уже привычно прочистила горло, — я рада, что ты так серьезно отнесся к приговору суда.

В лице Тома Ренье промелькнуло раздражение, которое он даже не потрудился скрыть. Миг — и оно превратилось в холодную ярость.

— Ты говорила, что не любишь, когда с тобой играют, а сама поступаешь так же... Хватит. Прошу тебя. Лучше объясни мне, ведь я действительно не понимаю: ты вздумала умереть?

И без того большие глаза Фредерики распахнулись еще сильнее:

— Что? Почему ты так решил?

— Да потому что… — Том позволил себе один тяжелый вздох, и тот свел его ярость на нет. Так, Фреда увидела в нем человека, изнуренного ужасными опасениями. Она даже обратила внимание, что его лоб иссекли новые трещины-морщины. — Потому что ты ничего мне не сказала. И вообще не планировала говорить. Я ведь прав?

— Говорить о чем? — с нажимом произнесла она, хотя прекрасно все поняла.

— О том, что ты умираешь! Умираешь даже сейчас, стоя передо мной!

И перед необходимостью помнить о том, как жестоко он лгал и выдавал себя за другого... Все верно. Как и в день расставания с «Блэкволлом», Фреда стиснула зубы, всей душой лелея спасительную мысль:

«Зато Солас не такой. Он никогда бы не поступил со мной подобным образом».

И ей сразу стало легче.

Конечно, Том узнал от Жозефины или от Кассандры, или от Дориана. Не важно, от кого. Все люди, которым она доверяла, уже были в курсе, и как бы Фреда ни хотела скрыть свой недуг от Тома Ренье, рассчитывать на такое везение было глупо. Но она действительно собиралась позволить ему покинуть Скайхолд в полном неведении, и это решение еще вчера казалось ей правильным.

Молчание натянулось между ними оголенным нервом. Наконец…

— Мы оба знаем, что я за человек, — судорожную боль в голосе Ренье нельзя было измерить. — В своей жизни я причинил много зла и до сих пор не уверен, что жизнь Серого Стража позволит мне все это зло искупить. И что бы я ни делал, как бы я ни пытался исправить ошибки, я никогда не заслужу тебя. Такой, как я, достоин лишь ненависти такой, как ты.

Но…

Теперь мне известно про треклятые цветы, и я должен знать, почему ты молчала. Почему, моя леди? Неужели твоя ненависть настолько сильна, что ты готова даже умереть, лишь бы не быть со мной?

Что он такое говорил.

Что он вообще пытался ей сказать.

Что?

Ее язык прилип к нёбу, словно злосчастные лепестки. Побледневшая Фреда отступила на шаг, а Ренье инстинктивно подался ближе, вновь сократив расстояние между ними. Как в танце, которого у них так ни разу и не случилось.

— Пожалуйста, прекрати отрицать очевидное, — взмолился он. — Если в твоем сердце нет и не было любви, тогда откуда было взяться цветочной хвори? Позволь мне спасти тебя! Вспомни об Инквизиции. Вспомни о людях. Они все еще нуждаются в тебе. Ради них и ради себя — ты должна жить! Как ты этого не понимаешь?

Фредерика молчала.

Тогда, в тюрьме Вал Руайо, она сказала ему: «Я никогда не любила тебя», — а он отказался верить этому.

Сейчас она добавила бы: «Я была с тобой, потому что хотела забыться», — он бы с недоверием отнесся к любым словам.

Но как только она ощутила прикосновение огрубевших пальцев Тома к своей щеке, то ее изломало такое страдание, что не поверить было уже нельзя.

Кажется, ее легкие плавились, желая исторгнуть чужеродное, сорное. Растение сопротивлялось, цеплялось за органы, как за спасительные островки, пережимало ведущие к сердцу сосуды. Фреда кашляла, боль и ужас согнули ее пополам, а отсутствие воздуха затуманило мечущийся разум. За какофонией из хрипов, всхлипов и бешеного шума крови в ушах она не слышала, как грохочет голос Ренье, как вокруг собираются люди, галдят — и бездействуют.

Если честно, то что они могли?

К счастью, всего через полминуты или около того приступ пошел на убыль. Она жадно втянула воздух — тот зашумел в освобожденной гортани. Победа. Ей удалось пережить еще одну пытку «цветочной болезнью», хотя казалось, что в этот раз точно — всё.

Вестница распрямилась и с трудом различила пестрое сборище сквозь мягкую белесую пелену слез. Морально изувеченная, она, тем не менее, догадалась махнуть рукой и сквозь забитый рот сдавленно пробормотать, что все в порядке, все прошло, опасаться нечего. Как ни странно, это помогло.

Один лишь Ренье, замерший подле нее изваянием, мог видеть, как сильно ее трясет.

Мало-помалу свидетели разошлись, вполголоса обсуждая увиденное. Ее это не беспокоило. Когда ей удалось окончательно взять себя в руки, она возжелала лишь одного: увидеть, наконец... бутон.

Точнее, полураскрывшийся венчик мальвы, чуть скользкий от ее слюны.

Она вынула его изо рта и огладила большим пальцем полосатые лепестки, питая к ним почти материнскую нежность. Раньше ей удавалось увидеть лишь фрагменты — и вот в ее руках полноценное, законченное произведение. Этот цветок был прекрасен.

Он нисколько не напоминал Тома Ренье.

— Клянусь Создателем… это было… — только и смог вымолвить ее спутник.

Фреда еще раз с наслаждением сделала вдох и распробовала аромат цветка. Знакомый, весьма любопытный, похожий на… Мускус?

Ее щеки порозовели.

Тут две пары серых глаз встретились, полные смятения, и внезапно Ренье осмелился на еще одну глупость.

Почувствовав, что он снова тянется к ней, ее душа попыталась забиться в самый дальний и темный уголок цветочного «сада». А сад ожил и угрожающе зашелестел, взвился листьями вверх, когда стало понятно, что Том хотел коснуться не самой Фредерики, а цветка в ее руке.

— Нет! — отпрянула она в изумлении. — Ты что, умереть вздумал?!

Чужая рука остановилась в воздухе и всколыхнула его своей дрожью.

В день перед самым судом, находясь по другую сторону тюремной решетки, Вестница говорила чистую правду, а значит, цветочный недуг стал бы гибельным для него, безнадежно влюбленного в эту женщину. Должно быть, только ее импульсивная реакция позволила осознать, как долго он выдавал желаемое за действительное.

Вдруг заполнившая сердце смесь жалости и скорби была настолько тягостной, а страх — нестерпимым, что Фредерика оставила беседку и направилась к выходу из церковного сада, тая надежду, что Тому не придет в голову пойти за ней.

Он не пошел.

Тем же вечером, не дожидаясь рассвета, не простившись ни с кем, он уехал. И вскоре тягучая черная скверна проникла в его вены, а кровь Фредерики разбавил цветочный сок.

 

* * *

 

В мучениях проходили дни, которые Фреда давно перестала считать. Пока цветы мальвы росли и набирались сил, сама она увядала. Пятилистные венчики из кожаного мешочка на поясе приходилось вытряхивать в камин все чаще, а вскоре болезнь приговорила ее к заточению в стенах собственной спальни.

Свой тридцатый день рождения она встретила, уже будучи затворницей в древнем замке на стыке двух государств.

У нее еще оставались силы на то, чтобы двигаться и говорить, она сохраняла ясную память… но руки порой отказывались подчиниться, пальцы чертили в воздухе бессмысленные жесты — знаки нестерпимой боли, а ноги могли подогнуться, и тогда тяжесть собственного тела увлекала ее на пол, где она, приняв вид несозревшего и нерожденного еще младенца — скрюченная, искореженная, скованная параличом, хоть и временным — давилась целыми бутонами или их частями. Цветы выходили с кровью. Выходили с желчью. Похоже, их семена проникли в желудок и проросли.

Кровавые вкрапления на светло-розовых лепестках напоминали о том, как однажды серые радужки глаз Фредерики впитали в себя цвет ее магии. Выкашляв первый венчик с багровыми следами на нем, Фреда поняла, что болезнь перешла в решающее наступление. И попросила Лелиану прекратить поиски.

Да, все это время Соласа по-прежнему искали, но разведчики были отозваны в тот же день.

Фредерика не могла вообразить себе, чем бы все обернулось, если бы эльфа все-таки нашли и убедили вернуться в Скайхолд. Он бы увидел ее, измученную любовной лихорадкой, иссохшую от постоянной борьбы за живительный кислород… а узнав, что причиной был именно он…

Вина в его глазах — вот чего она опасалась.

И хотя душа Тревельян по-прежнему взывала к нему — только бы увидеться напоследок! — ее разум то и дело отбивал нападки эгоистичного желания. Оно терзало ее, но не так болезненно, как стебли и листья цветов терзали живую плоть.

Столько боли — и ради чего? Все, о чем можно мечтать, ближе, чем кажется. Упрямство делает жертву напрасной, но все это можно прекратить… хоть сейчас…

…Фреда продолжала молиться утром и вечером, невзирая на слабость и резь во всем теле. За Инквизицию — чтобы все так же несла людям веру. За себя — чтобы были силы совладать с искушением. За него — чтобы никогда не был одинок.

Ведь она знала, что Солас, не по собственной воле ставший отшельником и чужаком в глазах своего народа, больше всего боялся умереть в одиночестве.

И поэтому Фреда так горячо молилась: пускай в самый страшный час рядом с ним будет кто-нибудь, способный сломать своим голосом тишину…

 

Кашель не позволял сомкнуть глаз даже на час, и асфиксия убивала ее так же верно, как и недостаток сна. Все ее нутро было охвачено пожаром.

Неожиданно Фреду вырвало. Цветы шли вверх по ее пищеводу, слитые в единую массу, пока Тревельян свешивалась с кровати вниз головой и страдающе всхлипывала. Спазм вязал из ее напрягшихся мускулов пульсирующие узлы, а легкие — те горели, и кислород в них лишь подкармливал это пламя.

К счастью, чужие заботливые руки поддержали ее за плечо и помогли сесть на постели, когда очередной приступ кончился.

— Прости… — Фредерика едва ворочала языком. Она все время дышала открытым ртом, шумно, с хрипами; острые края листьев мальвы уже не щекотали, а рассекали нежные стенки горла. Казалось, сам ее голос кровоточил.

— Ничего… ничего страшного. Подумаешь!

Улыбнувшись ей бодро и лживо, Дориан чистой влажной тряпицей вытер пот с ее высокого лба. Вслед за этим она почувствовала легкий поцелуй на виске. Цветы слушали ее сердце и поэтому знали, что этот поцелуй не стоит воспринимать как угрозу: он был искренним проявлением любви, исходившей от самого верного и близкого друга. Любви совершенно платонической.

Из трех главных мужчин в ее жизни (не считая родного отца, который доживал свой век в далеком Оствике) рядом с ней остался только Дориан. Она говорила: «Слишком опасно». Умоляла: «Не надо, ты заразишься». Но Павус наотрез отказывался уходить, а по части упрямства ему, считай, не было равных.

С другой стороны, ему и впрямь было нечего опасаться, ведь «цветочная болезнь» поражала лишь тех, чья любовь безответна. У Дориана же все было хорошо.

Стояла глубокая ночь. В покоях Вестницы с вечера зажгли камин и несколько свечей, которые еще не догорели. Тревельян испытывала такую усталость, будто ее плечи служили фундаментом самому Скайхолду. Но она знала, что попытка задремать хоть ненадолго будет тщетной: боль выкручивающая, резкая, она присутствовала даже во снах и была их главным визжащим лейтмотивом.

Но иногда, прикрывая глаза всего на несколько секунд, Фреда видела лес, где росли цветы мальвы.

Вековые деревья подпирали кронами небо, переплетшиеся ветвями настолько плотно, что лишь редкие лучи солнца доставали до земли. В этом изумрудном мраке белели раскрывшиеся бутоны, и от их волнующего запаха, витавшего повсюду, так сладко кружилась голова... Лес простирался, насколько хватало глаз, совершенно тихий и недвижимый, словно заключенный в одной-единственной секунде, как отражение в прозрачной капельке воды. И казалось, с незапамятных времен здесь не было людей, зато… Были следы волков, а может, одинокого волка. Они цепочкой устремлялись за горизонт.

Странное видение сочетало в себе сон и явь, и всякий раз, проваливаясь в него, Фредерика уже не надеялась вновь увидеть свою спальню и примостившегося на диване Дориана. Но потом она возвращалась в реальность, правда, все так же без сил.

— Что ты делаешь?.. — слабым голосом спросила она, ощутив прикосновение металла к своей макушке.

— Расчесываю тебя, — как ни в чем не бывало ответил Дориан и действительно принялся распутывать ее волосы гребнем. — Что подумают дворяне, когда увидят такую неряшливую Вестницу Андрасте?

— Думаешь… они обратят внимание на прическу?

— Душа моя, разумеется! Половина из них с удовольствием перемоет тебе косточки, а вот другая половина немедленно введет торчащие лохмы в моду, и уже на следующем императорском балу все они… Ты меня слушаешь?

— Да… да… — Фредерика едва заметно улыбнулась уголками губ, кое-как перебарывая чудовищную слабость.

Она бы сказала: «Я умираю, Дориан. Насовсем».

Сказала бы: «Буду слушать тебя, пока хватит сил».

Но вместо этого улыбнулась так, словно это была не последняя ночь, проведенная вместе с лучшим другом.

— Вот так, хорошо.

Дориан закончил убирать ее волосы в конский хвост, сделав так, чтобы они не слишком стягивали кожу на висках; его забота отозвалась тихой, щемящей нежностью глубоко в ее сердце. Обернувшись к нему, Тревельян увидела, как он с растерянным видом вертит гребень в дрожащих смуглых пальцах.

— Хочу, чтобы ты поспала, — негромко сказал он с опущенной головой, — но страшно становится, как подумаю, что ты больше не откроешь глаза.

Дориан был тем, кого ей особенно не хотелось ранить правдой, однако… Сейчас Фреда как никогда отчетливо понимала, что пустая надежда сделала бы ему больнее. С этим чувством ему жить еще долгие-долгие годы.

— Тебе не нужно… не нужно… — Из-за кашля ей никак не удавалось договорить до конца. — Не нужно оставаться здесь и смотреть. Ты тоже устал.

Он свел брови к переносице в злой гримасе:

— Даже не… Просто не надо, хорошо? Ты все время это твердишь, потому что до сих пор не поняла, что я и шагу отсюда не сделаю.

— Дориан, пожалуйста…

И Фреда закашлялась снова.

— Ты — мой самый дорогой друг, — Павус взял ее лицо в свои ладони, а мир вдруг размылся и оплавился из-за влаги в ее глазах. — И ты думаешь, я настолько плох, чтобы бросить тебя сейчас? А если бы это был я? Ты бы ушла?

Она бы ответила сразу, да только в ее устах был новый лепесток.

Пришлось высвободиться, отвернуться и вынуть его двумя пальцами, чтобы опустить в стоявшую у кровати высокую вазу. Привкус крови обволакивал язык. Дориан ждал, но Фреда не поворачивала головы, иначе он бы увидел, как быстро ее щеки стали мокрыми из-за слез.

— Я бы ни за что не ушла.

Они помолчали.

— Тебе… Тебе страшно? — он словно не был уверен, стоит ли спрашивать, а между тем она ждала этого вопроса.

— Не знаю. Наверное, уже нет, — Фреда пожала исхудавшими плечами. Дориан буравил взглядом ее сгорбленную спину — это она почувствовала особенно остро, как обжигающую каплю расплавленного воска.

А вот следующий его вопрос предугадать не смогла. И когда он прозвучал, то цветы мальвы откликнулись на него, распушив лепестки, словно их после долгой ночи коснулись первые рассветные лучи. Фредерика ощутила распирающую боль внутри и вместе с ней — волнение.

— И все-таки: почему он ушел? — произнес Дориан.

У нее не было для него ответа, кроме уже прозвучавшего:

— Я… не знаю.

«Возможно, из-за меня».

«Мне кажется, из-за меня».

«Я думаю, из-за меня».

Ты знаешь, как все исправить.

— Клонит в сон… — вдруг сказала Фредерика, и тогда Дориан помог ей улечься в постель. Какое-то время она еще чувствовала его горячую ладонь поверх своей ледяной, а затем перед ее закрытыми глазами снова возникло видение: безмолвный лес, усеянный мальвой.

Такой далекий.

Боль созревала, словно бутон. Готовилась нанести ее сердцу и легким последний удар. Нарастала и нарастала, понемногу захватывая каждую жилку. Где-то внутри нее шел решающий бой, и его исход был известен: в нем будут одни проигравшие. Потому что лесная мальва не выживет без нее.

Когда цветок умирает, его лепестки опадают, уже не цепляясь за то, что сохраняло им жизнь.

Казалось, что ребра вот-вот затрещат от засилья сорной травы. Казалось, что кровь загустела из-за цветочного сока и поэтому поднималась по жилам так медленно, так лениво. Казалось, что холод, лижущий тело даже под одеялом, должен убить цветы, однако нежные лепестки и листья впитывали мороз и жалили им ее внутренности…

Тревельян не понимала, что это агония.

 

* * *

 

Предрассветный час — насыщенно-фиолетовый.

Фреда просыпается, садится на постели, смотрит вокруг, оглушенная тишиной. Непонимающе разглядывает привычное убранство своей спальни будто сквозь цветные стекла.

— Дориан?

Дориана нет.

Тишина пробирается в стенки черепа и болезненно давит в отместку за то, что Фреда осмелилась подать голос. Будто не было слова (сна и мысли, надежды и страха) — а была только тишина.

Здесь очень холодно. Лишь в самом сердце зимней метели на пике Морозных гор бывает так холодно. Но нет ни завихрений, ни завываний, а пальцы уже отнимаются.

Ей тревожно. Однако впервые за долгое время она дышит свободно и тихо.

Тревельян прикрывает глаза всего на миг, а потом открывает их и видит…

Вот же, сидит в изножье кровати.

Демон Желания.

Такая же фиолетовая, как и все вокруг, но изумляющая тем, какой жар от нее исходит. Ее рогатая голова объята пламенем. Ее тело, обнаженное почти целиком, скользко блестит. Ее аромат — мускус и сладкая гниль — потихоньку пропитывает стерильный мир вокруг.

Фреда снова зажмуривается и начинает читать:

«Создатель, врагам моим несть числа,

Тьмы их, против меня восставших,

Но вера силы мои укрепит…»

— Не обманывай себя, — смеется Желание.

Она права: молитва не помогает выбраться из-под каменного одеяла, придавившего ноги к такой же жесткой перине. Но Фредерика упрямо читает строфу за строфой, не слушая похожий на патоку голос демона.

«Я слышала звук,

Песню в безмолвии,

Эхо Твоего голоса…»

— Значит, ты все еще отвергаешь предложенный дар? — спрашивает отродье Тени. — Ты отвергаешь свою любовь?

— Тебе нет веры, демон, — звучит в ответ озлобленное. — Говори что хочешь, я все равно не поддамся.

— Ну, тогда ты умрешь, и твои страдания окажутся напрасными.

Тревельян коротко выдыхает и наконец-то смотрит Желанию в глаза — там полыхает мрачное пламя, в нем можно веками гореть.

С тех пор как Фреда впервые услышала голос демона, оставшись одна на балконе в ночь победы над Корифеем, она всегда чувствовала на себе этот взгляд. Все время. Оскверняющее пламя, искры в воздухе, тление... И голос-патока.

Желание говорило: «Смотри, как Солас отдаляется от тебя».

Желание твердило: «Спасай себя сама, пока еще можешь».

Желание спрашивало: «Многие ли задыхаются от любви?»

Желание предлагало: «Ты все еще можешь принять спасение…»

Желание насмехалось: «Столько боли — и ради чего?»

Желание убеждало: «Ты знаешь, как все исправить».

Все было только ради того, чтобы Вестница согласилась на сделку. Излечилась от сотворенной демоном цветочной хвори. Получила сердце эльфийского отступника. И в конечном итоге пожертвовала свое тело Желанию. Отдала ему на откуп ни в чем не повинных людей…

Что ж, свой окончательный выбор Фредерика сделала давно.

«Создатель, хотя меня окружает тьма,

Я пребуду в свете. Я вынесу бурю. Я выстою».

Страшно умирать в одиночестве, но раз другого пути нет…

Фреда видит, что демон подбирается ближе. Пламя пересекает невидимую черту, и мороз отступает, но то, что приходит вместо него… Невыносимо.

— Соглашайся. СОГЛАШАЙСЯ! — требует, нет, приказывает Желание. Воздух выгорает быстрее, чем удается набрать полные легкие.

И вместо одной из последних строф Песни Испытаний («Создатель, пусть я одинока…») Вестнице приходит на ум другое.

«Не хочу умирать одна.

Молю тебя, приди, возьми мою душу.

Проводи меня к смерти.

Я боюсь умирать в одиночестве.

Проводи меня к смерти…»

— Ma ghilana mir din’an… — так шепчет Фредерика, полная веры, полная любви. — Ma ghilana… mir din’an…

Демоница не успевает дотронуться до нее.

За Завесой, в Тени, куда Фредерика соскальзывает, реальность выглядит по-другому, в ней ни жара, ни холода.

Только покой.

 

Она приходит в себя, и темнота, отчего-то кажущаяся знакомой (хоть это и глупо), обступает ее со всех сторон.

Вдруг загорается факел. Затем второй.

По-прежнему темно, но распахнутые глаза постепенно различают стены и решетки вокруг. Фредерика понимает, что лежит на каменном полу, и не может подняться или просто пошевелиться.

Ее дыхательные пути забиты лепестками, а воздух… Кажется, ее легким он больше не нужен — они бездействуют. Фреда зажата в ловушке своего тела. Она не знает, есть ли отсюда выход.

Вдруг чья-то тень падает на ее лицо. Чьи-то руки приподнимают ее, помогают застыть полусидя. Чувствительность возвращается постепенно, и совсем скоро Тревельян ощущает щекой жестковатый мех. И чужое тепло — всем телом.

Она кашляет, кашляет изо всех сил, пока все цветы мальвы не покидают ее рот и не усеивают ее грудь. Теперь она может говорить.

— Почему здесь? — тихо спрашивает она, наконец-то вспомнив это место.

— В Убежище все слишком знакомо, — как давно она не слышала этого голоса… Он по-прежнему порабощает слух и оставляет сладкий дурман в голове. — Оно всегда будет важным для тебя.

— Мы же уже говорили об этом…

Эти тюремные камеры, цепи и кандалы… Очертания подземелья в церкви Убежища, давным-давно стертого с лица земли. Именно здесь она пролежала три дня, неспособная перешагнуть грань жизни и смерти.

Именно здесь Солас встретил ее впервые.

Значит, темный подвал, кандалы и эльфийский маг. Три нерушимых якоря для ее разума — и одновременно последнее, что ей доведется увидеть.

Тут Фреда осознает, что ее голова прижата к его груди, и что его руки поддерживают ее безвольное тело. Потрясенный выдох рождается сам, хотя легкие уже не работают, а затем ее переполняет тихое счастье.

Такой близкий.

Никогда еще не оказывалась так близко…

— Друг мой, что стало с тобой… — оглядывая ее, произносит Солас с выражением безутешной печали.

«Это все из-за тебя», — сказал бы кто-то другой, но не Фреда.

Она бы сказала: «Это все потому, что ты».

Всюду ты.

Мои чувства к тебе — вне времени.

То, что ты создал в моей душе, не в силах никто сокрушить.

Мы оба звучим, как вода, если бросить камень, но ты звучишь чище и делаешь меня лучше.

Я без тебя задыхаюсь, потому что ты — воздух, прогретый лучами солнца.

Ты — голос сердца и разума.

И я люблю тебя.

Она видит, как Солас касается мальвы бледными пальцами, и знает, что его сердце — каменное и холодное. Оно не способно к ней воспылать. На нем не взрастить семена фиалок.

Фредерика шепчет:

— Демон Желания…

— Ей до тебя не добраться. Теперь уже нет, — Солас на миг задерживает дыхание. С болью и искренностью произносит: — Мне так жаль…

«Это не из-за тебя, не из-за тебя, не из-за тебя», — мечется душа Тревельян.

Это я хотела твоей любви. И уже абсолютно не важно, почему ты ушел. Это не твоя вина.

Она содрогается в беззвучном плаче, с трудом поднимает голову и встречает его глаза. Всем своим существом желает сказать ему: «Ma vhenan…» — «Мое сердце…» Но вина в этих мудрых глазах — то, чего она боится даже сейчас. И признание — затаенная клятва — остается невысказанным.

 

«Кто знает меня так, как ты?

Ты был здесь еще до моего первого вздоха.

Ты видел меня тогда, когда никто иной не узнал бы моего лица.

Ты принес гармонию в мое сердце».

Факелы угасают один за другим, и кромешный мрак снова подбирается ближе.

Фредерике не страшно. Ее согревают в объятиях. Пускай впереди только тьма, но ее направляют. Сквозь ресницы она видит лес и мальву, растущую вдоль волчьей тропы. Фреда готова уйти по звериным следам вглубь чащи.

— Fen’Harel enansal, — произносит Солас, уже неразличимый во мраке. — Не тревожься. Ужасный Волк заберет твою душу.

Она бы сказала: «Я отдам ее тебе одному».

И говорит:

— Я отдам ее тебе одному.

И слышит:

— Тогда все правильно.

И засыпает.