Осень (гет)

В опустевшей вдруг квартире — ни звука. На одеревеневших ногах она идёт в спальню…

Осень каждый год наступает на сердце, давит его каблуками, рвёт в клочья, а потом исцеляет крепкими объятьями и долгими поцелуями. Ежегодная сладкая пытка.

* * *

Он приходил в пять утра. Просто возникал на пороге квартиры 64, улыбчивый и немного растрёпанный. Приносил запах солнца, тёплой сухой земли и спелых фруктов. Она пропускала его в крошечную прихожую.

В кухне она наливала зелёный чай в большую кружку, он жаловался на то, что она снова не испекла шарлотку. Улыбался, когда она, смеясь, отвечала, что урожай ещё не собрали. Рассказывал о том, где был эти долгие девять месяцев, что видел, с кем познакомился. Эти истории были похожи на выдумку, но она верила. Знала, что его жизнь — одни сплошные выдуманные истории, произошедшие в реальности каким-то странным образом, словно по чьей-то ошибке.

Она сидела напротив, время от времени кипятила чайник и доливала кипяток в кружку. Не отводила взгляда от рыже-каштановых веснушек на его носу и щеках, смягчающих острые черты лица и пугающую черноту глаз.

Потом он замолкал надолго. Пока не восстановится дыхание от бесконечных поцелуев и крепких объятий. Они оба скучали друг по другу.

Днём квартира 64 обычно была пуста. Они гуляли по городу, улыбчивые, счастливые. Он любит фотографировать, у него сотни её снимков. А его нет ни на одной фотографии, которые развешены на стене в её гостиной. Он — только её. О нём не знает никто. Никогда не узнает.

Они проводили часы в парке. Их уголок — самый дальний, там, где стоит одинокая деревянная лавочка со спинкой. Он лежал на её коленях, ловил руками золотистые листья.

— Пушкин тоже листья ловил. Или Есенин… Не помню. Слушай, а вдруг они прямо на листьях стихи писали?

— И конечно носили с собой пузырек чернил.

— Может, не чернилами?..

— Чем тогда, кровью?

Он опустил руки, большой желтый лист в коричневых пятнах упал на лицо, закрывая глаза. Она видела только губы, растянувшиеся в смущенно-виноватой улыбке. Молчание. Потом он убрал лист с лица, положил ей на голову.

— Не говори так.

Она вздрогнула, вспомнив, что он потом будет говорить так же.

Ночи были уже холодными, но им не было холодно под тонким одеялом. Просыпаясь в полночь, он долго смотрел на её раскиданные по подушке волосы, казавшиеся чёрными в темноте. Иногда, если совсем не спалось, он осторожно заплетал их в косички. Она будет злиться утром, такая милая и забавная. Но это будет позже.

Сейчас же он прижимал её к себе, вскользь касаясь обнаженного плеча подушечками пальцев. От неё пахло мёдом, и этот запах мешался с запахом спелых фруктов. Она, проснувшись, тянулась за поцелуем. Ей было всё равно, что будет потом, она старалась об этом не думать. Сейчас были только они, одни в бархате тёмной ночи.

Наутро она пекла блины, ставила на стол вазочки с вареньем. Шарлотка как всегда не успела к его пробуждению и тихо сидела в духовке, когда он появился в кухне. Солнечные лучи пробежали по обнаженным плечам и торсу, словно хотели собрать все коричневые точки, которые когда-то подарили.

Она, поставив перед ним большую кружку золотистого чая, ворчала по привычке, что он, наверное, забыл о расческе ещё в начале своей долгой жизни. Он ухмылялся, притягивал за талию к себе и, глядя снизу вверх, довольно щурясь, говорил, что ночью ей это нравилось. Она, мягко освобождаясь, возражала, что тогда просто не до этого было.

До обеда они сидели дома. Она писала, а он читал. Советовал, редактировал, спорил. Споры редко превращались в ссору, потому что для ссор у них было слишком мало времени.

— Давай хотя бы здесь они останутся счастливы.

Она ответила, порядком раздраженная его замечаниями и исправлениями. Ответила, и только потом поняла, что именно сказала:

— Ты сам исправил это перед уходом.

Он промолчал, потом очень осторожно положил тетрадь на стол, ушёл на балкон. Ему не хотелось вспоминать то, что он делает с ней перед уходом. Ему не хотелось причинять боль, но это было сильнее его. Он знал, что жестокость и боль — в самой его сущности, крови и костях.

Она приходила к нему через пару минут, дав остыть, укрывала клетчатым пледом. Подумав немного, забирала сигарету, затягивалась.

Холодало. Времени оставалось всё меньше.

Эти поцелуи на балконе всегда с едким привкусом дыма.

* * *

В фотоаппарате заканчивалась память. Целая серия снимков с венком из листьев, таких предсказуемых и ежегодных. Они оба их не любили, но он заставлял её надеть на голову кольцо сплетенных, жухлых, иногда мокрых листьев. Их внешний вид был не так уж и важен. Даже лучше, когда на снимках было видно, как глупо и типично выглядят эти фото.

— Всё как у людей.

Объяснял своё поведение он всегда с улыбкой. Она замечала в глазах грусть, которую он всегда пытался скрыть. Нет, не как у людей. Никогда не было и никогда не будет.

Ветер срывал большие резные листья, швырял на землю. Некоторые из них были ещё целые, золотые, точно живые, а некоторые уже изрезали коричневые морщины. Она пинала шуршащие кучки, мельком рассматривала узоры. Но в глаза бросались детали. То сгнившее с одного бока золото, то черно-бурые пятнышки. Напоминали ей о том, что будет дальше.

Дожди начинали идти чаще, и это казалось веселым — гулять под дождём. Он не признавал зонты. Она иногда брала с собой тонкий красный, но никогда им не пользовалась. Если они попадали под дождь, проще было добежать до подъезда, надеть капюшон…

Это весело. Создаёт иллюзию настоящей жизни.

Если во время дождя им не удавалось добежать до дома, убежищем становились пустой подъезд или беседка на детской площадке. Он распахивал куртку, прижимал её к себе, к тёплому мягкому свитеру вишневого цвета. Она вдыхала запах яблок и мокрых листьев.

Дома она торопилась сварить кофе или горячий шоколад, запекала в микроволновке яблоки с корицей и мёдом. Она знала, что после таких дождливых прогулок он обязательно заболеет — одно и то же, каждый год. Попутно бросала ему плед, рассказывала, где висели его вещи, которые она постирала вчера. Он смеялся, просил, чтобы она сбавила скорость.

Он быстро переодевался, надевал плед на плечи, точно плащ, быстро барабанил пальцами по письменному столу. Звук замирал. В глаза бросилась раскрытая тетрадь, где её ровным почерком было написано несколько строк на полях — она делала так, когда придумывала что-то и не хотела забыть.

«В сентябре они жили. В октябре — цеплялись за жизнь. В ноябре умирали. Вместе»

Сердце подпрыгнуло в горле.

— Ты переоделся? Идём чай пить, шоколад в этот ра!..

В воздухе плыл запах корицы, мешавшийся с острым запахом гнили.

* * *

Она просыпалась в полночь. Нехорошее предчувствие холодом скользило по позвоночнику. Открыть глаза было страшно.

— Чего не спишь?

— Холодно.

Она цеплялась за его взгляд — холодный взгляд чёрных глаз. Он сидел, сгорбившись. В слабом свете луны его кожа казалась совсем белой.

— Ложись.

Она легонько касалась его плеча и упрямо тянула назад на подушку. Он перехватывал запястье. Больно.

Утром он вставал охрипший и недовольный. Ему было холодно, он надевал под свитер водолазку, кутался в плед и никак не мог согреться. Ему ничего не хотелось и ничего не нравилось. Он готов был сидеть на диване дни напролёт и смотреть в одну точку, не шевелиться совсем. Только ради неё он соглашался просыпаться, выходить из состояния нахохлившийся птицы и смотреть какую-нибудь ерундовую комедию. Иногда даже снисходил до того, чтобы пускать её к себе под плед.

— Пойдём гулять, когда поправишься, ладно?

И они ходили. Он часто хмурился, слишком крепко сжимал её руку. Она прятала слёзы в уголках глаз и молчала. Знала, что его вины здесь нет.

Он по-прежнему её фотографировал. Делал макроснимки: глаза, губы, волосы, профиль на фоне унылой природы. В этих снимках он находил успокоение. И поэтому соглашался сделать лишний круг по парку, и не так сильно сжимал её руку.

Вечерами она работала над сборником, он или читал её рукописи, или какую-нибудь книгу, которую точно не дочитает. Она писала и думала, что он становится невыносимым. Боялась ночи, боялась холода. Доставала с верхней полки тёплую пижаму. Он криво усмехался. До утра эти вещицы вряд ли доживут.

Вечером они никогда не зажигали верхний свет, обходились светильниками. Он говорил, что когда ослепнет, не сможет найти к ней дорогу и перестанет её мучить. Она в ответ молчала, не зная, как к этому отнесётся. Этот месяц — ад. А как же те, что были до?..

Утром на её теле плеяды синяков. Она просыпалась с одной мыслью: «Холодно». Потом смотрела на него, на длинные дрожащие ресницы, бледные растрескавшиеся губы, белую кожу, потемневшие, почти черные россыпи веснушек. Он был так же прекрасен, лишь красота его теперь другая — холодная, тёмная, опасная.

Он резко открывал глаза и долго, пристально смотрел, изучал каждый изгиб спины и бёдер. Она ёжилась, закрывалась одеялом.

— Прости.

Он больше не вспомнит ночь, не извинится, не постарается загладить вину. Брошенное утром слово — большой подвиг и большое преодоление, когда внутри скрипят зубами демоны. Он старался им сопротивляться. Она ему помогала.

Однажды — в тот день солнце встало рано и светило по-особенному ярко — он проснулся раньше неё, сварил кофе, принёс ей завтрак. Она надолго запомнила тот день: они что-то пекли, смотрели длинный сериал про любовь, смеялись безостановочно. Она не верила их счастью, думала, он наконец справился, изменился навсегда.

А ночью его демоны вернулись.

Несмотря на холод, он выходил курить на балкон. Надев поверх водолазки и свитера куртку, упросив её накрыть его пледом, он подолгу стоял, выпуская изо рта облачка серого дыма. Она всегда выходила с ним, в забавной шапке с помпоном и вязаными варежками. Не отрываясь смотрела на его лицо и думала, какая странная, неправильная, нездоровая эта любовь. Их любовь.

* * *

В этот день всегда было пасмурно. Он вставал очень рано, подходил к окну, рассматривал объятые мраком голые деревья, мрачные дома, серо-синее небо с мигающими звёздами. Стоял так, пока не показывалось солнце, не разливало кровью по небу свой холодный безразличный свет.

Тогда он возвращался к кровати, осторожно садился рядом с ней. За этот месяц она менялась, становилась его отражением. Полная жизни раньше, она теряла румянец и переставала улыбаться во сне. Это он забирал её жизнь. Забирал каждый год.

Синяки от его пальцев, искусанные им губы, засосы на шее и ключицах… Каждый год. Иногда даже на одних тех же местах. Он калечил её.

Калечил не только тело, но и душу. Она теряла какой-то внутренний свет, гасла, больше не смеялась над глупостями. И всегда в этот день — в день, когда её нужно было оставить — он боялся, что когда вернется в следующий раз, то не найдёт её. Боялся, что она потухла навсегда. И он будет виновен, если это случится.

Потом она просыпалась, улыбалась как ни в чем не бывало, шла готовить завтрак. Они не говорили о скорой разлуке. Молчали почти весь день. Сидели на диване, кутаясь в один плед и читали одну книгу.

В семь часов садились пить чай.

— Я тебя не держу.

— Я знаю.

— Ты свободна.

— Я знаю.

Он поднимал на неё чёрные глаза. Смотрел мягко, благодарно, и было в его взгляде что-то ещё, тайное, сокровенное и очень дорогое.

— Следующий год…

-… надеюсь, будет менее дождливым.

— Я могу не приходить, если хочешь.

Широко распахивала глаза, полные слёз. Она молчала, но он знал ответ: «Я буду ждать».

Он уходил в пять вечера, когда на улице уже стемнело. Она расправляла складки шарфа, поправляла воротник, как бы случайно касаясь то его шеи, то подбородка. Ей будет не хватать этих прикосновений.

Он наклонялся, коротко и нежно целовал. Отстранялся, проводил по щеке ладонью, убирал за ухо светлую прядь. Смотрел молча несколько минут, щурясь. Хотел запомнить.

Негромкое «Я люблю тебя».

И он ушёл.

* * *

Она снова одна в опустевшей квартире. Идёт в спальню, будто в полусне ходит по комнате, поправляет уголки покрывала. В груди гулко бьется сердце.

Потом идёт в гостиную, где они сидели всего лишь час-два назад. Падает на диван, с головой накрывается пледом, прячет лицо. Из горла рвётся крик, но она лишь беспомощно открывает рот, жмурясь, будто от боли. Вернуть его, позвать, прошептать имя, зарыдать в голос!..

В квартире — ни звука.

Наступает зима.