Сбой (гет)

Элайджа ведёт большим пальцам по её губам, размазывает нанесённую толстым слоем помаду, пачкаясь, и улыбается хитро-холодно.

— Нахуя? — раз за разом допытывается Гвен, и Элайджа, прищурившись, не отвечает, пожимает плечами вальяжно и по-хозяйски, будто он — тигр, которого выпустили погулять в зоопарке.

Породистый, ленивый, дорогой. Хотя дорогая тут скорее Гвен в этих брендовых шмотках и незастёгнутом пиджаке Элайджи. Дорогая шлюха, сестричка из дрянных мелодрам, что так любила мать: инцест, грязь и интриги. И драма, драма повсюду, чтобы можно было вытирать салфетками слёзы и шумно обсуждать с подружками, как какая-нибудь Лаура бросила Фелипе из-за запретной любви к старшему брату Жозе.

Элайджа наклоняется и целует Гвен, и его щетина колет щёки. Видели бы родители, думает Гвен, цепляясь за Элайджу и зажмуривая глаза. Гвен представляет, как раскрыла бы рот мать — точь-в-точь карикатурная картинка, — как разоралась бы, захлёбываясь рыданиями и зовя отца. И как отец бы сел прямо на разбросанные Гвен рисунки, а потом взял ремень. Но родители не видят и не знают, потому что мертвы уже лет десять.

Гвен прижимается к Элайдже, обвивает руками его шею, а Элайджа целует и целует её. Гвен в такие моменты не ощущает никакого стеснения, отвращения или страсти — только пустое и понятное ничего. Она трахается со старшим братом уже пятнадцать лет, и всё, что осталось от её родственных или любовных чувств, помещается в одно слово.

Гвен когда-то любила Элайджу, буквально боготворила, грызя себя за каждую эротическую фантазию и за каждую мысль, приводившую её в бешеное, болезненное возбуждение. Она непроизвольно сводила ноги, когда Элайджа бросал на неё взгляды — спокойные и братские взгляды, — а ночью кусала губы и мастурбировала, выгибаясь на кровати.

Сейчас-то она способна сказать: да, я дрочила на старшего брата, но в шестнадцать лет подобное казалось безбожностью, неправильностью, ошибкой в жизни, и когда Элайджа стал жить отдельно, Гвен разрывалась между чувством облегчения и тоской. Он не обнимал её, не прикасался губами к щеке, как делали братья её подруг, но каждый раз радовался Гвен — по-своему, по-эгоистичному.

Им было хорошо друг с другом, и Гвен, боясь разрушить момент, терпела, давила в себе эту неправильность, плакала по ночам: внутри разрасталась дыра, гадкая и огромная, и Гвен тонула в ней.

Наверное, потому она начала курить в шестнадцать, тряслась, сжимая фильтр в исцарапанных пальцах, прекратила рисовать. Закономерно, что заметил, как Гвен плохо, лишь брат. Родители всю жизнь на неё плевали: золотой мальчик Элайджа занимал все их мысли, средства, темы во всех беседах, и Гвен со своими достижениями в рисовании оставалась не у дел. Подумаешь, победила в конкурсе. А вот Элайджа в шестнадцать уже закончил колледж, ты так можешь, милая?

Гвен не могла. Не всем дано быть гениями, не всем дано изобретать чёртовых андроидов, не всем дано быть миллиардерами и забавляться с миром как с огромным мячиком. Гвен мысленно посылала родителей нахуй и звонила Элайдже. Просто так. Чтобы снова услышать его усталый голос, вжаться в телефон и закрыть себе рот: вдруг брат заметит, что она плачет. Незачем. Элайджа замечал. Гвен спрашивает его об этом, уткнувшись после секса в подушку, и Элайджа, проводя ладонью по её спине, отвечает необычайно просто:

— Потому и приезжал.

Приезжал, садил в машину и похищал у родителей и проблем. Гвен куталась в его куртку, пила сладкий горячий кофе и о чём-то говорила. Тогда Гвен полагала, что такое будет всегда. Что Элайджа останется для неё братом, без всякого нафантазированного сопливого продолжения, что характер Гвен, и так до безумия гадкий, не испортится вконец. Что всё пройдёт.

Не прошло. И парни, с которыми Гвен встречалась, вызывали у неё отвращение, нежелание ни спать с ними, ни просто встречаться.

Тело Гвен хотело Элайджу. Гвен хотела Элайджу, и вылилось это в масштабную попойку Гвен с её отражением в зеркале. Отражение в зеркале, втолковывающее пьяной Гвен разумные мысли, она разбила. А потом в три часа ночи плакалась Элайдже в трубку — и так и не поняла, почему он не повесил её. Гвен тогда умылась, накрасилась как блядь, вызвала такси и приехала к нему.

И вещала — долго-долго, взмахивая руками и матерясь через каждое слово. И залезла на Элайджу Гвен сама, никто её не заставлял. Пачкать красной помадой всё, до чего Гвен дотрагивалась, — тоже. Возможно, именно с того времени у Элайджи блядский фетиш на размазывание помады. Зато после истерики Гвен они стали трахаться — и Гвен о своём поступке ничуть не жалела, даже не задумываясь о мотивах Элайджи. Находилась на седьмом небе от счастья, пока Элайджа не решил поиграться в манипулятора и поставить свои условия.

— И вышла какая-то херня, девятисотка, — морщится Гвен, примостившись задницей на холодном крыльце. RK-900 сидит рядом, и его каменное, неподвижное лицо Гвен совершенно не нервирует. И ударить не хочется. Слушает — и ладно, на остальное Гвен насрать. Ей нужно выговориться, а RK-900 работает с ней в паре достаточно долго и заслужил минимальное доверие.

И если Элайджа от природы являлся сволочью, то Гвен пришлось учиться раз за разом, переворачивать правила так, чтобы они устраивали её саму. Отношения с Элайджей оказались комком нервов, минным полем, а не сладенькими мечтаниями из детства. Гвен истерила, Гвен кричала, Гвен бросала его раз за разом — и возвращалась, потому что теперь её крепко держал Элайджа. Они вросли друг в друга, сделались одним целым. Любовь Гвен потихоньку истончалась, проходила.

Её отпускало спустя множество лет страданий. Но с Элайджей оказалось стабильно, к Элайдже Гвен привыкла и не променяла бы его ни на одного другого мужчину. Элайджа выносил её поганый характер, Элайджа покупал ей дорогие вещи, обеспечивал. Был её.

И Гвен могла бы вообще не работать, да только повесилась б в этом чёртовом доме тут же, среди Хлой и огромных окон. Поэтому она пошла работать в полицию, поэтому она сидит сейчас здесь, курит и рассказывает о своей жизни бездушному андроиду.

— Вам с ним плохо, детектив? — открывает наконец рот RK-900.

Гвен тушит сигарету о бетон. И пожимает плечами — как Элайджа. Нет, не плохо. Что ей ещё добавить? В кармане вибрирует телефон, и Гвен лезет за ним, чертыхаясь: замёрзли пальцы.

— Ну, — нетерпеливо рявкает она человеку на другом конце.

Андроид наблюдает за ней с выверенным безразличием, и Гвен, не прерывая разговора, показывает ему средний палец.

— Ладно. Заезжай, — кивает она и сбрасывает звонок. А потом поворачивается к RK-900. — Сболтнёшь кому-нибудь — тебе пизда.

Гвен встаёт с шипением, отряхивается от пепла, снега и прошлого.

И уходит, стуча маленькими каблуками.

Элайджа забирает её из участка ровно в семь.